Авдотья Романовна

      Сыро и холодно. Дунечка открыла глаза и приподнялась. У ней очень кружилась голова, она никак не могла понять, где теперь сидит, и только через несколько времени к ней пришло осознание, что она в старухиной квартире и холодно потому, что открыто настежь окно. В голове крутилась навязчивая мысль о том, что Дунечке просто необходимо найти обрезки, которые она спорола с платья. «Лоскутки, лоскутки…» — тихо повторяла Дуня, боясь, что мысль забудется, и она не сможет вспомнить, что должна найти. Дуня поднялась и огляделась по сторонам. Было слишком тихо, только часы тикали в комнате с сундуком. Да странно так тикали, как будто неровно. Вдруг послышалось шарканье. Дуня смертно побледнела и замерла, потеряв всякую возможность сдвинуться с места. Из комнаты вышла Алёна Ивановна, громко шаркая ногами об половицы и по-старушечьи трясясь всем телом. Дуня едва не упала, когда увидела, что у старухи не было половины головы с той стороны, с какой она ударила её сковородой. По остаткам её лица из дыры медленно вытекала кровь, стекая по глубоким морщинам, спускаясь на часть носа и покрывая губы. Алёна Ивановна долго стояла неподвижно, глядя на Дунечку единственным глазом, а потом вдруг упала и вовсе развалилась, как домик из деревянных кубиков, оставив под собой быстро растекающуюся лужу крови. Дунечка силилась отойти, но так и осталась на месте, замочив в крови подол платья.       Открыв глаза, Дуня обнаружила, что смотрит теперь в потолок. Щёки неприятно стягивало от слёз, а сама она была жутко бледна. Пожалуй, спала она долго, но не помнила, как уснула. Дуня некоторое время лежала, редко моргая, и вслушивалась в звуки в комнате. Потом вдруг, почувствовав холод, она приподнялась на кровати, бледнея, боясь увидеть тело старухи, и едва не вскрикнула от одной только этой мысли. Тяжело дыша, Дуня огляделась. Немного успокоившись, она увидела возле кровати обеспокоенную физиономию Дмитрия Прокофьевича, взгляд которого точно был направлен на неё. После Дуня почувствовала вместе с холодом тепло и спустя несколько времени поняла, что Дмитрий Прокофьевич держит ей руку, а на лбу у ней лежит мокрая тряпка, потому что на табурете рядом с кроватью, куда Дуня посмотрела после, стояла тарелка с чем-то прозрачным, по её догадке, с уксусом. Дуня перевела глаза на Разумихина, силясь отойти от сна.       — Авдотья Романовна! — в третий раз позвал Дмитрий Прокофьевич и, заметив наконец её более или менее осознанный взгляд, выдохнул. — Ну слава богу.       Разумихин чуть крепче сжал ладонь Дунечки в своих руках, слабо и как-то несвойственно ему устало улыбнувшись.       — Я спала? — шёпотом спросила Дуня.       — Второй день в лихорадке, Настасья извелась, — улыбаясь, проговорил Дмитрий, радуясь, что Дунечка наконец пришла в себя. Дуня несколько времени молчала, впав в какое-то необычное беспокойство.       — А что Алёна Ивановна? — вдруг спросила Дуня из своих мыслей, вновь войдя в исступление, и помутнённо посмотрела на Разумихина.       — А что Алёна Ивановна? — непонимающе переспросил Дмитрий Прокофьевич. Повисла тишина. Дунечка помотала головой, отгоняя мысли об увиденном ей давеча трупе.       — Нет, это… совершенно ничего… Я, право… не знаю даже… почему теперь спросила.       Дунечка положила руку на лоб, чувствуя, как режет глаза, и закрыла их тряпкой. Она снова замолчала, впав в раздумье.       — Давно вы пришли, Дмитрий Прокофьевич? — спустя минуту спросила Дуня, не отнимая от глаз тряпки.       — Я не уходил, — просто ответил Разумихин.       Дунечка сняла с глаз тряпку, несильно сжимая её в руке, и недоумённо посмотрела на Дмитрия.       — Как… не уходили? А где же вы ночь…       — За столом. Я боялся, что вы бредили, ждал, пока Настасья приведёт врача, а его, представьте, не было и…       — Бредила? — побледнев, переспросила Дуня.       — Бредили.       — О чём?       — Эвося! О чём? Известно о чём бредят.       — Дмитрий… Прокофьевич, — настояла Дунечка и чуть приподнялась, силясь сесть. Бредила. Она ведь столько могла сказать, столько, что никакого дознания, никакого допроса не нужно, ни одного свидетеля и улики. «Спаси и сохрани…» — едва только промелькнула в голове мысль. Дуня побледнела. Разумихин, поднявшись, придержал её за плечи, чтобы она не свалилась, и вернулся обратно на табурет.       — Про карманы вы говорили, всё лоскутки какие-то просили, коробочки… Ножницы даже, да. Всю комнату обошёл, лоскутков не нашёл, а ножницы побоялся дать, извините.       «Не догадался» — прошла новая мысль. Дуня как-то сдавленно выдохнула и приспустилась на кровати, давая спине опору.       — Нет-нет, что вы… Это ведь только бред, — проговорила Дуня, успокоившись, и прикрыла глаза.       — Настенька вам чаю принесла, хотите чаю, Авдотья Романовна? — предложил спустя несколько времени Разумихин и, не дожидаясь ответа, поднялся и налил в стакан уже остывшего чая, вернувшись после и протянув его Дуне, боясь всё-таки, что сама она пить не сможет. Но Дуня смогла, и, пока она пила, Дмитрий Прокофьевич успел заново смочить ей тряпочку и осторожно уложить на лоб. Как он ни старался, Дунечке всё равно пришлось придерживать её, чтобы она не сползала на глаза.       — Вам бы домой, Дмитрий Прокофьевич, — опустив глаза, проговорила Дуня, всё ещё держа стакан в руках. Разумихин, недолго думая, забрал его у ней и со стула дотянулся до стола так, что и вставать не пришлось.       — Эвося! Ну и как же я вас оставлю? — Дмитрий Прокофьевич насилу удержался, чтобы не продолжить тем дружеским обращением, которым часто звал Дуню в голове. Она посмотрела на него, болезненно улыбаясь.       — Что со мной станется? А вам работать нужно, Дмитрий Прокофьевич, а перво-наперво — выспаться. Идите, иначе я стану вас журить, — шутливо пригрозила Дунечка. Разумихин вовсе смутился.       — Ладно-ладно, пойду, только вечером зайду обязательно, — согласился Дмитрий Прокофьевич, не выпуская ещё несколько времени руки Дунечки. Потом он поднялся и уже почти вышел, но вдруг остановился и обернулся.       — А что, Авдотья Романовна, не дать ли вашей маменьке телеграмму, чтобы не волновать ей нервы?       Дуня вздрогнула и побледнела. Ей показалось, будто глаза у Разумихина как-то презрительно блеснули и в речи его была какая-то насмешка. Дуня испуганно забегала глазами по его лицу, пропустив предложение.       — Что? — едва слышно переспросила Дунечка, не сводя с Дмитрия Прокофьевича взгляда.       — Я говорю, телеграмму Пульхерии Александровне, чтобы она знала, где вы, — повторил Разумихин. У Дуни от страха ужасно заколотилось сердце, она едва дышала.       — Не волнуй маменьку зазря… Помилуй, Дмитрий, мне спать теперь надо… — чуть не шёпотом попросила Дуня, чувствуя, как горят у ней щёки, и медленно сползла на кровать. Погрузившись снова в мысли, она уж не слышала, как вышел Разумихин, не видела даже, как посмотрел он на неё, твёрдо решив, что придёт вечером и хоть до утра станет сидеть за столом, только бы помочь, что будет плотно работать остаток времени до сумерек, чтобы доделать ту часть, какую должен был сделать в эти два дня.       «Догадался… Нет, коли догадался, так сказал бы, не стал бы сидеть». Разве ж он мог бы сидеть вот так, зная, что она преступница? Разве мог бы менять ей тряпку, хлопотать за доктора? Или, может… Может, это такой приём? Может, ему необходимо, чтобы Дуня не знала о его догадке, чтобы она ему верила и сама созналась после или допустила какую-нибудь ошибку?       Дунечка вдруг вскочила и подлетела к шкафу, настежь его отворив. На полочке лежал свёрток. Тот самый свёрток, один из закладов, за который хозяйка журила Настасью и который после попал к Дуне. Она так и забыла о нём, вспомнив только теперь. Коли Дмитрий Прокофьевич смотрел… Коли смотрел и нашёл… Какого же теперь её положение? Какая низость, подлость, так обманывать друга, искреннего человека, да разве она может? Разве может она теперь молчать, разве может скрывать и таить? Рассказать. Точно нужно рассказать. Сознаться и тогда куда угодно, хоть на каторгу…       За этими мыслями Дунечка не заметила, как закрыла шкаф, снова вернулась в постель, оставив тряпку рядом с уксусом, и скоро уснула, погрузившись в воспалённый бредом, не оставившим её в покое и теперь, сон. Ей всё казалось, что вот на улице скрыпят колёса коляски, вот стучит сапогами сначала по камням улицы, а потом и по ступенькам к комнате Дмитрий Прокофьевич, вот он заходит и уж совсем-совсем близко и всё знает, теперь же её разбудит, но никак не будил. Дуня долго ещё не могла проснуться, мучаясь во сне звуками. Скоро совсем стемнело.