Авдотья Романовна

      Дуня проснулась среди ночи от образа старухи, вновь возникшего во сне. Старуха неотрывно, с укором глядела ей в глаза, презрительно усмехаясь. В комнате теперь стояла тишина. Слышно было только, как Дунечка дышит и как скрипит кровать Настасьи внизу. Прислушавшись, Дуня услышала ещё телегу, мёртво переваливающуюся по камням, и стучащий каплями по подоконнику мелкий дождь. Она поднялась, чувствуя, как гудит и кружится голова, и, подойдя к окну, распахнула его, высунувшись наружу. Холодно и мокро. Мысли ползли медленно и лениво, не желая скрепляться одной цепью. Щёки у Дуни горели от жара. Вскоре она снова вернулась в постель, крепко укуталась, долго после ворочалась, силясь уснуть, шептала полусонно «Отче наш». Наконец сон вернулся к ней и она уснула до утра, видя только черноту. Утром Дуня сильно беспокоилась. Из головы всё не шло обещание Дмитрия Прокофьевича зайти предыдущим вечером.       «А ежели он тогда не знал, а теперь узнал?» — с ужасом думала Дунечка, ходя от окна до двери по комнатке. Этой её мыслью очень хорошо оправдывалось то, как переживал Дмитрий за её болезнь, и то, что теперь он не шёл к ней. Дуня вдруг обернулась от окна на дверь, замерев. Ей показалось, будто кто-то стучал. Сердце у ней до того быстро забилось, что она прижала руку к груди, боясь, что оно вот-вот выскочит. Стук так и не повторился. Дунечку как холодной водой окатило. Она вдруг отскочила от окна, испугавшись, что её теперь могут увидеть, и забралась на кровать, накрывшись одеялом. Дуня закрыла рот руками, боясь закричать. По её горящим от жара щекам побежали тонкими дорожками горячие слёзы; плечики её мелко стали вздрагивать. Дунечка всё плакала, плакала, как будто слыша шаги по лестнице, как будто слыша стук в дверь, как будто слыша, что её кто-то зовёт оттуда хриплым голосом, прося открыть. Плакала Дуня до тех пор, пока совсем у неё не осталось сил и пока она вновь не уснула, так и оставшись сидеть накрытой с головой.       Проснулась Дунечка на этот раз к вечеру того же дня.       «Бежать» — мелькнула первая же мысль, когда Дуня не открыла ещё глаз. Бежать прямо сейчас, прямо теперь подняться и собрать все вещи, взять денег из дому да из-под мостка, коли там осталось ещё что-то, и уехать куда-нибудь очень далеко. Раздумывая над тем, как она будет укладывать впопыхах вещи, что с собой нужно взять и куда она сможет поехать, Дунечка снова уснула, проспав на этот раз беспокойным и страшным сном до позднего утра. Разбудил её смех, послышавшийся, как ей показалось, из-за двери. Дуня вздрогнула, долго ещё не умея отойти от сна, и поднялась на кровати, испуганно глядя на дверь. Идут. Пришли уже. Всё знают. Сейчас же закуют, заберут или… Прощайте, маменька, прощай, братец мой милый Родя, знайте, что не хотела для вас…       — Дуня! Отпирай, Дуняша! Дмитрий Прокофьевич к тебе приехал, — послышался Настасьин весёлый голос. Дунечка так и обмерла. Она не помнила, чтобы запирала дверь, и боялась теперь подойти.       — Авдотья Романовна, открывайте скорее, у меня для вас… В общем, открывайте, сюрприз у меня! — этот голос, тоже весёлый и очень радостный, принадлежал уже Дмитрию Прокофьевичу. Дунечка, до смерти испугавшись, медленно поднялась с кровати.       — Может, спит? Эх ты, Настя! Да проверила ли ты? Можно разве будить? — вдруг тихо заговорил за дверью Дмитрий, журя Настасью.       Дуня к тому времени дошла уж до двери. Она скрипнула засовом и медленно отворила дверь, едва не со слезами глядя на Дмитрия и Настасью. Растрёпанная, с горящими огнём щеками, в измятом платье она была похожа на старую брошенную куклу. Дмитрий Прокофьевич тут же перевёл взволнованный, но ещё улыбающийся взгляд на Дунечку.       — Что вы, дружочек мой? — спросил Дмитрий и, заметив, как шатнулась Дуня, тут же шагнул к ней, подхватив её под руки. Улыбка вовсе исчезла с его лица, когда он почувствовал, что Дунечка не держится больше сама на ногах. Не долго думая, Дмитрий поднял её на руки и донёс до кровати, осторожно уложив на неё.       — Воды, Настенька, воды принеси, — только спустя несколько времени молчания проговорил севшим от волнения голосом Дмитрий, не повернув даже головы к Настасье. Он и не заметил, как взял ладонь Дунечки в свои руки. Её алые от жара губы побелели, а с щёк сошёл болезненный румянец. Дуня нескоро, но до возвращения убежавшей Настасьи, стала приходить в себя. Она медленно открыла глаза и крепче сжала ладонь на руке Дмитрия. Дунечка несколько времени смотрела в потолок, не решаясь говорить.       — Почему ты приехал теперь? — прошептала Дуня.       — Весть добрую привёз, — ответил Дмитрий шёпотом, боясь говорить громче. Дуня медленно повернула к нему голову, болезненно-тяжело поглядев ему в глаза.       — Я похлопотал, чтобы вам домой ехать можно было, Авдотья Романовна, — в ответ на Дунечкин взгляд, сказал Дмитрий, осторожно гладя её ладонь.       — А как же… — только начала Дуня, но Дмитрий её перебил.       — Следствие ведётся, и ежели вы будете нужны, я приеду в имение к вашей матушке, если возможно будет задать вам вопросы там, а не привозить вас сюда. Вам, кажется, нездоровится в городе, — насколько возможно медленно, хоть иногда и сбиваясь, сказал Дмитрий Прокофьевич. Дунечка неровно выдохнула и отвернулась, думая о чём-то. Тут прибежала запыхавшаяся Настасья. Увидев, что Дуня уже пришла в себя, она коротко перекрестилась на образок, а после отдала стакан с водой уже ей, а не Дмитрию, как собиралась первоначально. Дунечка послушно выпила воды, но глаз так и не подняла.       — Что вы закручинились, голубчик? — тихо спросил Дмитрий и забрал у Дуни из рук стакан, отдав его после уходящей Настасье. Дунечка вобрала побольше воздуха и выдохнула.       — Спасибо вам большое, Дмитрий Прокофьевич, — подняв наконец глаза, поблагодарила его Дуня, слабо улыбнувшись. Дмитрий несколько времени молчал, как будто решаясь сказать что-то.       — Только… Авдотья Романовна, позвольте с вами ехать, чтобы, так сказать, из рук в руки, — неловко улыбаясь, проговорил Дмитрий Прокофьевич, пряча смущённый взгляд. Дунечка часто заморгала, отстранившись, как будто ей к глазам вдруг вынесли кулак.       — Полноте… К чему же лишние траты? Вы и так уж… — заговорила Дуня, растерявшись. Сердце её часто забилось, она чувствовала, как затряслись у ней руки.       — Авдотья Романовна, дружочек, какие же это траты? — запротестовал Дмитрий Прокофьевич, неосознанно крепче сжав Дунечкину ладонь. — Подумайте, как же я вас одну в болезни могу отпустить? А ежели с вами что-нибудь случится? Я ведь не прощу себе, ей-богу не прощу!       Дмитрий Прокофьевич до того разгорячился, что перестал даже прятать глаза, глядя теперь прямо на Дунечку.       — Коли так… — она вовсе растерялась. — Едемте, — слабо кивнув, согласилась Дунечка. Отказать теперь Дмитрию Прокофьевичу она не могла, сколько ни боялась возможных скрытых его намерений, хоть и всей душой не желала верить в них. Он слишком много сделал для неё, а её утренняя мысль и вовсе потеряла всякую основу с его приходом, только если Дмитрий Прокофьевич не собирался нарочно вести с ней дружбу. Дуня вдруг побледнела и, слабо улыбнувшись, неловко забрала свою ручку. Взгляд её снова потерялся.       — Мы… теперь же поедем? — тише прежнего спросила Дунечка.       — Днём, днём, теперь рано, теперь вас Настенька покормит, соберёт и… Нужна вам моя помощь? Вы только, ради бога, я прошу вас, не таскайте сами сак, ежели с собой возьмёте. Я приеду в… — Дмитрий оглянулся на часы, — три пополудни, сам возьму, ладно?       Он поднялся как будто нехотя.       — Договорились? — стараясь уловить хоть полувзгляд, спросил Дмитрий Прокофьевич, не отходя от кровати.       — Да… Да… — едва не шёпотом ответила Дуня, так и не поглядев на Дмитрия ни полразочка. Он вдруг снова подошёл к ней и, присев возле кровати, вновь взял её ладонь.       — Пообещайте, что не возьмёте сами сак, я приеду и заберу, — тихо, но с некоторым запалом проговорил Дмитрий Прокофьевич, глядя на Дунечку.       — Обещаю, честное слово, не возьму, дождусь вас, — заверила Дуня, только теперь посмотрев на Дмитрия. Взгляд его показался ей странным. Как-то особенно он блеснул, как будто зло, остервенело. Дуня вздрогнула и снова отняла ручку.       — Вы опоздаете на службу, — прошептала Дунечка, слыша, как стучит в ушах сердце, отбивая каждый удар по вискам.       — Иду, иду… — Дмитрий Прокофьевич поднялся. — Настенька, скоро ты? — уже уходя, крикнул он в раскрытую дверь и, коротко улыбнувшись на прощание, вышел, застучав каблуками сапог по лестнице, точь-в-точь так, как слышалось Дуне в бреду.       После приходила Настасья. Она накормила Дунечку, помогла собрать сак с оставшимися в комнатке вещами, потом плакала, причитая, что Дуня не придёт больше её проведать, что выпорхнет теперь из своей клетушки и забудет о ней. Дуня едва не плакала вместе с ней. Не от Настасьиного горя, а от своего. Кто в минуту печали ближнего не думает о своих горестях и невзгодах? Много их было у Дунечки, было о чём подумать, но волю слезам она так и не дала.       Потом пришёл Дмитрий Прокофьевич, развеяв их грусть своими шутками и весельем. Даже Дуня немного ожила, почувствовав, что жар немного её отпустил. В дороге она говорила мало, зато Дмитрию Прокофьевичу несколько раз удалось крепко её рассмешить. До того весело стало на душе, что Дуня и не заметила, как они уж были в матушкином имении. Дмитрий Прокофьевич помог ей выйти, забрал сак и взял Дунечку под локоть, боясь, как бы она не упала. Дуня смутилась, но возразить не пыталась.       Дверь в дом, как и в прошлый раз, отворила Пульхерия Александровна, но теперь она не выглядела такой радостной.       — Господи помилуй, что с тобой, Дуня? — запричитала мать, вводя дочку в дом. В комнатах было темно. Приехали они засветло, а у Пульхерии Александровны по комнатам обыкновенно горели свечи, которые теперь отчего-то были погашены.       — Что случилось, маменька? — испугавшись такой перемены в доме, тихо спросила Дунечка, оглядываясь. Пульхерия Александровна отвела дочку в гостиную и усадила её на диван.       — Ничего, ничего, ты спи, цветик, спи, — мурлыкала она, успокаивая и укладывая Дуню. После Пульхерия Александровна вышла к Дмитрию Прокофьевичу, так и не решившемуся пройти в дом без приглашения, и ввела его в дом, а после в кухню.       — Дмитрий Прокофьевич, — обеспокоенно начала она, сев против него за маленьким кухонным столом, — вы скажите, без утайки только, скажите, что там у вас за дело такое, что Дунечка мёртвой ходит, прости Господи, — Пульхерия Александровна обернулась к образу и перекрестилась.       Дмитрий Прокофьевич сильно удивился, будучи почти уверенным в том, что Пульхерия Александровна захочет узнать именно про Дунечкину болезнь.       — Это ведь… Жар у ней, Пульхерия Александровна, не доглядел… — растерявшись, ответил Дмитрий Прокофьевич.       — Вижу, что жар, но не думаете ли вы оттого, что Дунечка ножки промочила? Нет, нет… — Пульхерия Александровна мелко покачала головой, задумавшись. — Роди нет — вот беда… Уж он-то скумекал бы, — запричитала она, вздыхая.       — А где же, Пульхерия Александровна, Родя? — удивлённо спросил Дмитрий.       — Гуляет поди… Я уж несколько дней его только в щёлку поздно вижу, когда он возвращается, а как уходит не слышу, старая… Они повздорили с Петром Петровичем, теперь он не любит дома быть, — тихо объяснила Пульхерия Александровна, боясь, что их разговор услышит Дунечка. — Вы мне скажите только, не томите, — снова попросила она, чем выдала, что мысль эта не шла у ней из головы.       — Авдотья Романовна вовсе там ни при чём, мне только приходилось давать ей формальные вопросы, без которых я не мог выхлопотать ей разрешения ехать домой, — как можно убедительнее постарался объяснить Дмитрий Прокофьевич.       — Чего ж она так изводится… — болезненным шёпотом проговорила Пульхерия Александровна, поглядев на дверь, ведущую в зал, где лежала теперь Дуня.       — У Авдотьи Романовны большое сердце, она за всех очень болеет душой, — тихо, чтобы не волновать Пульхерию Александровну ещё больше, ответил на её безадресный вопрос Дмитрий Прокофьевич, на что получил только тяжёлый материнский вздох и слабое покачивание головой.       Тут в дверном проёме показался силуэт. Дунечка стояла, державшись за дверной косяк, и тяжело смотрела на Пульхерию Александровну.       — Что вы, мама, никак не пустите Дмитрия Прокофьевича на службу? Он и без того много времени со мной истратил, — тихо и холодно проговорила Дуня, переведя после взгляд на Разумихина.       — Ох, что же вы молчите, Дмитрий Прокофьевич? Мне, старой, лишь бы поговорить, а вам ведь работать… — заквохтала Пульхерия Александровна, подскакивая. Разумихин тоже поднялся. Он потерялся и заметно поник, посерьёзнев.       — До свидания, Пульхерия Александровна, до свидания, Авдотья Романовна, — раскланялся Разумихин и ушёл, ничего больше не сказав.       — До свидания, Дмитрий Прокофьевич, голубчик! — крикнула ему вдогонку Пульхерия Александровна. Она было хотела проводить его, но Дунечка не пустила, остановив её в проходе.       — Полно, мама, Дмитрий Прокофьевич спешит, а мы его задерживаем.       В голове Дуни тяжёлыми обозами тянулись болезненно-обрюзгшие мысли. От горла не отходил ком. Дунечка, ничего не сказав матери, поднялась в их с братом комнату, бывшую много просторнее её комнатушки в Петербурге, но всё равно давившую на неё, и легла в постель. Ей всё мерещились шаги за дверью, всё никак не шли из головы взгляды Дмитрия. Он ведёт себя так, как будто ничего не знает. Как будто и в самом деле не знает, что это она и только она во всём виновата, что это она ограбила Алёну Ивановну, что это она ударила её сковородой по голове, что это она вложила в Лизаветины руки свёртки, что это она продавала и закладывала ворованные вещи.       Дунечка лежала, тяжело глядя в потолок, до самых сумерек, мучаясь тянущим чувством, закручивающимся где-то под грудью. В голове стойко держалась мысль, которую Дуня наконец решилась воплотить в жизнь. Она тихо вышла из комнаты в тёмный дом. Свечи так и не были зажжены. Дунечка, крепко сжав руку на груди и стиснув от подступившего страха зубы, спустилась по лестнице и поспешила войти в маленькую комнатку Пульхерии Александровны, сидевшей с рукоделием. Она смотрела в окно и ждала, когда же вернётся её Родя. Дунечка остановилась в проходе, смертно бледная и потерянная.       — Маменька, — тихо проговорила Дуня, — благословите нас с Петром Петровичем.