Мой истинный север

      Алина хотела бы оказаться где угодно, но только не здесь.       Она бы упала на дно моря, замерзла в зимнем лесу, задохнулась на безумной высоте скалы. Осталась бы в Каньоне растерзанная волькрой вместе с Малом, но только не здесь. В этой роскошной комнате, где все выверено до мельчайших деталей.       Здесь все к ее услугам, для ее удобства и сделано в соответствии с ее вкусом. Остается только удивляться, когда это Дарклинг успел ее вкусы выучить.       Но Алине все равно. Она не ценит ни роскошь, ни предупредительность слуг, готовых любой ее каприз выполнить не то, что по ее просьбе, только взгляд поймав.       И радоваться бы, что у Дарклинга такие вышколенные слуги.       Но Алине плевать.       Она мертва.       И пусть она дышит, и сердце ее бьется, но умерла она в Каньоне вместе с Малом. И сил бороться у нее больше нет. И плевать ей, что Дарклинг захватил Равку, что он теперь полноценный правитель. И даже резиденцию из Большого дворца перенес в Малый, куда велел привезти и Алину. А она и не сопротивлялась, потому что пустота в груди занимала ее тогда гораздо больше. Да и сейчас занимает.       И ей бы кричать, срывая голос, разбивая невыносимую тишину покоев своими хрипами, ей бы биться о стены, резать вены, перестать дышать. Но она трусиха, жизнь свою оборвать не способна. Но и дальше жить сил нет.       Когда-то Дарклинг сказал, что с ними просто: уколешь одного, а кровью истечет другой. И вот один умер, и Алина тоже теперь мертва.       Служанки ее предупредительны и ненавязчивы. Они помогают ей принимать ванну, заплетают волосы, одевают, как королеву. Алине все равно, она на наряды и драгоценности и не смотрит даже. Побрей ее налысо, - не заметит. Она не ест, иногда только пьет, когда жажда становится совсем уж мучительной. Она угасает день ото дня. Угасает настолько, что даже встать с кровати не может. Да и желания вставать нет.       На седьмой день приходит Женя. И ей бы ненавидеть бывшую подругу, что гордо носит теперь красный кафтан, но Алина лишь отворачивается. Женя сидит рядом на кровати, говорит что-то, уговаривает. Алина смысла слов не понимает. Не хочет вникать. Сафина что-то твердит о том, что Алина тут не пленница. Старкова ей не верит.       Она убеждается в словах бывшей подруги, когда ночью все же поднимается с постели и беспрепятственно открывает дверь. Но так и не выходит из комнаты. Ее пугают темнота и пустые безжизненные коридоры дворца. Ее пугают тени по углам, что сторожат покой своего хозяина. Алина смотрит на дверь напротив, она знает: он там. Между ними словно протянулась связующая нить, она тихонько позвякивает, переливается тьмой и светом, словно ждет, что Алина потянет. Но девушка закрывает дверь. Нет, тянуть она не будет.       Дарклинг к ней не приходит. Оно и к лучшему. Алина не может сейчас никого видеть. Она себя-то в зеркале видеть не может, до того ей тошно.       Лучше бы она умерла! Право слово, от Мала было бы больше пользы этому миру! Он вообще всегда был лучшее нее во всех отношениях.       Алина на кровать садится, зная, что не уснет этой ночью, как и во все предыдущие. Лишь под утро забудется беспокойным сном, в котором будет чернота Каньона, крики волькр да предсмертные хрипы Мала, будут ее руки в крови. А еще вина, острая, разъедающая, как кислота, плавящая кости, въедающаяся в кожу, смердящая, багрово-красная, как кровь, вина за то, что не уберегла любимого.       Никчемная Заклинательница солнца.       И рвется из горла горький лающий смех, напоминающий хрип умирающего, булькающий, надсадный, отдающий сумасшествием. Он бы пугать саму Алину должен, но не пугает. Лишь нить, что связывает ее с монстром, вибрирует тихонько, позвякивает цепью ее приковавшей. Захочет она умереть, так он ведь не даст.       Впрочем, смерть для нее наказание малое, облегчение небывалое. Может, ей наоборот суждено жить и мучиться? Искупить свою вину? Наверное, она должна бороться. Но кажется Алине, что больше она никому и ничего не должна: ни стране, ни себе, ни гришам, ни Дарклингу.       Утром вновь приходит Женя, щебечет что-то, новый кафтан приносит. Черный, конечно же, черный, расшитый золотом и серебром, застежки в виде тени на солнце. Вещь красивая, дорогая, удобная. Алина умом это понимает, а сердце ее остается холодным, застывшим, равнодушным: ни злости, ни радости. Женя про новости последние рассказывает, о том, что Дарклинг нынче Равкой правит, о том, что гриши стекаются под его руку, о том, что Фьерда терпит поражением за поражением.       Алине все равно.       Алина мертва.       Она бы хотела, чтобы было больно, чтобы остро, надсадно, как в тот миг, когда сердце Мала остановилось, но не получается. Горе вывернуло ее наизнанку, заставило слезами захлебываться, голос срывать в крике так, что говорить потом несколько дней не могла, но все это осталось там, в Каньоне. А здесь лишь оболочка пустая, которой и говорить-то, на самом деле, без надобности. И лишь нить проклятая держит ее в этом мире. Оборвать бы ее, перекусить, разгрызть. И в глотку вцепиться тому, кто создал. Но Алина ничего не делает. И лишь часами сидит у окна, глядя на улицу.       Она слышит, как шепчутся служанки за спиной, слышит, как вздыхает Женя, но не предпринимает ничего.       Ей все равно.       Но только лишь темнеет, Алина снова открывает дверь, на этот раз решаясь ступить за порог.       Мраморный пол неприятно холодит босые ступни. И это, наверное, первое, что она чувствует за последние недели, ощущение настолько острое, что Алина шипит недовольно, поджимая то одну ногу, то другую. Она, словно завороженная, смотрит на дверь напротив. Она знает: он не спит, он ждет. И Алина поспешно отступает, дверь закрывая. Нить воет разочарованием, заставляя девушку хмуриться. И это первая эмоция за последнее время. Алина ощущает ее с удивлением, эту легкую досаду, что рождает морщинки на ее лбу. И снова замыкается.       Лето за окном сменяется осенью, деревья золотятся, облетают листья, Алина смотрит в окно, как умирает природа. В этом есть что-то символичное. Только природа возродится весной, а она уже нет. Мир этот пуст без Мала, и Алина в нем не к месту.       Она знает теперь, что ночью во дворце стоит пронзительная тишина, знает, что его тени ее не тронут, знает, что мрамор холодный, а дверь не скрипит. Знает, что до двери напротив ровно тридцать четыре шага. И она проходит их раз за разом, раз за разом, чтобы оборвать жалобное звучание нити и уйти.       Вновь уйти.       Женя говорит ей о долге, о том, что она нужна Равке, потому что тьму должен уравновешивать свет. И ей бы огрызнуться, насмешливо спросить, чем же они все недовольны, если его правление так замечательно, но Алина вновь молчит, лишь хмурится, чувствуя, как пальцы зудят от желания позвать солнце, ощутить тепло на коже, зажмуриться самой от невыносимого сияния. Но она этого не делает.       Однажды она все же смотрит в зеркало, перед которым ей укладывают волосы, тусклые и ломкие, - тут даже Женя бессильна, - и не узнает себя. Бледная тень прошлой Алины с безжизненными глазами, острыми скулами, о которые и порезаться можно, и бескровными губами. Изломанная кукла, высушенная оболочка. И чудится ей темная тень, что стоит за правым ее плечом. Но когда Алина оборачивается резко, пугая служанок, там, конечно, и нет никого. И ей бы радоваться, но ощущает она лишь смутную досаду.       И ночью вновь подходит к двери, отмеряя ровно тридцать четыре шага, смотрит пристально на узоры, украшающие дерево, ведет по ним пальцем, а с губ ее срывается сиплое дыхание. Ноги мерзнут отчаянно. Все тело ватное, словно ей и не принадлежит. Нить вибрирует в ее руках, мерцает светом и тьмой, звучит так жалобно и надрывно.       Алина толкает створку.