Мой истинный север

      Поздняя весна свалилась на Керамзин внезапно.       Еще вчера вокруг лежала грязь с талым снегом, пожухлая прошлогодняя трава проминалась под ногами с неприятным влажным чавканьем, и деревья стояли, воздев черные ветви к серому небу, а сегодня с голубого небосклона сияет солнце, пригревая почти по-летнему, зеленеют поля и цветут вишни да яблони.       Алина улыбается яркому солнцу, щурится, как кошка, подставляя кожу теплым лучам, проводит рукой по склонившимся к ней под тяжестью цветов яблоневым веткам, вдыхает аромат до боли в легких и головокружения. И все равно кутается в большую шаль, ведь после потери силы все время мерзнет.       Она идет в лес, желая побыть в одиночестве, вдали от забот о приюте, громкой возни детей, вдали от обязанностей и писем из столицы, вдали от… Мала.       В такие моменты Алина противна сама себе, но ей необходимо уединение. Внутренний голос нашептывает, что ей необходимо не просто уединение, ей необходимо освобождение от Мала, который порой душит ее своими любовью и заботой. Другая бы на ее месте была бы рада такому мужу, отвечала бы искренне любовью да лаской и нос не воротила. Но Алина из раза в раз сбегает в лес, ища тишины и одиночества.       Здесь есть поляна, надежно укрытая от посторонних глаз, окруженная разросшимися кустами и деревьями. Ее маленькая тайна, как и множество других, сокрытых от Мала. Алина боится увидеть осуждение в голубых глазах. И невольно сравнивает их с теми, другими, темными, как тьма сгинувшего Каньона, глубокими, в таких и потонуть можно, захлебываясь тенями.       Он никогда бы не стал ее осуждать. Ни за что. Не стал бы говорить, что она ведет себя странно и нелюдимо, когда через силу улыбается соседям, никого не зовет в гости и не ходит сама; не стал бы говорить, что детям не нужны основы самообороны и первой медицинской помощи, ведь война закончилась; не стал бы смотреть с опаской на ее рисунки, полные тревоги и боли. Не стал бы спрашивать устало: "чего тебе не хватает, Алина?"       Ей не хватало ее света. Но она не могла сказать об этом. Лишь отмалчивалась, отмахивалась, обижалась и обижала сама.       Алина ныряет в глубь леса, ловко и быстро передвигается по ей одной ведомым тропкам, продирается сквозь кусты, скидывает шаль, оказавшись на месте, и устраивается на еще немного прохладной после зимы земле под большим деревом, отечески раскинувшим свои ветви над девушкой.       Она, наконец, прочитала письма, присланные из Ос Альты. И ей надо подумать, чем она может помочь Николаю, который и помощи-то не просил, но, казалось, был бы счастлив, будь у него в запасе живая Заклинательница Солнца.       Алина вытягивает вперед руки и позволяет свету танцевать на кончиках пальцев. Она не знает, как это возможно, но понимает, что сила ее возвращается. Словно в Каньоне она вычерпала из глубокого внутреннего источника, но не осушила его до конца. - Как же это возможно? – шепчет Алина, скептически глядя на свои руки. Не сошла ли она с ума? Не чудится ли ей?       Нельзя перестать быть гришем, моя милая. Ты родилась с этим даром, он никогда тебя не покинет. Ты же сама читала об этом в одной из бесчисленных книг библиотеки Малого дворца.       Ее внутренний голос имеет знакомые бархатистые нотки, от которых всегда сладко замирает сердце, он ласкает изнутри ее черепную коробку, заставляя кусать губы, отнюдь, не от страха. И она ведет пространные разговоры с тем, кто погиб от ее руки, кажется, целую вечность назад. Ведет уже не в первый раз, превратив это в пагубную привычку, от которой не хочет избавляться.       - Читала, - охотно отвечает Алина, проводя рукой по волосам, откидывая назад растрепанные пряди.       Ужасный цвет, - говорит ей голос, - рыжий тебе совсем не идет. Как и имя. Совершенно дурацкое!       Алина знает это, она каждое утро с сожалением и чем-то близким к отвращению смотрит в зеркало, глядя на свои рыжие пряди, заплетая их в простую косу. Она откликается на чужое имя, хотя иногда хочется завопить, затопать ногами, разбить что-нибудь в припадке ярости. Или не откликается вовсе. Но дети ведь не виноваты. Дети и понятия не имеют о том, кто живет рядом с ними под одной крышей.       И Алина ведет себя сдержанно и терпеливо, вот только рассказы о Санкта Алине доверяет поведать Малу, потому что уж это – выше ее сил. Она всегда уходит, чтобы не слышать, не думать, не чувствовать, не видеть восторга на лицах детей, которые восхищаются ею. Героиней Равки, спасшей страну и погубившей врага. Погубившей, как оказалось, саму себя.       Лишь однажды она остается, просто не успевает уйти, невольно слышит то, что говорит Мал. И горько жалеет об этом, когда в рассказах парня Дарклинг предстает чистым злом. Они ругаются весь вечер, а потом Мал уезжает в ближайший город, откуда возвращается под утро пахнущий квасом, с рассеченной в драке губой, в порванной рубашке, встрепанный, мрачный и трезвый. Алина поджимает губы, но ничего ему не говорит.       А дальше их жизнь идет привычным чередом однообразных, одинаковых дней, в которых нет места чудесам и волшебству. И Алине этого отчаянно не хватает. Все такое серое, тусклое, обычное.       Ну ты же всегда хотела быть обычной, - тянет голос, - не хотела выделяться. - Это верно, - вздохнув, отвечает Алина. Почему-то сейчас ей не хочется с ним спорить, словно бы его смерть сделала ее покорнее. Или это сделала жизнь в Керамзине. Здесь не надо было за что-то бороться, не надо было воевать, идти наперекор и вопреки, можно было просто жить. Просто плыть по течению без особой деятельности. И это оказалось вдруг гораздо тяжелее ее войны с Дарклингом.       - Он сказал, что ты чистое зло, - Алина задумчиво ковыряет ногтем ткань дешевого платья, - но ведь это неправда.       Удивительно слышать это от тебя, моя милая, - в голосе проскальзывает смешок, - смерть стирает все грехи? - Твои не сотрет даже она, - парирует девушка ядовито.       И невольно улыбается. Это безумие в чистом виде, концентрированное, ядовитое, горько-сладкое – вести разговоры с тем, кто мертв. Рассказывать ему о своих маленьких бедах и еще более маленьких радостях, жаловаться ему и радоваться вместе с ним, спорить, пикироваться. И знать, что это только в твоей голове. Ведь это ее внутренний голос, это она сама. И она сама виновата в том, что у него глубокие нотки, темные и тягучие, бархатистые, нежные, ласкающие.       Святые! Да ни в одной из реальностей она не смогла бы вот так запросто вести с Дарклингом разговоры. Они бы скорее поубивали друг друга, но не поговорили.       Голос в ее голове мягко смеется. Алина не уверена, что хоть когда-то слышала смех Дарклинга наяву. Но ей нравится, как это звучит в ее голове. Святые! Ей нравится. Невольно девушка улыбается сама.       - Я боюсь сказать ему, - признается, снова концентрируя свет на кончиках пальцев, - он возненавидит меня. Тогда грош цена его любви, - отвечает ей голос. - Он не понимает меня, - вздыхает девушка, - и никогда бы не понял. Он отказник, моя милая. Им никогда нас не понять.       Алине не нравится этот чуть презрительный тон голоса в ее голове, не нравится, что она говорит свысока, что даже мысленно называет Мала так. Но слово брошено. И от него горько во рту.       - Ему нужна кто-то другая, - говорит Алина, - кто-то… нормальная, кто смогла бы просто любить его, разделить его… радости. А я не могу. Я была рождена для другого. Вот ты и поняла это, моя Санкта, - тихо отзывается голос с торжеством и тоской, - ты была рождена для другого. Ты была рождена для меня.       Алина вздрагивает.       Это же все в ее голове! Только в ее голове!       Но ей чудится призрачное прикосновение прохладных пальцев к ее волосам, чудится, как сильные руки оглаживают ее плечи, касаются запястий, обнимают за талию, проводя по животу. Ей хочется скулить от этих касаний. Ей хочется большего. Алина откидывается назад, упираясь спиной в шершавую кору дерева, прикрывает глаза. А ей так хочется, чтобы это была мужская грудь, чтобы можно было прижаться, ощутить биение чужого сердца. Того самого, что она же и остановила.       Девушка всхлипывает, открывает глаза. Руки ее окутаны солнечным светом, мягким сиянием, кожа светится, а внутри что-то ликует и поет. И сама Алина готова пуститься в пляс, ведь привычная усталость отпустила ее, перестала болеть голова, словно кто-то выдернул из вечно ноющего виска раскаленный прут. И сила бежит по ее сосудам, прорывается наружу теплым светом. И от восторга Алине хочется плакать и смеяться одновременно.       А еще хочется, чтобы Дарклинг был рядом.       - Я скучаю, - признается Алина, - так по тебе скучаю.       Голос молчит. А что она может сказать сама себе на такое признание? Она озвучила вслух, но знала это всегда. Вот только в своем слепом отрицании поняла слишком поздно. И теперь остается одна, совсем потерянная и несчастная. Вынужденная скрывать свой дар, словно бы это проклятие, словно бы это дурная болезнь. Но ведь это так несправедливо!       Алина сжимает руки в кулаки, и свет разгорается еще сильнее. Она не делает ничего дурного! Она может сделать больше! Может помочь Николаю, которому - видят Святые! – ее помощь сейчас необходима. Она может помочь стране и гришам! Помочь ради памяти Александра. И ради самой себя.       - Николай пишет о похищении гришей и угрозе с севера, о странных чудесах, что происходят по всей стране. Я ничем не могла бы ему помочь раньше, но теперь могу. Я должна ему помочь. Николай – хороший правитель. Возможно. Она уверена, что различает нотки недовольства в голосе, и смеется.       Алина всегда испытывала двойственные чувства по отношению к младшему Ланцову. Он и нравился ей, и нет. Настораживал и вызывал доверие. Он был честным, открытым, добрым и в то же время расчетливым политиком, который сделал ей предложение руки и сердца, опираясь в своем решении вовсе не на сердце, используя лишь холодный разум.       - Я поеду в Ос Альту, - твердо говорит Алина, - пора бы мне выйти из… - она улыбается, - тени. Это правильное решение, моя милая.       Да. Алина уверена, что ее решение правильное. Впервые за последний год и десятки принятых мелких решений, именно это кажется самым правильным. Единственно правильным.       Девушка решительно поднимается, направляясь к дому с твердым намерением поговорить с Малом, собрать вещи и уехать, чтобы никогда больше не возвращаться. Довольно она лгала самой себе. Обычной ей не стать. Да и не хочется.       Она идет, не оглядываясь, и не видит, как по земле за ней стелются тени.