Неожиданность.

К своему собственному удивлению, Лань Сичэнь проснулся в довольно-таки лёгком расположении духа, ведь, открыв глаза, не чувствовал себя так, словно прошлой ночью его переехал грузовик. Потянувшись, разминая мышцы, он обратил внимание, что перед тем, как вчера завалиться в беспамятстве в кровать, он не переоделся в домашнее. Лань Сичэнь поморщился, глядя на помятое состояние своей синей рубашки, брюк, и всей душой надеялся, что хорошее настроение — не призрак, и что он не увидит свое собственное отражение в зеркале таким же помятым, как эта одежда. Умываясь и смотря на всё же не такое уж и помятое отражение в зеркале, Лань Сичэнь вспоминал события вчерашнего вечера. Тогда он был немного пьян, потому в тот момент события казались ему легкомысленными, но сейчас… в голове не укладывалось, что он привез к себе домой пьяного студента. Что он видел его голым. Что он… бывал своей рукой у него в штанах. Лань Сичэнь брызгает холодной водой себе на лицо. Какой же стыд для него как для уважаемого преподавателя. Мужчина смотрит на свое отражение с минуту и всё же выходит из ванной комнаты, чтобы пойти и проверить, как там его неожиданный гость. Остановившись перед дверью, альфа немного подождал, прислушиваясь к звукам из гостевой комнаты, но там было так тихо, словно и не было никого вовсе. Лань Сичэнь на секунду допустил мысль, что Цзян Ваньинь ушел или же… боже, какое же глупое клише, если омега сейчас на его кухне: как в самых заезженных историях — готовит завтрак в его вещах. Лань Сичэнь отмахнулся от этого глупого наваждения и уверенно постучался, дожидаясь ответа, но по ту сторону двери так и не последовало ни звука. Мужчина еще где-то с минуту подождал и всё же взял на себя смелость войти в комнату. И как только он это сделал — захотелось неловко закрыть двери снова. Цзян Ваньинь не перестаёт его удивлять, представая перед ним в самых что ни на есть непристойных своих ипостасях… и не сказать, что Лань Сичэню неприятно. Даже наоборот. Когда дверь открылась — вместе с ней открылся вид на лежащего в ворохе одеял омегу, что во сне снял с себя мешающиеся и большие по размеру штаны. Всё бы ничего, но под этими штанами не было белья — Цзян Ваньинь, видимо, не посчитал нужным надевать его после душа, — поэтому большая футболка Лань Сичэня, что, похоже, изо всех сил ночью старалась прикрыть обладателя столь прекрасных форм, этим утром окончательно сдалась, давая свободу пышным ягодицам и бедрам, которые уютно расположились на одеяле. Омега лежал на животе, обхватив руками подушку под головой и согнув немного ногу в колене, тем самым… открывая для альфы необычайно интересный, как для утреннего пробуждения, вид. И всё бы ничего, но масла в огонь подлила блестящая в утренних лучах смазка на чужих ягодицах. Вчера, подшофе и терзаемый внутренними проблемами, он не хотел замечать, не хотел принимать, что рядом с ним именно омега. Не студент, не какой-то там юноша, а именно… омега. Прекрасная и такая, словно… родная. Сейчас, когда тело и разум вдоволь отдохнули, его конечности расслабленны — его альфа неожиданно берет власть над ним. Не в физическом, нет — в эмоциональном плане. Он с жадностью проводит взглядом по чужим прелестям, отмечая, как красиво скользят лучи утреннего солнца по чужой бронзовой коже, как чиста и незапятнанна омежья стать. Запах предтечной омеги заполняет его лёгкие, отчего его альфа рычит, заставляя Лань Сичэня дышать тяжелее и смотреть пронзительнее. В другое время он бы даже и внимания не обратил, всё откидывая на задний план, но его альфа в последнее время действительно… голоден. Поэтому Лань Сичэнь позволяет себе еще на немного задержаться взглядом на чужом теле, насладиться, но в какой-то момент он просто… замирает. Когда замечает на загорелом левом бедре белёсые следы от порезов. Это… приводит его в себя. В реальность, где он осознаёт, что эта желанная омега перед ним — тоже человек. Простой подросток, у которого тоже есть своя история и, чёрт возьми, Лань Сичэнь, это — твой студент. Реальность и осознание бьёт по нему тяжелой наковальней — их тянет друг к другу, как ни посмотри. То, какое животное желание он испытывает по отношению к собственному ученику-омеге можно объяснить лишь тем, что он видит сейчас: Цзян Ваньинь — предтечная омега, а он — альфа, что приближается к гону. Это неправильно, так нельзя. Во всём виноват его изголодавшийся альфа, а тут, прямо перед глазами, лежит такой сладкий десерт, который так и хочется вкусить, съесть до последней крошки, наслаждаясь незабываемым вкусом, но… именно он имеет власть над внутренним альфой, а не наоборот. Он решает, что ему делать, кого хотеть и… кого любить. Этого глупые инстинкты отобрать у него не в силах. Мужчина вздыхает, прикрывает глаза и разворачивается, чтобы выйти из комнаты. Закрывая за собой дверь и направляясь на кухню, он изо всех сил старается выбросить из головы тот пустой взгляд, тот страх перед альфой и эти шрамы на чужих бедрах, от которых ему не по себе. С Цзян Ваньинем ему срочно нужно поговорить.

__________

Сказать, что Цзян Чэн ничего не помнил, когда проснулся — ничего не сказать. А еще голова у него раскалывается так, словно когда Вэй Усянь приходит в гости и начинает ныть по-поводу какой-то новой компьютерной игры. Хотя ладно, Вэй Усянь — хуже. И всё же, когда Цзян Чэн открывает глаза — он не понимает, где он и почему он, блядь, без штанов и с голой задницей. В неизвестной квартире. Дыхание немного спирает, потому что он уже думает о худшем. О чем еще думать в такой ситуации? Что его… Нет! Точно нет! Он приподнимается на мягчайшей кровати и осматривается: комната довольно дорого обставлена, но совершенно не обжитая, словно… он что, в отеле? Ох, это еще хуже. Посередине комнаты стоит эта огромная, королевских размеров черная кровать, на которой он проснулся. Застеленная темно-синим бельем, по бокам стоят такие же черные тумбочки. Напротив висит огромная плазма, возле которой располагается пара полок с книгами и обычными домашними безделушками, в углу — комод, и всё такое прочее, но… то, что впечатлило Цзян Чэна больше всего — это панорамное окно во всю стену с красивейшим видом на Шанхай. Он встал с кровати, выпутываясь из мягчайшего одеяла и, несмотря на собственную наготу, которую сразу же прикрыла огромная футболка, аккуратно подошел к окну, прикладывая ладонь к стеклу и рассматривая вид. Он был впечатлён: из окна можно было разглядеть, что он находится именно там, где и подумал — в самом дорогом жилом комплексе Шанхая. Цзян Чэн присвистнул: квартиры здесь стоят целое состояние. Не то чтобы он был бедным, даже наоборот. Его семья всегда была при деньгах, благодаря тому, что и у матери, и у отца был свой бизнес. Само богатство его не удивляло, а вот сама эта квартира, да еще и в таком месте — была чем-то необычным. Их семья предпочитала особняки за городом, высотой обычно не более трех этажей, а видом из окна всегда были озера — часть родительского бизнеса. В подобных высотках Цзян Чэн никогда не бывал, поэтому сейчас он словно несмышлёный котёнок тыкался носиком в стекло, становясь на носочки, тем самым немного задирая полы футболки, и разглядывая невиданный ранее пейзаж. И именно в таком положении его застал вежливый кашель со стороны двери. Цзян Чэн резко повернулся и, о боже, какой стыд! На пороге комнаты стоял его преподаватель музыки — Лань Сичэнь, что приветливо улыбался в ответ на его ошарашенное лицо, а он… с голой задницей! — Я-я… — сразу же покраснев, запнулся он. — Цзян Ваньинь, доброе утро, — перебил его мужчина, — я приготовил завтрак. Жду вас на кухне, она прямо по коридору. С той же самой теплой улыбкой мужчина удалился, по-видимому, в сторону названной комнаты, оставляя омегу одного. Цзян Чэн еще минуту ловил сигналы с космоса и только когда с кухни стал доноситься приятный аромат завтрака — он пришел в себя и забегал глазами по комнате, чтобы найти чем прикрыть свой срам. Голова была одновременно пуста как тот десяток стаканов с шотами, что они с Вэй Усянем выдудлили на двоих, но в то же время тело его дрожало и пот от волнения тёк, словно на дворе была сорокоградусная жара, а не чуть умеренная погода весны. В ворохе одеял он всё же отыскал штаны и, затянув их как можно крепче, отправился на зов работающего чайника и звука накладываемой еды. Он аккуратной и босой, за неимением тапочек, поступью прошествовал по белоснежного цвета коридору, с лишь некоторыми вкраплениями синих и черных цветов. В дверях же кухни — он застыл, неловко перебирая затянутые со всей силы шнурки на поясе штанов и не знал, что делать. Цзян Чэн смотрел на фигуру своего преподавателя, что, стоя к нему спиной, доставал с верхней полки чай и, обернувшись через плечо, улыбнулся: — Чай, кофе? Цзян Чэн стушевался, но не отвел взгляд, отвечая: — Кофе. Если можно, с молоком. Лань Сичэнь про себя улыбнулся и, снова повернувшись к шкафчику, доставая еще и кофе, сказал: — Конечно. Присаживайтесь пока. Омега кивнул и, прошлёпав по кафелю босыми пятками, присел за ближайший к двери стул за обеденным столом. Цзян Чэн не знал куда деть взгляд: не смотреть же на мужчину? Он всё еще не знал, как он здесь оказался, почему в чужом доме, в чужой постели. А еще хуже — в постели своего преподавателя. Цзян Чэн встряхнул головой и неловко скосил взгляд, осматривая кухню: она была таких же белых цветов, как и вся квартира. Видимо, любимый цвет Лань Сичэня. Кухонная мебель была темно-синего цвета, а на кафельной плитке над кухонной стойкой были изображены неизвестные ему горы, облаченные в сизые облака и вековые деревья. Действительно потрясающая картина… интересно, есть ли такой уголок на земле? Лань Сичэнь повернулся и прервал мысли Цзян Чэна, подпершего подбородок и разглядывающего узоры на стене. Омега сразу же подобрался, убрав локоть со стола, и снова схватился за веревочки, перекатывая их между пальцами. Мужчина, сделав вид, что не замечает нервозного состояния омеги, поставил тарелку со сносным завтраком перед ним и улыбнулся: — Прошу прощения, просто я с готовкой на «Вы». — Н-нет, что вы… я… — Цзян Чэн хотел сказать так много, но язык словно не поворачивался. Он хотел одновременно и поблагодарить, сказать, что ему этого будет достаточно, и спросить наконец: что он здесь делает, как оказался? Но язык его нем, потому он просто опускает глаза в тарелку с яичницей, не зная что сказать. Его тело немного потряхивает от нервозности и нетерпения. Он всё еще не отошел от позавчерашней течки, что подкосила его окончательно, делая из него глупую шлюху, господи… что же он мог вчера натворить? Что он мог сказать, сделать, когда его глупое тупое уродливое тело теперь трясет, словно знает о чем-то, о чем он и помыслить не мог в здравом уме. О чем он думал в том состоянии? Было так стыдно, так неуютно, но… неожиданно по кухне разнесся запах малинового чая, и его тело тут же расслабилось. Он поднял взгляд от своей яичницы и наблюдал, как Лань Сичэнь заливает закипевшую воду из маленького чайника в кружку, вода в которой сразу же окрашивается алым. Цзян Чэн… улыбается в мыслях. А-Лин тоже любит малиновый чай и именно его пары’ по утрам вдыхает омега, чтобы потом, через пару минут, взять на руки маленькое и сонное тельце своего племянника, что изо всех сил морщит свои глазки, хватаясь ручками за его плечи, защитно зарываясь носиком в шею своего Цзюцзю. Цзян Чэн не любит малиновый чай, но любит смотреть на то, с каким удовольствием маленький Цзинь Лин допивает чашку и смотрит на него восторженными глазами. Именно в эти моменты Цзян Чэн чувствует себя… дома. Неожиданно Лань Сичэнь поднимает на него взгляд и на секунду замирает. Цзян Чэн, заметив это, тут же отводит взгляд думая, какое же, наверное, у него было глупое выражение лица. Он не видит лица мужчины из-за своей челки, но слышит, как тот рвано выдыхает, но, видимо, взяв себя в руки, аккуратно начинает: — Что ж, думаю, нам стоит поговорить, — и берет в руки кружку с чаем. Цзян Ваньинь немного дергается, но всё же набравшись смелости, наконец смотрит на него. — Полагаю, что да, — хоть он и хочет, но совершенно не знает, что сказать. Хвала богам, Лань Сичэнь, это замечая, говорит: — Цзян Ваньинь, вы помните, что произошло этой ночью? Омега внутренне краснеет, но виду не подает — лишь хмурит брови, отчаянно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь. Но всё, что он помнит — это то, как охренеть какой пьяный он и еще стоящий на ногах Вэй Усянь заказали самые дорогущие шоты и как они, выпив их на брудершафт, тут же ушли в забытьё. Он напрягает своё сознание еще сильнее, хмуря брови, пытаясь выдавить из себя воспоминания и… боже, он кое-что еще помнит. Он помнит, как Вэй Усянь что-то истерически гоготал на ухо и умывал его лицо холодной водой из-под крана где-то, похоже, в туалете. Ох, еще он помнит, как глупой походкой шел куда-то, но уже сам, а потом сидел и выпивал с каким-то мужиком… ужасно то, что тот альфа гоготал за выпивкой почти так же невыносимо, как Вэй Усянь, только голос у него был более глубокий. А еще… Тело Цзян Чэна охватывает холод от осознания, что он отчетливо помнит, как чужая рука залезла к нему в штаны. Он застывает и, закусив со всей силы губу, прикрывает глаза. Не помня ни обстоятельств, ни лица, но так четко помня прикосновение кончиков пальцев к нежной коже… там. Боже, какая же он, наверное, шлюха. Прямо как… тогда. — Цзян Ваньинь? — звучит обеспокоенный голос где-то на периферии, и Цзян Чэн вскидывает голову, сразу же пытаясь вытереть фантомные, так и не скатившиеся слёзы с лица и привести его в порядок. Но слёз давно уже не было. Выплакал он все. — Немногое помню, учитель Лань, — равнодушным голосом произносит он. На самом деле… Цзян Чэн понимает, к чему всё идет. Лань Сичэнь наверняка расскажет ему обо всем, что он вытворял вчера, и наверняка это связано с мужчиной перед ним. Цзян Чэн готов принять любую правду, любое осуждение и порицание, даже отвращение к себе, но… почему во взгляде Лань Сичэня нет ни единого намека на эти чувства в его сторону? Почему он смотрит на него таким понимающим и нежным взглядом? Почему…? — Что ж, Цзян Ваньинь, вечер выдался довольно коротким, но ярким на события. Я встретил вас с господином Вэем посреди клуба, и он, как подобает хорошему брату, вверил вас в мои надёжные руки, а сам скрылся в неизвестном направлении с моим братом, — шутливо рассказывал Лань Сичэнь. — Потом вы решили поиграть с моим лучшим другом в состязание «кто посинеет от выпивки быстрее». Как итог — вы проиграли, а мне оставалось лишь забрать ваше тело к себе домой, так как вы были не в состоянии назвать свой адрес. Он договорил и, как ни в чем не бывало, поднёс чашку с чаем ко рту. Глаза Цзян Чэна же с каждым его словом раскрывались всё шире, и он даже не успел заметить, как это рассказ об этом увлекательном ночном рандеву закончилось так быстро. — И это… всё? — не веря, произнёс он. Альфа поднял на него глаза, невинно вздёрнув бровь: — Да, а должно быть что-то еще? Губы Цзян Чэна дернулись в неловкой улыбке, потому он снова опустил взгляд на яичницу, которую всё это время ковырял вилкой: — Н-нет, просто… не важно, забудьте, — но чувствуя чужой вопросительный взгляд, всё же безнадежно выдохнул: — Ладно, просто я подумал, что… мог сделать что-то и похуже. Лань Сичэнь задумчиво посмотрел в чашку, поднёс ее ко рту для очередного глотка и тут же снисходительно улыбнулся: — Ну, если вы о том, что весьма отчаянно хотели, чтобы я взял вас этой ночью, то да — это похуже. Вилка, которая ковыряла бедную яичницу тут же застыла. Как и всё тело Цзян Чэна, когда до него дошло то, что только что сказал мужчина. Он изо всех сил хотел отрицать это, но смог выдавить лишь: — Что?… — тихо, почти шёпотом. Лань Сичэнь немного нахмурился, но не со зла, а словно… жалея его. — Я не могу молчать о таком, Цзян Ваньинь. Понимаете, вчера вы… были довольно-таки пьяны и я понимаю, что не совсем контролировали свои действия. Но, как говорится, «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Будучи вашим преподавателем на протяжении всего этого года, я понял — вы не особо разговорчивый человек, но… язык вашего тела очень красноречив. И я рад, что именно я увидел вас обнаженным, — Лань Сичэнь говорил так уверенно, но именно на этом моменте он заметил, как дрогнули чужие плечи. Потому он сразу же посмотрел на него внимательнее, спеша поправить себя, — я имею в виду наготу ваших жестов. Вы и ваше тело так отчаянно кричите о том, что хотите любви. И рад я потому, что именно я встретил вас в том клубе, а не кто-то другой. Поймите, это бы вас сломало. Цзян Чэн смотрит на него во все глаза. Пальцы рук дрожат, а по щекам катятся всё те же призраки слёз, которых так хочется, но на самом деле их нет. — Я рад, что заметил это, Цзян Ваньинь. Но… готов извиниться перед вами за то, что не в состоянии вам дать ту любовь, которую вы заслуживаете. За чувства не извиняются, но я готов, — Лань Сичэнь чуть склонил голову в поклоне, но тут же почувствовал, как чужая рука уперлась в его плечо, останавливая. Он поднял взгляд и… встретился с теми самым пронизывающим до глубины души пустыми глазами. Так больно было смотреть в эти прекрасные голубые глаза, что были так безжизненны и украшены лживой улыбкой на чужом лице. — Вам не за что извиняться, господин Лань, — отчаяние так и текло с языка, но слова Цзян Ваньиня были наполнены искренностью, словно он… — в этом нет вашей вины. Это всё я… Лань Сичэнь перебивает: — Вашей вины нет. Я не знаю вас близко, но достаточно, чтобы уважать, — он кладет свою ладонь на руку, что еще удерживает его плечи от поклона, — Вы не виноваты, просто… так вышло. Чужая рука дрожит, но лицо напротив словно нацепило намертво безразличную маску, а Лань Сичэнь ничего не может сделать. Он может лишь продолжать: — Так вышло, что я не могу вам дать что-то. Не в моих полномочиях, как вашего преподавателя, не в моих силах. Я могу лишь… помочь? Понимаете, лишь сегодня я осознал… — он заглянул в самую глубину чужих глаз, — это притяжение между нами. Цзян Чэн с минуту смотрел на него, не понимая, о чем говорит мужчина. В его голове словно вертелись какие-то винтики, которые подкидывали ему нужные флешбэки и складывали их в определенную картинку… от которой мочки его ушей покраснели. Боже, да он же столько дней позорился! Сначала его вело от чужого запаха, потом он, блядь, тёрся своей задницей о… уму непостижимо! А про эту ночь, которую он совершенно не помнит, хочется забыть с концами! Но он понимает, о чем говорит Лань Сичэнь — между ними есть необъяснимое притяжение и… Цзян Чэн и не понимает себя. Раньше ведь всё было так просто? Он просто жил, заботился об А-Лине, ходил в универ, терпел Вэй Усяня и… выплёскивал всю свою боль и отчаяние, не сдерживая стоны, перед камерой, за закрытыми на все замки дверьми. А потом одним утром он вдруг… почувствовал запах Лань Сичэня и всё, понеслось. Хотя он и раньше его чувствовал — он был как и у любого другого альфы, но, честно сказать, поприятнее. Однако в то утро… что-то изменилось, и сейчас, сидя на этой огромной кухне, он смотрит на своего преподавателя другим взглядом. Сейчас тот не выглядит как преподаватель, а скорее как обычный взрослый мужчина в уютном домашнем свитере и смотрит на него без капли раздражения или же отвращения. Он говорит с ним спокойно на такие темы, от которых молодые люди — кем Цзян Чэн и является, — все еще краснеют щеками. Но мужчина перед ним абсолютно открыт, поэтому… Цзян Чэн должен пойти навстречу. — Это нельзя назвать чувствами, господин Лань. Я не… не думал никогда, что испытываю к вам что-то, но… эта глупая омега внутри… — он сжимает футболку на груди. Его брови со всей силы хотят сломиться в отвращении к собственной омеге, к собственному телу, к себе, но нежный голос оглушает его. — В этом нет ничего неправильного, Цзян Ваньинь. Всё в порядке. Законы природы немыслимы, и мы, к сожалению, не всегда властны над этим. Я могу лишь сказать, чтобы вы… не стеснялись? Я не имею ввиду какой-либо сексуальный подтекст, поэтому если вам нужна будет помощь — вы всегда можете обратиться ко мне, раз мы с вами попали в такую… ситуацию. Прошу прощения за вопрос, но когда у вас течка? — Ч-через неделю-полторы, — Цзян Чэн хотя и скукожился от чужой искренности, но старался говорить увереннее. — Что ж, мой гон примерно в это же время и, по всей видимости, так совпало, что наши инстинкты почувствовали нужду друг друга, — Лань Сичэнь смиренно выдохнул, словно наконец нашел ахиллесову пяту, — Цзян Ваньинь, я надеюсь, вы поймете, если я скажу, что не помогу вам… в этом плане? У Цзян Чэна и мысли не было, что на него хоть кто-нибудь посмотрит, хоть кто-нибудь захочет, поэтому он сразу же и с полной уверенностью произнес: — Конечно, учитель Лань. Ему не было грустно или неприятно. Для него мысль о том, что он «в этой жизни никому не будет нужен» звучит настолько привычно, что он воспринимает её совершенно спокойно, но… надо же Лань Сичэню выбить у него землю из-под ног. Мужчина снисходительно улыбается: — Не поймите неправильно, Цзян Ваньинь. Вы несравненно красивы и приятны в общении, но я слишком стар для вас, — попытался пошутить он. — Вам…? — Двадцать. — А мне сорок. Понимаете, о чем я? Еще и ваш преподаватель. Не думаю, что это будет правильно, еще и с учетом того, что это лишь наши инстинкты, а не настоящие чувства. Полагаю, нам не стоит идти у них на поводу, а лишь переждать бурю. А пока, как я и сказал, в любое время вы сможете расчитывать на меня. Проблема была в том, что он понимал, как сопротивляться альфе, а вот Цзян Ваньинь как обращаться со своей омегой, похоже, не знал. Омегам в предтечный период необходимо присутствие рядом того альфы, с которым хочется провести случку, но… парой они не были, потому ни о каком сношении и речи быть не может. Омеги в это время обычно очень тактильные и ненасытные на запах выбранной пары, и Цзян Ваньинь наверняка тоже будет нуждаться в этом, а зная его характер — будет молчать и терпеть. Именно поэтому Лань Сичэнь, будучи старше и опытнее, объясняет ему и говорит не стесняться подобных проявлений вторичного пола. Да, это было неловко, в особенности в их ситуации, но… по-другому поступить они не могли. Его сильный альфа просто отреагировал на нуждающуюся омегу и теперь проникся к ней, чтобы помочь. А в случае, если они будут игнорировать эту связь — обоим будет невыносимо. Лучше сгладить углы, а не заставлять друг друга страдать из-за подобного недоразумения. Это были лишь животные инстинкты. Никаких чувств.

__________

Закончили завтракать они в тишине, лишь иногда прерываясь на некоторые фразы. Потом Лань Сичэнь отдал его вещи, которые он перед душем скинул, и Цзян Чэн, краснея ушами, переоделся в гостевой комнате. Вызывая такси и стоя над обувающимся омегой, мужчина извинялся, что не сможет его подвезти, так как алкоголь еще не выветрился из организма, а подвергать их обоих опасности было бы нелепым решением. Попрощались они так же скомкано. И вот Цзян Чэн садится в такси в растерянных чувствах. Он не понимает: вроде бы они спокойно поговорили, но почему на душе так гадко? Лань Сичэнь утешал его и не выразил никакого отвращения от их… необычной ситуации. Цзян Чэн чувствовал себя маленьким котёнком рядом с большим и мудрым тигром, когда Лань Сичэнь говорил. У них и правда… ничего бы не вышло. Омега внутри скулит, а Цзян Чэн хочет ударить себя по голове за такие мысли.

_________

Открывать дверь собственной квартиры — как играть в лотерею. Один раз открыв, ты можешь почувствовать себя дома. Например, когда Цзинь Лин или Вэй Усянь в квартире, то Цзян Чэн просто… хочет улыбнуться, хочет поскорее разуться, быстрее войти в тепло такого желаемого уюта. А иногда, например как сейчас, открывая дверь ты чувствуешь себя… никак. Как пуст коридор — так же пусто и у тебя на душе. Ты просто смотришь на эту квартиру, и тебе хочется убежать отсюда как можно дальше, но… всё, что может сделать сейчас Цзян Чэн — это переступить через порог в эту пустоту и безразлично снимать обувь. Хочется… забыться. Но мысли прерывает звук в другом конце этого пустого коридора, когда открывается дверь ванной и на порожке стоит Вэй Усянь. На подкорке сознания можно провести глупую параллель: этот тёмный и тихий коридор — это жизнь Цзян Чэна, а омега, стоящий в конце и подсвечиваемый ярким светом, словно на явлении Христа народу — это светлый Вэй Усянь, что ярким лучиком осветил его унылую жизнь. Аналогия глупая. Но Цзян Чэн улыбается. Правда Вэй Усянь выглядит не очень презентабельно, собственно, как и он сам. Согнутая спина, бледный вид и темнющие круги под глазами так и кричат о том, что его ночь тоже не была гладкой, а гнездо на голове и вовсе орёт: причешись, дурак! Они смотрят друг на друга еще пару секунд и, хоть оба и рады видеть, лишь молча и не сговариваясь, направляются на кухню, обмениваясь понимающими взглядами. На кухне Вэй Усянь, одетый в одну только красную футболку, плюхается на стульчик, тут же вытягивая и раскидывая ноги, устало прикрывая глаза от яркого солнечного света из окна. Цзян Чэн шлёпает его по бедру, чтобы ему дали дорогу к кухонной стойке, и тот, без слов все понимая, подтягивает ноги. Цзян Чэн крутится у столешницы еще некоторое время, заваривая самый крепкий чай, чтобы убрать жуткое и такое явное похмелье, что накрыло их двоих. Через пару минут он громко ставит чашку перед старшим, что тут же хмурится: — А можно еще громче, Чэн-Чэн? У меня же голова недостаточно раскалывается. Цзян Чэн, фыркнув, достаёт для него воду из холодильника и садится напротив, сразу же прикладываясь к чашке, чтобы посёрбать чай. — А нехер было вчера «давай возьмем пару рюмок хиросимы, а потом догонимся самбукой»? Вэй Усянь драматично поморщился, хватаясь на горло и прикладывая холодненькую бутылку ко лбу: — Ой, не напоминай. Этот вкус теперь не выйдет у меня из организма еще пару недель. К твоему сведению, вкус отвратный, — с видом умника проговорил омега, тыкая пальцем, но этот палец тут же схватили, выкручивая, — Ай-я-яй! Цзян Чэн, какого хера! — А такого, придурок, потому что я знаю этот вкус! Ты же сам подлил эту хрень мне в стакан! — прорычал он, отпуская чужой палец. Пострадавший тут же прижал всю руку к груди, пряча от обидчика, и показал язык, словно ребенок: — Ты весь вечер ходил грустный, я просто хотел развеселить тебя, диди! У Цзян Чэн дрогнула бровь. — Развеселить? Да я… ! Ты хоть знаешь, что произошло?! Вэй Усянь, не понимая его агрессии, проговорил: — Так я же отдал тебя Лань Сичэню, ты чего… — начал он, а потом его глаза раскрылись в шоке и он поспешил предположить, — вы что… — Н-нет! Мы не… он не… ты понял! Не было ничего… он так сказал, — Цзян Чэн отвел взгляд, снова возвращаясь к этой ситуации. На его лице наверняка проскользнула грусть от подобных мыслей, и это, видимо, отразилось на его лице, потому что Вэй Усянь как-то резко выдохнул. Цзян Чэн поднял на него взгляд и… о нет, только не снова. Этот взгляд, которым на него смотрит Вэй Усянь… пропитанный жалостью, беспокойством и незнанием, что сказать или же сделать. Старший омега смотрит на него так всякий раз, когда с ним происходит хоть что-нибудь. Цзян Чэн ненавидит этот взгляд и каждый раз хочет закричать во всё горло: не смотри на меня так! Не так, словно он доставляет всем проблемы одним своим существованием. Из-за того, что заставляет волноваться. Цзян Чэну неуютно каждый раз от этого, но он понимает. Правда понимает, ведь то, что случилось тогда — никто из них не забудет. Не забудут и будут продолжать беспокоится о нем. А Вэй Усянь не знает, как с ним говорить. Каждый раз, когда он только хочет с ним поговорить — перед глазами появляется картина лежащего на больничной койке Цзян Чэна. Каждый раз, когда Вэй Усянь хочет с ним говорить — он боится, что сделает только хуже. Поэтому он молчит. И пытается компенсировать это действиями. Старший омега встаёт со своего стула, пересаживается к Цзян Чэну поближе и кладёт руку на плечо, поддерживая. Цзян Чэн ему благодарен, оттого и продолжает говорить: — Он сказал, что ничего не было. Я ему верю, но… Вэй Усянь, я ничего не помню, — Цзян Чэн смотрит устало. Вэй Усянь вздыхает и со всей серьезностью начинает: — Сомневаешься? — легкий кивок в ответ, — давай лучше так: очко болит? Цзян Чэн вскидывает голову, рыча: — Вэй Усянь! Но в ответ на него смотрят лишь обеспокоенные глаза брата, и он ничего не может поделать, кроме как пробурчать: — Не болит. Старший омега с облегчённым вздохом прикладывает холодную бутылку с минералкой к своему лбу и задушено-тихо говорит: — А у меня болит. Секунда тишины, а после… — Что?! Какого хуя?! — Вот именно, что я не знаю «какого»! Нет, ну как… хуй был довольно-таки определенный, но его владелец… Цзян Чэн тут же отскочил, неверяще глядя на него: — Т-так ты?… Вэй Усянь, словно не произошло ничего такого, драматично вскидывает голову: — Да, Чэн-чэн, покинул я клуб девственников, — приоткрыл он один глаз, сразу же улыбаясь в тридцать два, — Господи, знал бы ты какой это был большой ху… — Довольно! — Цзян Чэн прикрыл ладонью его рот, кривясь от подробностей, и серьезно посмотрел в чужие глаза, — Ты… точно в порядке? Взгляд же Вэй Усянь умел прятать мастерски, словно актёр самого погорелого театра, потому и сейчас он насмешливо переводит взгляд на импровизированный кляп, намекая, чтобы ему дали слово. Цзян Чэн нехотя отстранился, пристально наблюдая за братом. Тот, как обычно, решил перевести всё в шутку: — Как я могу быть не в порядке, Чэн-Чэн? — натянуто улыбается, — Посмел бы какой хуй испортить мне вечер - не ушел бы целым, ты же знаешь. Вэй Усянь смотрел на него настолько уверенным взглядом, что Цзян Чэну не оставалось ничего другого, кроме как понимающе выдохнуть: — Знаю. Старший омега встал со стула и, стукнув по-братски его по плечу, тут же направился к выходу из комнаты, сладко потягиваясь: — Ну ладно, я пошёл досыпать свой законный выходной. Буду нужен — ищи в своей кровати. Цзян Чэн мог бы как обычно разразиться гневными высказываниями, мол, «какого ты лезешь в мою кровать» или «вали к себе домой и там хозяйничай», но… не сказал ничего. Во-первых, он очень устал. Во-вторых, и сам не против завалиться спать, а еще лучше - забыть эту ночь. В-третьих, нужно было допить чай, не зря же делал. А в-четвертых… он старался совладать с холодом, что пробежался по его телу, когда футболка Вэй Усяня приподнялась и из-под неё показались бедра и ягодицы, покрытые слишком большими синяками и отметинами от чужих рук.

__________

Выходной пролетел быстро, а еще быстрее — настал понедельник. Вэй Усянь отказался идти в универ и отправился в свою квартиру, когда как он всё же потащил свое тело в универ, не позволяя себе больше пропускать. Казалось бы - пропусти один раз, но Цзян Чэн не мог себе этого позволить. Для такой усердной учебы у него были причины. И именно первая, она же и единственная, заключается в его семье. Для таких детей из обеспеченных семей как он — не было смысла учиться на бюджете, тем более из кожи вон лезть ради этого места, но… Цзян Чэн учился. Учился собственными силами, изо всех сил стараясь отдавать себя делу, в котором можно забыться. Перебирая конспекты, делая курсовые, ходя на пары, он может себя занять. Когда он только поступил на первый курс, он… действительно старался только для того, чтобы мать сказала ему, что гордится им и рада за его учебу, но… он проучился уже два года, будучи одним из первых в списке по успеваемости, а этого так и не произошло. И в какой-то момент это всё потеряло смысл. Все его старания просто остались незамеченными собственной матерью и, тем более, отцом, что никогда и не смотрел в его сторону, а теперь еще и ушел из семьи. Сейчас Цзян Чэн так старался… просто потому, что не знал, как можно жить по-другому. Без вечного ожидания и боли, когда видишь безразличие в родных глазах. Но, если честно, в какой-то момент он наконец всё понял и перестал ждать. А еще нашел новую причину для старания. Это была надуманная причина и совсем никому не известная, кроме него самого. Он учился ради Вэй Усяня. Ради того, кто в один момент бросил всё ради него и, пропустив билет в счастливую жизнь, остался сидеть возле его больничной койки. Ради того, кто пропустил целый год, никуда не поступив, только для того, чтобы быть рядом, когда ему было так тяжело. И поэтому сейчас Цзян Чэн, стараясь искупить вину и ища себе отговорки, сидит на паре, тщательно записывая материал.

__________

После университета он привычно едет домой, зная, что там его уже ждет Цзинь Лин, которого Вэй Усянь забрал из детского сада. И в этот раз, заходя домой, он понимает — лотерею в этот раз он выиграл, ведь, открыв дверь, по такому темному коридору слышится детский смех и топот пары ног, что бегут ко входной двери. Из комнаты Цзинь Лина сначала показался сам малыш, а за ним и Вэй Усянь, что гнался за ним. Трехлетний ребенок, как обычно, врезался в ногу своего дяди и, обхватывая её, пролепетал: — Цзюцзю! Цзян Чэн, уже разувшись, присел на корточки, подхватывая ребенка на руки и усаживая на бедро. — Я дома, — он пригладил волосы Цзинь Лина, что распушились во все стороны, словно одуванчик. — Чем вы вообще заняты? Он перевел уже серьезный взгляд на брата, и тот сразу зачесал в неловкости затылок: — Да так, ничего особен… — Шишу показывал мне такую потрясную игру! — восторженно воскликнул Цзинь Лин, взмахнув руками, — Там такие… Но договорить ребенку не дала ладонь Вэй Усяня, что неловко смеялся и всем своим видом пытался не выдать себя: — Цзинь Лин, я же тебе говорил… Цзинь Лин тут же прикрыл ладошками рот, вскрикивая: — …не говорить Цзюцзю! Цзян Чэн бросил сначала непонимающий взгляд на ребенка, а потом нахмурился, смотря на Вэй Усяня. Взяв поудобнее Цзинь Лина на руки, он обошел старшего омегу, кидая через плечо: — Потом поговорим, а теперь вали на работу, уже время, — и направился на кухню, чтобы приготовить обед, так как знал, что Вэй Усянь не был в состоянии приготовить хоть что-то, а если и готовил, то тому, кто это будет есть, нужно быть достаточно смелым, чтобы принять такую мучительную смерть. Он посадил Цзинь Лина на стульчик и повернулся к кухонной стойке, краем уха слушая, как Вэй Усянь обувается в коридоре и тихо выходит из квартиры. Ребенок же непоседливо сидел на стульчике и всё вытягивал шею, чтобы посмотреть, как Цзюцзю готовит. Каждый раз, когда Цзюцзю занимался готовкой — он был максимально расслаблен, потому любоваться обычно напряженными плечами и нахмуренными бровями, которые сейчас мирно разгладились, смотреть было одно удовольствие. Малыш был еще мал, но иногда замечал, как его Цзюцзю ведет себя странно, и как раз сегодня был один из таких дней. На самом деле дядя был очень похож на бабушку Юй. Они были схожи не только внешне, но и вели себя практически одинаково, но, конечно, с Цзюцзю он чувствовал себя намного… уютнее, что ли? Бабушка Юй тоже была хорошей и защищала его в своей манере, но именно Цзюцзю смотрит на него… по-особенному. Если бабушка, хоть это бывало и нечасто, но может его наругать за что-то, то Цзюцзю лишь покачает головой и объяснит, что он сделал не так, чтобы в следующий раз Цзинь Лин не ошибался. Цзюцзю хвалит его: например, когда приходит в садик на выставку поделок, то говорит, что его — самая лучшая, а остальные — и рядом не стояли. Цзюцзю не любит компьютерные игры, но когда у Цзинь Лина что-то не получается — он садится рядом и помогает разобраться. Пыхтит, ругается про себя, но помогает ему пройти ту или иную миссию. Цзюцзю всегда говорит с ним: хоть и просто про то, как прошел день, хоть и про другие несусветные вещи. Цзюцзю всегда не просто слушает, он — слышит то, что Цзинь Лин хочет сказать. Ему очень дорог Цзюцзю, поэтому когда он выглядит так же отстраненно, как и сейчас… Цзинь Лин просто хочет его отвлечь, поговорить с ним. И только Цзинь Лин открывает рот, чтобы сказать хоть что-нибудь — раздается звонок в дверь. Ребенок наблюдает, как дядя откладывает нож, которым нарезал мясо, в сторону и, вытерев руки о полотенце, направляется в коридор. Цзинь Лин про себя думает: наверное шишу что-то забыл, он очень невнимательный, поэтому и вернулся, но… Краем уха он слышит голос, который никогда в жизни ни с кем не спутает. Цзинь Лин тут же спрыгивает со стульчика и несётся со всех ног в коридор, чтобы тут же замереть. Цзюцзю стоит к нему спиной, но через секунду медленно поворачивается, чтобы пропустить в квартиру неожиданного гостя и Цзинь Лин срывается на бег, ведь на пороге стоит… — Мама!