И я вновь просыпаюсь с каждым днем все сильнее Ощущая под кожей боль резкой потери Будто вырвали сердце, оставив лишь рану В которой уверенно и медленно вянут Мои чувства — лишь крики в пустоты вселенной Наполненной эхом безысходных возмездий В мире этом остались лишь бури и кратеры И сердце, что верно и хорошо спрятано polnalyubvi — Чужой среди своих
В этой хижине пахло травами и сыростью, — и неспроста: в коридоре длинной гирляндой висели пучки мяты и ромашки, а по углам ютилась плесень. Вокруг глухой лес. Она. Он. Одни. — Я бы вырвал твои глаза, хм, — он притягивает к себе чашку с извивающимися языками пара, выглядя чрезвычайно высокомерно и уверенно с этой легкой улыбкой на тонких губах и змеиным прищуром неприкрытого миндалевидного глаза. — И засунул в банку с формалином. Не против встречать меня взглядом с полки каждое утро, м? Он, конечно же, пошутил. Правда же? Макусуоки презрительно покосилась на него из тёмного угла, далеко не по-королевски восседая на пухлой печке и явно не понимая, к чему были брошены такие слова. Сердце врезалось в ребра. — Эм, — девушка почесала недавно пострадавший нос — один из признаков ее нервозности. — Ты, это-самое-черт, по трупам? Позавчера он ударил ее по лицу. Смачно, с наслаждением, — так, что кровь легла новым слоем на холст, на котором и без того цвел кроваво-красный ликорис. А меж ее пальцев остался пучок золотых волос — цеплялась так, будто хотела оторвать голову. Помнит. Звон в ушах. Ее кровь на костяшках. Как очнулся от наваждения слизывающим оставшиеся алые разводы на кончиках пальцев и держащим другую руку на пульсирующем паху. Отвратительно. Унизительно. Эта женщина неосознанно пудрила ему мозги. Это как пассивный навык: умеет и делает. Напыщенность вмиг слетела со всего его образа всемогущего надзирателя, точно медаль избавили от позолоты: он закашлялся, выплюнул недавно приготовленный компот обратно в чашку и с самым оскорбленным видом повернул к ней голову, хлестко взмахнув светлым хвостом на макушке. Стоит ли говорить, что он явно контрастировал с окружающей обстановкой лютой деревенской бедности в своем бандитском плаще? И ему плевать. Главное, что он найдёт ее именно здесь, а не в каком-то городке или поселке. К тому же, в каком виде он приходит — никого не должно трогать. — За кого ты меня принимаешь?! — на самом деле это риторический вопрос. Он сам про себя всё знает. Знает, каким его видят другие. Знает, за что дёрнуть и где повернуть. А Хиса как раз не знает однозначного ответа. Может, за ребенка? Большого, злого, недокормленного родительской любовью? Брошенного, преданного, жаждущего возмездия? Макусуоки жалеет о прошлом, что связало их крепкой цепью ее лицемерной клятвы. Ей стыдно, правда. И… Она действительно его боится. Акацуки не гастролирующий цирк, где Дейдара — волк на велосипеде. И ему доставляло огромное удовольствие наблюдать за дребезжащей мимикой ее лица, стоило его рукам потянуться к ней. Он грубо схватил ее за лодыжку, на которой красовалось родимое пятно, похожее на цветок, и потянул с печки. Наверное, это жалко. Должно быть, это его слабость. Жаждать тепла кожи, пересечения взглядов, любого контакта. Наверняка это излечимо. Однако из лекарств с собой у него только обезболивающее.***
Когда она сказала, что из другого мира, — заплаканная, в чумазой одежде, — он замолк, смотря в никуда, будто где-то там высветится ответ, а после взорвался истеричным смехом. — А я джинчурики десятихвостого, хм, — сложил руки на груди. — Я бродила по вашему миру и искала артефакты! — в ее глазах отчаяние. — Я говорю правду, клянусь, — произнесла почти шёпотом. — А ты ведь не похожа на наркоманку, хм, — сводит брови к переносице, напрочь теряя настрой говорить об этом дальше. Он поверил. В первые пять секунд. После, как стал думать об этом, разбирать на детали, Дейдара пришел к тому, что воображение куноичи пригодилось бы в создании сказок для детей, а сама она на самом деле расхититель гробниц и любитель поживиться древними реликвиями. Алчность ей дороже совести. Сколько он еще будет в этом убеждаться? Его это так бесит.