Стена чудес

Домой он пошёл пешком. Хотел проветрить голову. Безуспешно пытался перестать раз за разом прокручивать разговор с Клаусом. Надеялся успокоиться к возвращению домой. Но стало только хуже. Пятый шёл быстро, но всё равно зацепился взглядом за надпись, которую месяцы назад сфотографировал для Долорес. Она поблекла из-за весенних дождей, но её всё ещё удавалось распознать, и Пятый остановился. Откинул чёлку назад и уставился на бледные буквы. Он чувствовал себя опустошённым, но слова Элизабет Кюблер-Росс вновь напомнили ему о Долорес. О её улыбке. О её хрупкости и силе. О её понятливости и чувствительности. И о том, как спокойно и хорошо рядом с ней, и как она, не прилагая никаких усилий, сделала его счастливым. Пятый зажмурился и сделал глубокий шумный вздох. Развернулся и поспешил домой. Долорес дремала на диване сложив бионические руки на животе. Как спящая красавица, одетая в звёздное небо. Пятый, не включая свет, снял пальто, разулся и сел на край дивана. Замер, рассматривая её лицо в отблесках уличного света, пробивающегося через окно, и закусил щёку. Мягкие черты лица и полуулыбка сейчас казались по-настоящему сказочными. Она приоткрыла глаза. — Эй, — едва слышно сказала Долорес. — Эй, — так же тихо ответил Пятый. Долорес развела руки, и Пятый устроил голову у неё на груди. Она обняла его, осторожно поглаживая по спине руками из пластика, металла и силикона, и Пятый, наконец-то, расслабился. Выдохнул и зажмурился. Он не хотел её отпускать. Не хотел расставаться ни на секунду. Хотел видеть мир её глазами, хотел видеть отражение мира в её глазах. И не хотел терять её, потому что о чём-то умолчал. — Долорес, — позвал он. — Да, Пятая Симфония? Пятый снова сел, чтобы видеть её лицо. — Я люблю тебя. Знаю, ты не хочешь ничего серьёзного, и… — Слишком поздно, — Долорес тоже села и взяла его за руку. — Ничего серьёзнее тебя у меня никогда не было, — она подтянулась и поцеловала его в лоб. — Я тоже тебя люблю. Пятый облегчённо выдохнул и опустил плечи. Долорес, казалось, светилась, освещая тёмную комнату и его жизнь. Он подался вперёд, обхватывая её руками, прижимая к себе и ткнулся носом в макушку. — Люблю тебя, — повторил он. — И я тебя, — отозвалась она. Совсем как раньше, они проболтали почти до утра, пока не уснули на том же диване, обнявшись и прижавшись друг к другу, как влюблённые из Помпеев. Утром Долорес разбудила его поцелуем в щёку. Протянула чашку горячего чёрного кофе, потрепала по волосам и без единого намёка на улыбку сказала: — Клаус уезжает в Европу. Написал мне утром и попросил следить за цветами. Пятый сел, зажмурился и глубоко вздохнул. Потом коротко кивнул, глядя на Долорес, и поджал губы. — Наверное, это самое правильное решение сейчас, — хрипло сказал он. Долорес согласно качнула головой, пересела ближе к нему и обвила руками, уложив голову на плече. — Да, — шепнула она. — Сейчас только так он сможет с этим справиться. Пятый покусал губы. Опустил взгляд и, наконец, сделал глоток кофе. У него была своя жизнь, а у Клауса своя. И друг за друга они не отвечали. Учителем Пятого стал Атлас Джерико Кармайкл. Высокий и широкоплечий, с сединой на висках и вечной самодовольной ухмылкой. Он сам вызвался переехать и заняться обучением Пятого, потому что знал его отца и считал, что ему в руки попал потенциальный гений дирижирования. Пятый так не считал. Фортепиано было его страстью, а дирижирование шло сложнее. Он быстро выучил основные схемы, но плохо справлялся правой рукой. Локтевой сустав не двигался так быстро, как того хотелось: шарнирам нужно было время, чтобы провернуться. Он злился. Злость придавала ему сил: он слишком долго чувствовал себя беспомощным и бесполезным и не мог позволить себе вернуться в эту бездну отчаяния. К тому же у него была Долорес, прошедшая точно такой же путь принятия протезов и новых условий жизни. Так что Пятый стискивал зубы и часами оттачивал движения, снова и снова делал заданные Кармайклом упражнения. Со временем он добавил партитуру и музыку и продолжил тренировки под Стравинского в наушниках. Правая рука по-прежнему была проблемой, а сам Пятый циклился на провалах и ошибках, а не на успехах. Сколько бы ему ни повторяли, что он справляется лучше дирижёров с двумя руками и намного быстрее схватывает, Пятый слышал только жужжание меняющих положение суставов и не мог не думать о том, что его протез слишком медленный. Это было не так. Но нервное напряжение порой достигало предела, и пару раз Пятый в сердцах переворачивал пюпитр с партитурой и швырял палочку в другой конец комнаты. Долорес застала его таким всего раз. Тяжело вздохнула, подняла с пола дирижёрскую палочку и убрала её в карман платья. Подошла к Пятому, сняла с него наушники и забрала телефон. Покопавшись немного в подборке музыке, подключилась к колонкам и включила на полную громкость бьющий по ушам индастриал — тот же, под которой они били машину в «Хуячечной». Бросила телефон на диван, подошла ближе к Пятому и, взяв его за руку, закричала. Пятый закричал тоже. Палочку Долорес вернула ему только когда он расслабил плечи. Когда в нём не осталось ни намёка на гнев, разрывавший его ещё несколько минут назад. Когда он выдохся. И Пятый продолжил работать. Выводить невидимые вензеля в воздухе и жужжать суставами бионической руки.