И я выйду из тела

Лелуш слышит его. Слышит истеричный хохот, испуганный топот мыслей, похожий на стадо маленьких белых барашков, которых загнали за забор под электрическим током. Страшно, страшно-страшно. Больно. Он слишком хорошо помнит эти чувства, чтобы позволить этому - другому - в них утонуть. Почему-то даже в мыслях не хочется называть его подделкой. Хотя Лелуш мало когда церемонился с чужими жизнями. С чего бы? А кто станет переживать или горевать о нём самом? И так просто было бы свести с ума, довести до отчаяния и разбить эту хрупкую, ломкую личность на мелкие осколки, а их раздавить каблуком и топтать до тех пор, пока не останется ничего. Ничего из того, что могло бы ещё говорить, думать, мешать и занимать чужое место. Это было бы так просто, на самом деле. Он слышит, как болит рука, как другой нервно, наспех перебинтовывает её, как кусает губы, морщась от металлического привкуса. Да, в этом они немного схожи. Вкус крови - горек. Однако они оба были вынуждены сделать этот глоток. На самом деле ему и делать ничего не надо. Другой на грани. Он смеётся, закатывает безобразные, выматывающие истерики по мельчайшему поводу, не спит, боясь не проснуться, не ест, не уверенный, что это он сам хочет такую еду. Только пьёт чай. И курит-курит-курит. Хватило бы одного толчка изнутри, одного меткого слова-выстрела, чтобы это существо изничтожилось навеки. Лелуш не хочет думать, почему не делает этого. Почему наоборот, пытается достучаться и заставить одуматься. Не кусай губы. Не тяни себя за волосы. Перебинтуй, наконец, по-нормальному руку, дурак. Перестань, у тебя горло болит. Не кричи. Не смейся. Не плачь. Другой испуганно замирает, дрожит как тонкий лёд, под которым скрыта бурная река. Река всегда пробивает лёд, набрав силы. Растворяет его в себе, не оставляя ни следа, ни кусочка. Лелуш не хочет этого делать. Только пытается изнутри коснуться, будто потрепать за плечо. Не бойся. Эти слова порождают новую истерику, сдобренную страхом и злостью - порождением безысходности. Чужой смех режет ярче крика. Я не хочу убивать тебя. Ты не подделка. Ты есть. Ты здесь. Другой, так сложно его звать по имени, всхлипывает и будто становится совсем прозрачным. Ему страшно. Он знает, кто из них сильнее. И только что принял это. Сдался. Поверил, что является лишь иллюзией, маской, скрывающей истинное лицо. А маски всегда отбрасывают за ненадобностью. Лелуш не хочет себе признаваться, что устал. Быть одним. Быть сильным. Никому не верить. Никому не доверять. Всё держать только в своей голове. Он слышит собственный вздох и что-то видит слезящимся левым глазом. Слишком ярко. В темноте ему всегда было спокойнее. Другой прячет взгляд и боится смотреть на собственное отражение в зеркале. Боится, что последнее, что он увидит, будет чужая ненависть к подделке, которая забрала часть жизни. Не бойся. Ты не исчезнешь. Двигать собственным телом оказывается неожиданно тяжело. Оно будто ватное. Ноет висок, кожа головы, а рука пульсирует болью так, что хочется потерять сознание. Как неудобно делить тело одновременно на двоих. И всё же. Он заставляет другого поднять голову и посмотреть ему, Лелушу, в глаза. Зато кривая усмешка сидит как влитая. Лоб ощущает холодное, живое прикосновение стекла. Губы подрагивают, будто не они могут говорить часами. - Джулиус. Другой вздрагивает. Лелуш выдыхает, проваливаясь во тьму. Кажется, им нужно будет хорошенько поучиться, чтобы не вредить друг другу. Тьма обволакивает его со всех сторон, утягивая в забвение.