give me fever

Чонсон смотрит на догорающее в ярком пламени тело. Пепел оседает на мёрзлую землю, дым столбом клубится в ночное небо; Чонсон пересчитал на нём все немногочисленные звёзды, пока пламя постепенно разгоралось и полностью окутывало жертву. Теперь же собственная злость постепенно стихает вслед за мерцанием звёзд, оставаясь небольшим осадком где-то повыше лёгких. Тянет, давит, но уже не пылает, застилая взор. Запах в носу стоит просто ужасный, но Чонсон вдыхает, почти привыкший к нему. — И долго ты там стоишь? Хисын прячется за деревом неподалёку ровно до того момента, как его нетерпеливость берёт верх. Чонсон убирает руки в карманы своих джинсов и именно этот жест считается решающим — значит, Пак успокоился. Значит, опасность миновала и можно сократить расстояние. Но то, что Чонсон изначально заметил Хисына, оставалось маленькой тайной и раскрывать её младший не спешил. Хисын может прикинуться дурачком и спросить, с чего Чонсон вообще взял, что он не только что пришёл, но почему-то только делает несколько шагов вперёд. К самому Чонсону и пылающему огню приближаться не торопится. — Примерно с самого начала. Чонсон тихо хмыкает — этот хён прекрасно знает, что такое личное пространство, но каждый раз всё равно выслеживает и появляется в самый нужный момент, спасая или же наоборот обрывая всю операцию. Этот раз не становится исключением, а у Хисына не убавляется наглости продолжать. Только у Чонсона заканчивается терпимость к чужому своеобразному лидерству. — Я уже не маленький, справлюсь со всем сам, — Чонсон разглядывает языки пламени так внимательно, будто они действительно его интересуют, пока Хисын позади делает ещё один небольшой шаг. — Ты всё не привыкнешь, что мы тут каждый сам за себя. — До тех пор, пока ты не прекратишь ставить под угрозу существование нашего клана, я буду следить, Чонсон. — Хисын-а. Чонсон оборачивается, глядя уставшими глазами в темноту — Хисына видно хорошо, но проморгаться после яркого света всё равно хочется. Раз-два-три — Ли ещё на шаг ближе становится, почти вплотную. Чонсон считает про себя до десяти и убирает с лица раздражение, которое всякий раз проявляется в присутствии старшего. В конце концов, он действительно не ребёнок и нет нужды с ним нянчиться. Хисын этого не понимает или не хочет понимать. — Этот ублюдок хотел напасть, я оборонялся. Слабая отмазка, но Хисын демонстративно делает вид, что верит — кивает и с важным видом убирает руки в карманы своего плаща. Ему бы только большую чёрную шляпу и будет похож на жнеца душ, но подобные шутки Хисын игнорирует. Они не задевают его достоинство. Очень мало вещей существуют в этом мире, которые могут его задеть и это точно не одна из них. — Напасть на Чонвона, да? — слабая ухмылка трогает красивые губы, когда Хисын, совсем обнаглев, становится рядом. Его взгляд направлен не на Чонсона даже, а на его рук дело, что горит в огне. — Ты такой очевидный. — Ой, перестань. Чонсон отмахивается слишком вяло, потому что старший видит насквозь — благо, опыт позволяет. И в этот момент Чонсон, к своему собственному удивлению, успокаивается, хотя должен только больше злиться из-за чужого контроля; из-за чужой бестактности, позволяющей влезать в голову по щелчку пальцев. Чонсон ненавидит, когда все вокруг знают, о чём он думает, но исправить это никак не может. Годы тренировок стираются, когда в поле зрения появляется старший. Хисын пинает сгоревшую наполовину ветку под ногами — та попадает в самый центр пламени поверх стлевшего тела и разгорается по новой. Он привык разгребать за чужими их проблемы, хотя и свои никуда не деваются. С Чонсоном хочется поговорить и сказать, что его неконтролируемые вспышки ярости не приносят добра никому — даже самому Чонсону — но вряд ли его будут слушать. Остаётся занимать позицию наблюдателя и делать вид, что всё знакомо и пройдено. Чонсон переминается с ноги на ногу. — Тебе не нужно лезть в это, — тихо говорит Пак. Его голос даже не дрогает, когда он чувствует, как в голове снова ощутимо роются — к такому со временем привыкаешь. — Так или иначе, я обезопасил нас на ещё один день. Только сейчас, подойдя достаточно близко, Хисын может видеть в самом уголке чонсоновских губ запёкшуюся кровь — этот парень действительно невероятный, раз смог устранить врага в одиночку и оставить в качестве трофея лишь разбитую губу. Хотя, это может быть и кровь самого врага — Хисын, если честно, не до конца в этом уверен, но спрашивать не хочется. Ощущая чужой взгляд, Чонсон невольно облизывается и коротко вздыхает. Горько. Осталось вытерпеть ещё немного нравоучений и можно остаться снова наедине со своими мыслями. У Хисына же остановившееся сердце будто трепещет от чужой усталости и сосредоточенности; в реальности это странно, но когда Чонсон такой, он вызывает больше эмоций, чем молчаливый и загруженный, которым бывает большую часть времени. Не до конца управляя собственным разумом, Ли тянет руку к чужому лицу и мажет пальцами по ледяной коже. Чонсон растерянно наблюдает. — Ну и что это? — Грязь. — Не призывай Сону, услышит. От чужого ответа хочется посмеяться. У Чонсона потрясающие аналогии, пускай и не совпадающие по изначальному значению, а особенно в этой ситуации; напротив — Сону самый чистый из всех них по крови, но не по поведению. Чего нельзя сказать о. — А я про Чонвона. Хисын слышит чужой приглушённый рык и смелее улыбается — провоцировать Чонсона в таком состоянии становится любимым занятием, потому что младший только злится, но никогда не совершает опрометчивых поступков по отношению к Хисыну. К любому другому — может, но не к Хисыну. Пальцы ведут по щеке выше, а потом касаются волос — Ли приглаживает растрепавшиеся светлые пряди у виска, окончательно обнаглев. — Хён, подраться хочешь? — Вовсе нет, только наблюдаю. — Вылези из моей головы и держи руки при себе. Хисын хватает Чонсона за предплечья, заставляя развернуться. Так они и стоят в ночи посреди хвойного леса, освещаемые только своеобразным костром; у Чонсона ноющее после схватки тело, стёсанные костяшки, подбита губа и собственные принципы, а у Хисына на долю секунды пошатывается авторитет. И, кажется, чувства. — Я только хочу помочь, — говорит Ли, убирая руки, — не будь таким. — Слушай, — Чонсон почти перебивает; в груди единственной эмоцией вновь начинает закипать гнев, — у каждого своё. У меня — такое. У тебя другое, не знаю, что. Но это не значит, что я пущу насмарку века спокойной жизни нашего клана. Жаль, что ты думаешь, что я могу настолько поддаваться эмоциям. Разговор внезапно становится откровеннее и к этому Хисын оказывается не готов; кроме своего пошатнувшегося внутреннего спокойствия у него рушится и уверенность в завтрашнем дне. Он знал Чонсона невероятно эмоциональным человеком, поэтому и не понимает, как настолько сильно он смог поменяться, переродившись. Кажется, подобное существование действительно меняет характер до неузнаваемости. Тишина повисает между, нарушаемая только потрескиванием веток и остатка тела. Сквозь бушующий внутри гнев, Чонсон внезапно начинает понимать, как же крупно подставился, бросившись на единственного вампира в округе, даже не подумав о том, что он может стать им союзником. К тому же, ненамеренно выставил напоказ своё отношение к Чонвону, в попытках скрыться за колкими фразами. Косяк за косяком, которые не перекрыть напускным спокойствием и затянувшимися после собственной регенерации ранами. Лишь бы не устроить войну одной малейшей ошибкой. — Прозвучит смешно, но я понимаю тебя, Чонсон-а, — Хисын становится серьёзным, кожей ощущая чужое напряжение, — и, может, я не могу тебе помочь с этим, но могу уберечь от ошибок. И я ведь не слепой. Лучше не лезь к нему, а то может случиться что-то непоправимое и это коснётся всех нас. Чонсон срывается, стоит Хисыну замолчать — он стискивает зубы и бросается на старшего, хватая за горло. Пальцы сжимаются, но толком не приносят боли; ноздри раздуваются, в попытке утихомирить задетое эго. Хисын инстинктивно хватается за чужую руку, пытаясь уменьшить давление и отстраниться. — Ты не знаешь ни черта, хён, — когда Чонсон обращается уважительно, Хисын знает наверняка, что беды не миновать. — Лезь, не лезь, делай то, делай это. Это моё дело. И я умру за него, если придётся, ты знаешь это. Не смей мне говорить что-то подобное. Никогда не поверю, что ты оказался в похожей ситуации. Хисын задыхается — чужие пальцы держат крепко и лишают возможности сделать лишний глоток пропахшего жжёной плотью воздуха. Раз-два-три — весь мир замирает, когда Чонсон смотрит в хисыновские глаза; будь его воля, он бы самолично влез в чужую голову, чтобы разложить по полочкам необходимое, но может только читать то, что ему разрешают, а это бесит ещё больше. Чужому самоконтролю можно только позавидовать и именно это Чонсон и делает, спустя мгновения наконец отпуская старшего. Хисын откашливается, тут же накрывая рукой пострадавшее горло и глубоко вдыхает. Четыре-пять-шесть — Хисын отталкивает Чонсона от себя изо всех сил, заставляя младшего отлететь и болезненно врезаться спиной в стоящее неподалёку дерево. Сыпется хвоя, путаясь в светлых волосах, падают шишки; Чонсон от шока оседает на землю по стволу, часто моргая. Звук удара эхом разносится по лесу. Хисын никогда не прилагал усилий, чтобы оттолкнуть. Хисын вообще никогда не применяет силу против своих. — Единственный, кто здесь ни черта не знает и не видит, это ты, Чонсон, — хрипит Хисын, поправляя свой плащ. Расправив плечи, он кивает на заметно потухшее пламя. — Прибери за собой, а Чонвону я, так уж и быть, ничего не расскажу. Хисын исчезает во мраке быстрее, чем Чонсон может прийти в себя, оставляя лишь свой ярко выраженный запах, к которому он уже привык. Паку однозначно нужно научиться контролировать свои эмоции, иначе что-то случится. А ещё, стоит стать внимательнее к Хисыну, особенно после этой ночи.