give me fever

Чонсону противно до разбитых костяшек о дверь снятого Сону номера. Он размашисто бьёт по ни в чём неповинному дереву, снося косяк в щепки. Кожа неприятно саднит в месте удара и идёт кровяными подтёками, а звук теряется за гудящими в голове мыслями. На что ты вообще надеялся, Пак Чонсон? Он оседает на пол рядом с дверью; голову в колени и руками посильнее придавить, чтобы самому не выбраться из собственной ловушки. Произошедшее не изменить, увиденное — не забыть. Хочется выть в голос, словно волк на луну, но подобное чуждо, а вслух получается не больше обычного человеческого всхлипа. Не то чтобы Чонсон убит горем, просто. Ему казалось, что такое не может произойти ни при каких условиях. Наивный дурак. Пак сидит несколько минут, стараясь собрать мысли и самого себя по кусочкам. Сразу становятся понятны сонхуновские выпады в сторону Сону — кровавая шлюха, верно? В их мире это встречается настолько редко, что хватит пальцев одной руки пересчитать, и Чонсон не думал, что ему доведётся столкнуться с подобным. Чонвон же… невозможно разочароваться в ком-то настолько, насколько Чонсон разочаровывается в Чонвоне прямо сейчас. Хотя злится, очевидно, намного больше. — Эй. Хисын заходит настолько тихо, что за гудением собственных мыслей не слышно даже его шагов. Чонсон судорожно ставит в мыслях блок на увиденное несколько мгновений назад, заставляя Ли касаться пальцами электромагнитного поля вместо воспоминаний. Голову в сторону старшего не поворачивает и всячески игнорирует. Оставьте меня одного. — Чонсон, — Хисын несильно трясёт друга за плечо, стараясь воззвать к малейшей реакции. — Ну же, посмотри на меня. Приходится сделать невероятное усилие, чтобы поднять голову. Взгляд пустой и отчуждённый; осколки битого сердца режут наживую, вспарывая грудную клетку, но не позволяя умереть. Хисыну, к сожалению, знакомо. Он присаживается, касаясь коленями пола, и обнимает младшего, хотя не делал чего-то подобного уже несколько лет — не было нужды, да и прикоснуться к Чонсону невозможно по ряду разных причин. Но не теперь. Теперь Чонсон тряпичной куклой падает в его объятия и прикрывает глаза, позволяя эмоциям захлестнуть штормовой волной. Нет никаких слёз, только жуткая слабость, взявшаяся из ниоткуда. Эмоции. Какая ужасная штука. Надо было послушать самого себя и уйти при первой же возможности. Все успокаивающие слова мигом растворяются в потоке мыслей, не находя иного выхода. Чонсон давит жалость к самому себе и первым отстраняется, едва ли не отталкивая Хисына. К чёрту всё это; к чёрту всё это подбадривание и прочие ненужные человеческие привычки. Это всё — пройденный этап. Чонсон уже очень давно не маленький мальчик — как будто справиться с разбитым сердцем ему придётся впервые. — Я в порядке. Холодом по коже и надломанным скребущим чувством в груди. Хисын до последнего хватается за ткань чужой рубашки, не желая отпускать — у него самого очередной переломный момент происходит, только говорить об этом не нужно. Рука скользит по плечу, опускаясь на уровень запястья; пальцы пробегаются по пальцам и саднящим костяшкам. Чонсоновская липкая кровь остаётся на подушечках. — Я же говорил давно, что если что-то случится, то ты можешь рассказать мне, — негромко говорит он, — и я говорил для того, чтобы ты это делал, а не для того, чтобы ты устраивал не пойми что. — Хён, перестань, ты не помогаешь. Чонсон, опираясь на стену, кое-как поднимается на ноги. Ему тошно от кружащихся в маленьком уголке памяти воспоминаний и это отражается на физическом состоянии. Впервые за долгое время Пак готов сдаться настолько, что хочется поставить жирную точку на собственном существовании. Достаточно необоснованных страданий и слепой преданности — всё равно это не ценится. Чонсон подходит к окну и раздвигает занавески, глядя сверху на шумный ночной город — у других людей такие же проблемы, как и у него? Или, может, ещё хуже? Хисын молча наблюдает, не желая нарываться на негативный эмоциональный всплеск как в прошлый раз. Терпения не хватает надолго — будто по велению невидимой чуйки, он поднимается следом и находит в мини-баре бутылку; небольшую, но вполне подходящую для данной ситуации. Пару глотков алкоголя точно отрезвят затуманенный эмоциями разум и подскажут ответы на сложные вопросы, Хисын в этом уверен. Но не он ли недавно пытался остановить Сону от опьянения? — Я подумал об этом, — подаёт голос Чонсон; руки в карманах джинсов, чтобы спрятать саднящие последствия ярости, а глаза бегают от одного к другому яркому огоньку за окнами. — Я не слышал, — честно отвечает Хисын, разливая тёмный ром по стаканам. Стандартно кубики льда, как показывают во всяких человеческих фильмах, и запить даже нечем, а потом протягивает один из стаканов младшему. Чонсон с рвением принимает, делая глоток. Отвратительно горько и неприятно. Почему люди любят такое? Хисын кладёт подбородок Чонсону на плечо, прослеживая за его взглядом за стекло. Он бы с удовольствием поохотился, чтобы отвлечься от всего, что сейчас происходит в клане, но стоит с Чонсоном здесь, даже не сознавая, какую поддержку оказывает своим присутствием. А у самого ноет где-то под лёгкими от вида разбитого Пака. Чонсон даже не отстраняется; сжав всю волю в кулак, он потягивает мелкими глотками жгучую жидкость, позволяя ей обжигать внутренности. Будто само пламя на вкус. Хисына больше не хочется задушить за попытки узнать, что случилось. Теперь хочется самому всё рассказать и забыться. Тёплое дыхание щекочет кожу у кончиков коротких волос — Чонсон непривычно для себя ёжится, когда Хисын утыкается носом куда-то в шею. Такого уровня близости они ещё не достигали — всё ограничивалось чонсоновской рукой на хисыновском горле и не ближе, будто между всегда была огромная незримая стена. По мнению Чонсона, она есть и сейчас, но отпираться уже поздно. Хисын позволяет себе чуть больше в момент чужой слабости — руки тянутся вперёд и аккуратным кольцом обнимают, не позволяя жидкости в стакане выплеснуться. — Моё отношение от твоих объятий не изменится, хён, — тихо вздыхает Чонсон; поворачиваться он не хочет, чтобы не нарушить хрупкий момент единения — сколько бы Пак не отпирался, но с Хисыном в критические моменты спокойнее, чем наедине с самим собой. — Я и не пытаюсь его изменить, я просто отдыхаю. Знает Чонсон этот хисыновский отдых — пойти следом в глубь леса, чтобы удостовериться, что чуйка не врёт и там что-то происходит; чтобы за шкирку вытащить Пака из болота его собственных проблем и не позволить грязи запачкать крепкие руки. Огрызнуться на Чонвона, потому что тот снова во всём прав и проигнорировать колкие выпады Сону с Рики на тему своего отношения ко всем в клане; сдержаться от язвительности в ответ. И добровольно отправиться на слежку вновь, чтобы уберечь любого из клана от новых проблем. Так Хисын отдыхает — таким его привык видеть и Чонсон. Откинув лишнюю неразбериху, для Пака Хисын — самый стабильный из всех его знакомых. Хотя не то чтобы Чонсон позволял подпустить к себе кого-то, кто не его клан. Алкоголь по Чонсону не бьёт от слова совсем — лишь чуть расслабляет, заставляя руки и голову чуть потяжелеть. Свой опустевший стакан Пак ставит на подоконник, а потом, не зная куда деть собственные руки, прячет по карманам джинсов. Хисын почти сразу же тянет их на уровень живота, чтобы накрыть ладонями свою, что приобнимает. Такой настойчивый. В какой-то момент Чонсон перестаёт бороться: обида от увиденного сдавливает горло похлеще чужой руки, заставляя неприятный ком подкатить чуть выше кадыка. Хисын бы отшатнулся от эмоционального наплыва, как от прибоя, если бы хотел или мог, но стоит на ногах крепко и отчего-то не позволяет отпустить. Ревность прокручивает нож в груди, со знакомым едким смешком вколачивая лезвие глубже, и это чувство Хисын поклялся самому себе никогда больше не чувствовать. Но сейчас, когда общее спокойствие находится буквально на волоске от уничтожения — вновь чувствует. И лишь сильнее стискивает Чонсона в объятиях, будто бы это и правда могло изменить отношение Пака к нему.  — Не могу, Хисын-а, извини, — качает головой Чонсон и накрывает ладонью собственные глаза — под веками уютно темно, но ни капли не успокаивающе. — Я ни о чём не прошу, — тут же отвечает Хисын и носом ведёт по чужой шее — чонсоновский запах совсем немного кружит голову, словно в первый раз. — Просто обнимаю тебя. — Я же знаю, что ты всё чувствуешь, чёртов ты эмпат, — со всхлипом произносит Чонсон; пальцы сдавливают виски, будто бы это могло успокоить и удержать бушующие в голове воспоминания от хисыновской проницательности. — И я знаю, чего ты хочешь. Хисын позволяет себе разорвать объятия и отстраниться ровно на полшага. Чонсон всегда открыто придерживался своей позиции относительно чувств к другим из клана, и Хисын никогда не претендовал ни на что после явного отказа, но сейчас слова бьют посильнее чужих ножей, брошенных в попытке перерезать горло. Хисын всегда был уверен в том, что пойдёт за Чонсоном в самые тернии, чтобы через них, рано или поздно — к звёздам; вместе физически, но порознь духовно. Как угодно, лишь бы оберегать этого болвана от проблем, которые он постоянно себе ищет. После потери контроля над эмоциями в кеевском клане, Ли дал себе слово, что не позволит своим чувствам разрушить то новое, что у него образуется после. И теперь он сам своё слово и нарушает. Позволяя Чонсону так бесжалостно втаптывать небьющееся сердце в землю. — Всё, что я делаю для тебя — всегда не более, чем просто забота старшего о младшем, Чонсон, — как можно более искренне выдавливает из себя Хисын. Стакан чуть подрагивает в опущенной руке. — А что ты себе там напридумывал, я не знаю. Хисын был тем, кто первым указал Чонсону на его слепую преданность; на собственные чувства. Хисын всегда был рядом, чтобы дёрнуть за рукав куртки на себя и вытащить из горящего пламени, не позволяя свести счёты с жизнью. Но, как бы ни хотелось этого признавать: по большей части, Ли делал это ради самого себя — он ни за что не выжил бы в этом клане без Чонсона рядом. И теперь так нагло врать в лицо? — Чёртов лжец, Ли Хисын, — выплёвывает Чонсон, разворачиваясь к старшему лицом; желваки заметно играют под кожей. — Какой же ты грёбанный лжец. Хисын пожимает плечами, будто эта ситуация его совсем не заботит, и отпивает немного из своего стакана. Ужасно горько. — Так сделай что-нибудь с этим. Пальцы сжимаются на горле настолько привычно, что Хисын даже успевает глотнуть лишнего воздуха, но в этот раз классический сценарий раскрывается неожиданной концовкой — Ли чувствует чужие губы на своих и так настойчиво, что ничего не остаётся сделать, кроме как поддаться. На долю секунды — потому что дальше Хисын сам целует, выплёскивая всё сдерживаемое годами желание, а из стакана — остатки горького алкоголя, дурманящего вампирское сознание точно так же, как и человеческое. Сталкиваются зубы, надрывается чонсоновская нижняя губа — Пак тихо рычит, потому что издавать стон боли будет совсем не мужественно в такой момент. Теперь Хисына по-прежнему хочется задушить, но сначала зацеловать. И Чонсон стыдливо признаётся сам себе — хочется забыться. А кто же, как не Хисын, сможет это принять. Чонсон впечатывается спиной в стену с такой силой, что чувствует вмятины — трещины идут под красивыми обоями, которые рвутся от такого напора; под ногами хрустят осколки разбитого стакана и таящие кубики льда. Хисын не может тягаться с Чонсоном в силе, но делает успешную попытку убрать чужие руки со своей шеи — Чонсон, очевидно, поддаётся, предпочитая теперь не душить, а одной рукой обнимать, чтобы притянуть ближе. Вторая вжимается в стену до новых трещин — Хисын сжимает запястье и не позволяет вырваться. Хоть когда-то Чонсону придётся подчиниться. Привычным движением Чонсон отпихивает Хисына от себя спустя мгновения — он сам не понимает, хочет ли он того, что делает, что получает. Глаза в глаза со сбитым дыханием на губах — Хисын первым моргает, проигрывая негласную игру в гляделки; чонсоновское поведение никогда не перестанет его удивлять. — Нет, — качает головой Чонсон, судорожно облизывая губы. Больно. — Нет-нет-нет, Хисын. Нет. Хисын правда не пытается лезть в чужую голову, но вложить одну юркую мысль туда очень хочется — некоторым порывам стоит поддаваться. Придётся разгребать потом последствия, но Хисын готов рискнуть один последний раз, потому что уверен, что если не с Чонсоном — то больше ни с кем иным и никогда. Эта глупая привязанность к Паку просыпается едкой солью на открытую рану, не позволяя отпускать даже когда отталкивают, и объяснить он этого не может. Догадки, остающиеся мыльными пузырьками в самом тёмном углу сознания, в конце концов лопаются, потому что в присутствии Чонсона поступать рационально не получается никак. — Я просто, — Хисын прерывается, потому что продолжить предложение дальше сложно — он сам не знает, что хочет этим сказать, как оправдаться. Скользнув взглядом по чужому лицу, он протягивает руку к младшему, чтобы коснуться пальцами щеки, совсем не надеясь получить хоть какую-то реакцию. — Не могу придумать объяснение. Извини. Чонсон уходит от прикосновения, чуть подаваясь в сторону — спина совсем немного ноет от соприкосновения со стеной, но Пак соврёт, если скажет, что жалеет об этом. Всё случившееся было, в какой-то мере, знаком — может, Чонсону и правда не нужно так лезть к Чонвону; может, ему действительно стоит переключить своё внимание на того, кто этим вниманием так отчаянно пытается завладеть. Хисын глупый, если не понимает, что Чонсон знает о его чувствах, но делает вид, что вовсе нет; Хисын такой чертовски глупый, когда дело касается Чонсона. Одни сплошные инстинкты знают, что нужно делать. Поэтому Хисын пробует ещё раз, и — в этот раз действие не остаётся проигнорированным. Чонсон, в миг решивший послать всё к чертям в очередной раз, тянет на себя, чтобы снова поцеловать. Хисын больше не позволяет себе отступить — тут же тянет за ткань чужой рубашки, вытаскивая её из джинсов; пуговицы с треском отлетают, отскакивая от паркетного пола и резонируют с чонсоновским шумным выдохом, когда Хисын касается губами шеи. Чонсон был создан по ошибке; вся его природа — одна сплошная ошибка, так почему бы и не продолжать совершать эти ошибки дальше, если не удаётся их избежать? Пак устал сражаться с собственным неудачным существованием, и даже не знает, кого он должен проклинать за это. Его создатель явно сделал это ради того, чтобы продлить чонсоновские страдания, а не жизнь. Чонсон ни за что бы не сказал за это спасибо. Хисын первым оказывается на кровати — Чонсон не упускает возможности снова отпихнуть от себя старшего, заставляя приземлиться на мягкую поверхность. Красивое покрывало сминается, а Чонсон забирается на хисыновские колени, чтобы дразняще пройтись губами по чужим. Целовать старшего — совсем не то, что целовать Чонвона и даже не близко, хотя с Яном нормальных поцелуев у Чонсона никогда и не было. Но Хисын отвечает всем телом, руками касается оголённой кожи и не забывает спускаться к шее губами — там у Чонсона самое чувствительное место и Ли готов сознаться в том, что знает об этом не случайно. Чонсону же хочется остановиться, но ещё больше хочется наделать кучу ошибок назло всем — Чонвону, своему создателю, самому себе. И это не вопрос реакции на чужие чувства — это вопрос принципа. Одного единственного, поставленного наперекор всем своим остальным. И он отражается в каждом действии; в каждом прикусе чужой губы и сдёрнутой хисыновской кофте, в каждом неловком ёрзанье на чужих бёдрах и цепких прикосновениях ноющих пальцев к щекам — остатки чонсоновской ярости уже успели затянуться, оставив после себя лишь отдалённо ноющие кости. Восстановятся и они. — И какое же твоё оправдание будет теперь? — шепчет Чонсон в губы старшего, касаясь пальцами подбородка и придерживая за него лишь долю секунды. Пахнет яркой издёвкой и, возможно, Чонсон и вправду издевается. — Его не будет, — парирует Хисын, стягивая с чужих плеч рубашку до конца. Ткань с тихим шорохом падает на пол. — Устал придумывать отмазки. — Хотя бы сейчас не врёшь. — Зато ты — да. — Заткнись и не лезь в мою голову, хён. — Так заставь меня сделать это. Хисыновская ответная усмешка звенит разбитым стеклом у Чонсона в ушах и рушит напускное спокойствие — он ведёт рукой по торсу вниз, расстёгивая пальцами все мешающиеся преграды. Глаза в глаза, чтобы вновь не проиграть — Хисын облизывает губы и закусывает нижнюю, стоит Чонсону коснуться его возбуждения. Больше не говорят, заменяя слова отрывистыми стонами — Хисын несильно царапает ногтями по чужим плечам, когда Чонсон сползает с кровати и опускается на колени меж раздвинутых ног. Хочется сжать светлые волосы в кулаке и задать собственный темп, не сравнимый с чонсоновским издевательски медленным, но вместо этого Хисын двигает бёдрами навстречу, заставляя Пака пару раз подавиться. Если бы они соревновались в том, кто сделает больше издёвок, сейчас счёт был бы один-один. А Чонсон с Хисыном оба ужасно ненавидят проигрывать. Хисын теряет бдительность и оказывается опрокинутым на спину; когда Чонсон забирается обратно на кровать, то Ли едва успевает моргнуть, как джинсы с бельём с него уже стягивают. Чонсон не теряет ни минуты, боясь струсить и остановиться на полпути, а в торопливости нет места лишним опасениям. Хисын возмущённо сводит колени, но под мягкими касаниями губ к бёдрам всё-таки сдаётся, полностью раскрываясь перед Чонсоном в момент своей очередной слабости. Он отсчитывает минуты, жмурясь от необходимой кропотливой растяжки и думает, что он поступает правильно — заполучив то, что так сильно желаешь, по всем известному принципу, полученное должно стать неинтересным. Именно на это и рассчитывает Хисын, рассыпаясь в стоне из-за юрких чонсоновских пальцев. У Чонсона и правда получилось заткнуть старшего. Только он не уверен, на сколько. — И это всё, что ты можешь? Ты способен на большее, Чонсон, — с едва слышной усмешкой тянет Хисын, когда Чонсон пробует войти уже не пальцами и сделать несколько толчков. Едкие слова никак не держатся за зубами. — Не беси, Хисын-а. С первого глубокого толчка Чонсону удаётся попасть точно в цель — Хисын стонет, кусая собственные губы, а Пак мечтает сделать это самостоятельно в отместку за свою прокушенную. Темп постепенно становится быстрее, хоть двигаться вовсе нелегко — Чонсон готов свою жизнь поставить на то, что у Хисына последний раз был кто-то в другом столетии и никак не позже. Ли же сжимает попавшуюся под руку подушку до побеления костяшек — всё тело в миг становится чувствительным к любому движению и требует скорейшей разрядки. Чонсон двигается отрывисто, с каждым толчком входя до конца; хисыновские попытки дотянуться к собственному члену Пак пресекает на корню, отводя руку в сторону. У самого же в висках стучит от возбуждения так, будто Чонсон снова стал человеком и чувствует всё так же — за всё своё существование вампиром он так и не изучил вопрос близости, предпочитая посвящать себя охоте и сохранению жизни Чонвона, но отголоски забытых человеческих ощущений заставляют рычать, вколачиваясь в податливое тело. Хисын бы и рад сказать ещё какую-нибудь колкость, чтобы младшего позлить, но ничего в голову не приходит, а потому он нагло лезет в чужие мысли — Чонсон совсем не здесь и не с ним; всё то, что он делает, мотивировано обыкновенной злостью. И в тот самый момент, когда Хисын находит, за что уцепиться в чужой голове, пальцы до боли сжимаются на бледной шее. — Я же просил, не лезь в мою голову. Каждое слово сопровождается толчком, заставляя Хисына задыхаться от ощущений — Чонсон так чертовски злится, когда игнорируют его просьбы и играются с ним, что контролировать свои эмоции он не может. В Паке столько силы, что он может одной рукой задушить кого угодно и даже Хисына, но почему-то это он умело контролирует, перебирая пальцами по коже. — Ещё, — Ли и без того хрипит, выгибаясь под чужим телом, но чонсоновской контролируемой хватки ему недостаточно, чтобы кончить. — Чонсон, пожалуйста, ещё. Чонсон послушно сжимает пальцы сильнее, надавливая на кадык ладонью. Превосходство над чужим телом ощущается победным золотистым переливом где-то под кожей, заставляя улыбнуться уголком губ. Повержен. — Выглядишь чертовски жалко, хён. Хисын бы кончил, не прикасаясь к себе, если бы удалось отпустить лишние мысли — подобные слова бьют по самолюбию, но и возбуждают, и Ли готов сознаться в том, что он извращенец, если бы ему удавалось чаще с кем-то делить постель. Но за последний век проблем прибавилось настолько, что думать о собственном удовлетворении стало совсем некогда — а желание и вовсе пропало. Лишь чонсоновская крепкая хватка не позволяет забыть о собственных демонах. Хисын сжимается, когда слышит тихий стон Чонсона — сдержаться не получается и после нескольких толчков он выходит и кончает, пачкая бёдра и живот старшего. Только после этого хватка слабеет; Чонсон заваливается на Хисына, приобнимая и утыкаясь куда-то в плечо. Эмоции продолжают барашками плескаться по сознанию, заставляя осознавать, что он натворил. Тело подрагивает после приятной разрядки, но Пак не может полностью расслабиться, раз за разом прокручивая в голове то, что увидел в чужом номере и что услышал от Хисына. Это всё выше его сил. Хисын же, имеющий полный доступ к чужим мыслям, нервно кусает и без того искусанные губы — клыки цепляют пострадавшую кожу, заставляя кровить так же, как и у Чонсона. Никому из них такая кровь точно не по вкусу. Он приподнимается, заставляя младшего скатиться на бок и недоуменно взглянуть. — На живот. И не то чтобы Хисын снова стал ревновать из-за того, что увидел — ему совсем Чонсона не жаль, потому что так мучить самого себя может только самый настоящий мазохист, но помочь Паку хочется. Пусть и примитивным человеческим способом. Чонсон почему-то слушается, а Хисын для него неприкрыто старается — россыпью поцелуев по красивой спине и пояснице; языком ниже туда, где Чонсона вряд ли кто-то касался когда-то. Чонсон же утыкается лицом в подушку и жмурится — собственные слабости чувствовать не хочется никому, и уж тем более быть настолько уязвимым перед тем, кого нарочно стараешься избегать. Но все протесты вылетают лишь сдавленными стонами, когда Хисын подтягивает к себе за бёдра ближе и входит, начиная быстро двигаться. Хисыну очень хочется выбить из Чонсона всё лишнее, что мешает ему спокойно существовать и не совершать ошибок — да и собственные тоже хочется хоть как-то исправить. О последствиях он совсем не думает. Хисын издевается всего раз, прижимая чужую руку к кровати, когда Чонсон тянется за второй разрядкой — ему так хочется, чтобы Чонсон хотя бы на секунду перестал думать о Чонвоне и Сону и подумал о нём; о том, кто на самом деле старается для Пака больше всех. Чонсон вымученно стонет — и больно, и обидно, и приятно. — Хён, нельзя же так. — Зато теперь мы знаем, кто из нас двоих по-настоящему жалок, Чонсон-а. Чонсон кончает, не прикасаясь к себе, потому что Хисын двигается резче, чем можно было ожидать — сжимается, заставляя старшего простонать и кончить тоже прямо внутрь. Завалившись сверху на вымотанного во всех смыслах Чонсона, Ли мягко целует его в затылок, искренне извиняясь этим действием. Пак, по-честному, это чувствует, и понимающе кивает. Хисын может быть сколько угодно занозой в заднице со своей гиперопекой, но в чём-то он всё-таки оказывается прав — не стоит посвящать всего себя тому, кто этого не ценит. — Извини, — бубнит Чонсон, нехотя поворачивая голову набок. — Вряд ли тебе было приятно всё это увидеть. Я правда жалок. — Неправда, — Хисын приглаживает взъерошенные на затылке светлые волосы и наконец выходит из разомлевшего тела, но далеко отстраняться не спешит. — Ты открылся мне, а это уже намного больше, чем я сделал для тебя. Чонсон не находится с ответом, стыдливо кивая и принимая чужие слова — сколько бы он не присматривался к Хисыну, тонкое мутное полотно не даёт разглядеть настоящих мотивов поведения старшего. Даже сейчас Чонсон не понимает, было ли что-то в алкоголе или это они оба просто слишком сильно разозлились. Зато Хисын, удачно порывшийся в чужих мыслях и получив то, чего так долго хотел, понимает всё. — Великий слепой наконец прозрел, — с тихой усмешкой добавляет он, прежде чем перекатиться на бок, чтобы улечься удобнее. — И прости меня. Хотя за такое вряд ли я получу прощение и ты будешь только продолжать меня ненавидеть, но… всё равно извини. — Я не понимаю, — Чонсон разворачивается, чтобы взглянуть на Ли — у того по виску бежит маленькая капелька пота, а уголок искусанных губ нервно дёргается, прежде чем продолжить говорить. — За что ты извиняешься? За то, что так нагло поимел меня? — За то, что обратил тебя.