Сумерки богов
«Словно на пpицел, словно в обоpот
Словно под обстpел, на паpад, в хоpовод
Словно наутёк, словно безоглядно
И опять сначала...»
Великогерманский рейх, Столица Мира Германия. 3 сентября, 1962 год.
Рейнхард Гейдрих раздражённо дёрнул головой. Мелкий, некрупный дождик неспешно накапывал со свинцового неба, что бесконечным металлическим листом растянулось над всей столицей Великогерманского рейха. Капли стекали по его белокурым прядям, пусть и слегка поредевшим в последние годы, струйками бежали по его высокому лбу, минуя нахмуренные и сосредоточенные брови, попадали в глаза. А вот это уже неумолимый шеф гестапо стерпеть не мог и поэтому то и дело раздражённо проводил рукой по мокрому лицу. Его глаза ему были ещё нужны. Сегодня больше, чем когда-либо. Его взгляд бежал по бесконечным рядам трибун, по гранитным ступеням, по лицам, фуражкам и петлицам. Его взгляд подмечал каждую деталь, каждый незначительный штришок, читал по губам даже самые тихие и тайные фразы, произносимые тихим шёпотом и только доверенным людям, стоящим рядом в плотном строю. Торжественные флаги, фанфары, крики радости и гордости нисколько не отвлекали его. В такой день нужно быть полным идиотом, чтобы отвлекаться на такую мишуру. Ступени Фольксхаллы молчаливо гудят, словно потревоженный улей, и нужно быть слепым, чтобы не видеть этого. Рейнхард слепым не был. Он наблюдал над недвижимой суетой, в которой люди политики и интриг так сильно преуспели, начавшейся ровно в тот момент, когда опирающегося на трость и слегка покачивающегося при ходьбе Адольфа Гитлера возвели на трибуну. Пчелиный улей гудел, обсуждал, звенел сотнями пар крыльев, гадая, что именно ждёт их всех, после того, как фюрер отправиться в небытие? И среди всего этого роя Гейдрих был самым натуральным шершнем. А внизу маршировали солдаты. Сегодня был особенный день. День, когда солдаты дивизии «Лейбштандарт Адольф Гитлер» приносили присягу. Присягу не рейху или немецкому народу, а лично фюреру. Впрочем, в нынешней Германии эти понятия были почти неразделимы. Личная дивизия Гитлера, служащая одновременно и его телохранителями, и любимой игрушкой, состояла, по сути, из двух неравных частей. Танковый корпус уже проехал, не оставив на бетоне ни кусочка грязи, что при марше любой другой колонны, непременно бы упали с одной-двух гусениц. Теперь пришла очередь стройных рядов пехоты, в которых все солдаты как один принадлежали к стержневой нации. Высокие, голубоглазые, белокурые – генетическая элита рейха. Стальная осанка, хищные глаза, волевой подбородок и рука, с нашивкой белого ключа на тёмном фоне, приложенная к виску. Взгляд обращён к обожаемому фюреру, вождю нации, глупо, по-старчески улыбающемуся на белоснежных мраморных трибунах, омываемых дождём. Знаменосец каждой новой колонны радостно вскидывает руку в древнем салюте, пока его подопечные стройными рядами проходят мимо радующегося, словно дитё, вождя. Но Рейнхард Гейдрих не обращал внимания на это праздничную мишуру. Эта дисциплина, эта показательная стальная воля – ложь. Она лишь прикрывает, наводит морок, заставляет людей отводить взгляд от той кучи помоев, в которую превратилась Германия. Всем, кто имеет хотя бы капельку мозгов, и так было понятно, что сегодняшняя присяга – лишь фикция и декорация. Пройдёт пара месяцев и человек, которому дана эта клятва, уйдёт из этого мира. И именно от поведения солдат «Лейбштандарта» зависит то, в чьи руки перейдёт столица рейха. А поведение солдат зависит от желания их непосредственного начальника — рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Ну, или, по крайней мере, пусть сам рейхсфюрер так думает. Чем меньше он знает и понимает, тем легче его заместителю, Рейнхарду Гейдриху претворять в жизнь свои собственные планы. Старый восторженный курозаводчик настолько ослеплён собственным величием, настолько увлечён копаниями в собственной родословной и мелком оккультизме, что не замечает, как в рядах некогда единой СС зреет опасный раскол, прямо угрожающей непоколебимой власти рейхсфюрера. Паук, невидимый в тени, аккуратно плетёт свои сети, грозя вскоре перерезать беспечному насекомому все возможные пути к отступлению. В конце концов, незримый ткач делает это не ради собственной тщеславности. Он делает это ради своей нации, ради своей страны, ради всей арийской расы, чёрт возьми! Deutschland über alles! А те солдаты, что сейчас стройно маршируют внизу, ещё не знают, что совсем скоро им придётся повторить эту процедуру. И дать присягу новому фюреру, пусть тоже уже не молодому, но всё ещё способному мыслить здраво и видеть то, вот что превратился рейх. В мерзкий, склизкий и дегенеративный кусок дерьма. Как и сам Гитлер. Как и всё вокруг. Как и все здесь! Как поганый докторишка с бегающими мелкими глазками, чья недочеловеческая сущность видна даже невооружённым глазом! Болезный, косолапый и нескладный Геббельс был всем тем, против чего его, Гейдриха, народ боролся уже тридцать лет. И, к сожалению, так и не смог победить. Иначе это недоразумение никогда бы не то что не взошло, но даже и не смогло бы приблизиться к месту вождя. А тем более не стало бы плодить своих выродков, одна из которых до сих пор, несмотря на двадцативосьмилетний возраст, не умеет ни читать, ни писать, а на лице у неё явная печать вырождения. Если таково яблоко, то чего, в таком случае, стоит ожидать от яблони, от её отца? Впрочем, его оппонент не лучше. Жирный, старый, обрюзгший маршал, который когда-то очень давно, совсем в иной жизни, был прекрасным лётчиком. Сейчас же его толстые щёки свисают едва ли не до шеи, а счёт подбородкам потеряет даже профессор математики. Его округлая физиономия расплывается в улыбке каждый раз, когда мимо проходит новая колонна солдат. От его смеха трясутся неисчислимые жировые складки, по какому-то недоразумению до сих пор называющиеся чертами лица. Некогда отважный и боевитый маршал авиации, Геринг давно уже перестал олицетворять всю ту ярость и варварскую чистоту, с которой воевал немецкий народ. Опиум, алкоголь и жизнь в роскоши превратили бесстрашного бойца в трусливого шакала, испугавшегося боя за секунду до его начала и протянувшего свою трясущуюся потную ладонь Геббельсу в знак примирения. И теперь он стоит здесь, рядом со своим бывшим конкурентом и довольно скалится, глядя на марширующих солдат. Остальные не лучше. Вон по правую руку застыли подпевалы Гиммлера из СС. Надутые индюки: Зейсс-Инкварт и Кальтенбруннер. По левую – предатели-реформаторы, что ничем не лучше поганых жидов. Банда из четверых Иуд: Шпеер, Гесс, фон Штауффенберг и фон Нейрат. Какой символизм, олицетворяющий те раковые клетки, что проникли в важнейшие органы государства. Экономика, Партия, армия, дипломатия. Эта четвёрка любителей жидо-капитализма, мечтающая превратить рейх в ещё один оплот сионизма, должна служить для любого добропорядочного немца напоминанием, что враги сейчас везде. Не в далёкой России, не в заморской Америке и даже не в знойной Италии, лежащей за Альпийскими горами, а здесь, рядом. В собственном доме. В собственной детской, рабочем кабинете или постели. А поэтому Рейнхард не имеет права расслабляться. Наконец, казавшееся бесконечным шествие закончилось. Солдаты последний раз щёлкнули каблуками и замерли, вытянувшись по струнке, ожидая приветственной и торжественной речи фюрера. Такой привычной и такой обычной, повторяющейся из года в год. Фюрер любит традиции. Прекрасные, проверенные временем традиции. По сути, это всё, что осталось у рейха от дней былой славы. Вождь всех немцев настолько любил эти милые сердцу ритуалы и полуязыческие пляски, что сам не заметил, как стал одним из подобных пыльных символов. Оглядев белоснежный мраморный плац, на котором чёрными тенями выстроились солдаты СС, своим старческим глуповатым взглядом, фюрер подошёл к краю своей трибуны, опёрся на неё дрожащими венозными руками и, слегка прокашлявшись, начал свою речь. – Мои солдаты! – торжественно начал он. Пусть голос его сейчас звучал не так громогласно, как в дни его былой славы, но, тем не менее, стареющий фюрер собрал в кулак всё то обаяние, что у него ещё оставалось. – Воины Германии! Легионеры арийской расы!.. Начиналось всё хорошо. Фюрер надрывался, солдаты внимали, а партийные бонзы и министры слащаво улыбались, потихоньку перешёптываясь друг с другом и делая очередные политические ходы. Однако после последнего восклицания Гитлера, всю эту ерунду как ветром сдуло. В воздухе как будто что-то хрустнуло, надломилось, хотя на площади перед зданием Фольксхаллы царила гробовая тишина. Аккуратные улыбки визирей медленно сползали с лиц окружающих, стихали тихие шепотки. Замолчал и сам фюрер. Молчание его, правда, длилось недолго. Спустя несколько секунд фюрер дёрнулся, повертел старческой, поседевшей головой, обернулся на стоящих по бокам от него Геббельса и Еву Браун, а затем удивлённо продолжил: – Рём? Где Рём? Почему я не вижу здесь Эрнста?..* После этих слов Геринг с Геббельсом испугано переглянулись, а по рядам собравшихся прошла волна тихого и взволнованного шёпота. А Гитлер тем временем продолжал. Посмотрел на Геббельса, он сурово нахмурил брови, словно что-то вспоминая. – Вы… вы кажется Йозеф? Да, точно, теперь я вас вспоминаю. Вы ещё работали секретарём у Штрассера**. Скажите же мне, наконец, где Эрнст Рём? Почему он пропускает такое важное мероприятие?! Вдруг резко он обернулся к солдатам и прокричал: – Штурмовики! Мои славные штурмовики, вестники национал-социалистической революции!.. Но свою речь он вновь не закончив. Болезненно дёрнув головой, он увидел Еву. И тут же расплылся в довольной, слегка блаженной улыбке. – Гели, девочка моя… Гели, и ты здесь? Что… что ты здесь делаешь? Как мать тебя вообще отпустила?*** Ряды собравшихся стояли, словно громом поражённые. Никто не решался пошевелиться или отдать команду. Все стояли и молча наблюдали за тем, как фюрер впадает «в детство», в дни своей громкой славы и первых побед. В те дни, когда именно СА****, а не СС, были главным пугалом партии. В дни, когда за звание его главной страсти боролись политика и Гели Раубаль, его собственная племянница, найденная позже в своём доме с простреленным навылет сердцем. В дни, когда он сам ещё не превратился в проржавевшего идола. Во всём этом бараньем безмолвии лишь один человек не поддался оцепенению. Александр, личный охранник Гитлера, которого из-за труднопроизносимой фамилии все за глаза называли просто Алекс, мгновенно начал распихивать сонный почётный караул, также удивлённо таращащийся на своего вождя, стоя наизготовку возле основания трибуны. Он же аккуратно спустил Гитлера по ступенькам, передав его под белы рученьки Геббельса и Евы Браун. Даже тот самый знаменитый чемоданчик, с которым фюрер не расставался уже лет как семь, и тот Алекс не забыл. А рядом с недоумевающим вождём немецкой нации уже вилась стайка врачей, которым из-за плеча, едва ли не подпрыгивая, заглядывал суетливый и отчаянно потеющий Геринг. Вскочивший на опустевшую трибуну Геббельс заявил всем собравшимся, что фюреру нехорошо, а поэтому остальная часть церемонии пройдёт чуть позже. Сборище начало постепенно рассасываться. Гитлера увезли в его загородную резиденцию. Сопровождали его только Алекс, Ева и личный врач фюрера. Политиканы уходили, перемигиваясь и тихонько переговариваясь между собой. Из-за толпы партийцев, пытавшихся быстрее всех успеть влезть в свой личный шикарный автомобиль, на парковке перед Фольксхаллой возникла жуткая давка, а чуть позже образовалась пробка. И лишь эсэсовцы покинули территорию без суеты и паники. Чётким строем они промаршировали через всю площадь, миновали беснующихся и отчаянно сигналящих автомобилистов и таким же ровным маршем отправились прочь из города. Это, пожалуй, было единственное, что хоть слегка подняло Гейдриху настроение. Поймав напоследок растерянный взгляд своего шефа, который хоть и оставался на месте, но всем своим видом показывал, что готов разорваться напополам, одолеваемый своей нерешительностью, шеф гестапо презрительно хмыкнул и, развернувшись, отправился прямиком к дверям Фольксхаллы. Сорванная церемония сорванной церемонией, однако работу никто не отменял. Особенно, после того, что Рейнхард увидел сегодня на площади. Если традиции – это всё, что осталось у рейха, если они были последней веткой, за которую ухватился немецкий народ перед тем, как сорваться в бездну, нужно было озаботиться тем, что следовало бы делать, когда эта веточка наконец оборвётся. А судя по сегодняшним событиям, дерево в слабеющей руке уже начало трещать.***
Чёрная Армия, Свердловск. 17 августа, 1962 год.
Глаза я открыл мгновенно. Уже очень давно моё утро не начиналось в мягкой постели, на чистом матрасе и выстиранном белье, так что с минуту я тупо таращился в потолок, мучительно вспоминая, где я, собственно, нахожусь. Дневное солнце широкими лучами ползло по моей комнате, а из открытого окна дул прохладный сквознячок, пузыря тёмно-синие шторы. Я рывком поднялся. Сел на кровати, свесив ноги. Выбитый глаз неимоверно щипало, нужно было немедленно встать и подставить его под струю воды. Я уже хотел было так поступить, но что-то горячее и мягкое вдруг коснулось моей спины. Через секунду мягкие женские руки уже были на моих плечах, аккуратно стараясь повернуть верхнюю часть торса. Прикосновения были настолько нежными и любящими, что у меня не оставалось никакого другого выхода, кроме как подчиниться. Обернувшись, я увидел искажённое гримасой грусти и еле сдерживаемых рыданий лицо Ани, чьи губы подрагивали, а из глаз готовы были ручьями хлынуть слёзы. – Что же они с тобой сделали?.. – отчаянно спросила у меня Аня, нежно гладя ладонью по щеке. А я ничего ей не мог сказать. Она гладила меня по отросшим волосам, по выбитому и отчаянно саднящему глазу, по шраму на левой щеке, который я получил пару лет назад. Гладила и не могла поверить, что действительно это делает. Те несколько десятков секунд нежности растянулись для неё в целую жизнь, в огромную бесконечность тепла и облегчения. И я не могу сказать, что не ощущал того же. В конце концов, Аня не смогла больше себя сдерживать. Мокрые и солёные ручьи хлынули из её глаз, с диким всхлипом она бросилась, преодолела те несчастные сантиметры, что продолжали разделять нас, и рухнула мне на шею, сотрясая рыданиями всё своё тело. Моя женщина завывала и горько плакала, а мне ничего не оставалось, кроме как крепче прижимать её к себе и аккуратно гладить её длинные русые волосы. Я что-то шептал ей, какую-то ерунду, бессмысленную и бессвязную, словно дикому животному, что всегда завороженно слушает человеческую речь. Я не пытался её успокоить и не целовал. Я прекрасно понимал, что сейчас это было бесполезно. Поэтому я рассказывал про девственные приуральские леса Московии, про декабрьский снег, не отравленный смогом, про белку, что я заметил в лесу во время своего долгого похода. Я не мешал ей плакать. Ей было необходимо выкинуть, выплеснуть все те страдания, что накопились внутри её души за все эти полгода. И если был более действенный способ это сделать, чем слёзы, то я его не знал. И именно в этот момент я понял, чем для меня стала Аня. В тот момент, когда на моём плече рыдала, никак не успокаиваясь, девушка, с которой я сожительствовал уже порядка десяти лет, я наконец-то понял, зачем нужны были все эти бесконечные походы, схватки и поверженные чудовища. Зачем на самом деле нужен был многокилометровый марш через всю Московию. Я понял, ради чего были все эти построения, бесконечные учения, самоистязания и нескончаемые схватки с, казалось бы, непобедимым врагом. Я просто хотел, чтобы моя женщина больше никогда так горестно не всхлипывала. Впрочем, почему только моя? Я не хотел бы, чтобы вообще хоть одна женщина в мире испытывала нечто подобное тому, что испытывала сейчас Аня. Однако в тот момент я не мог думать ни о чём, и, самое главное, ни о ком другом. Ни о чём светлом, разумном, добром и вечном. Я лишь хотел дать этому беззащитному существу, которое никак не могло успокоиться, истерично рыдая на моём плече, всё тепло, всю любовь и уверенность, какую имел сам. Именно в тот момент, я понял, как сильно я её люблю. Люблю до злости, до ломоты в рёбрах, до эгоистичной ярости направленной на любого, кто посмеет бросить на неё хотя бы взгляд. Люблю до ненависти, до неистребимого желания сломать и уничтожить. Неважно кого: немцев, Чёрную Армию, Алеутова. В те минуты я ненавидел их всех одинаково. Никто из них не был достоин ходить по одной землей с женщиной, что почти полгода засыпала одна в холодной, продуваемой всеми ветрами квартире где-то в уральской глуши. Никто из них не был достоин смотреть на женщину, которая всю эту мрачную весну и лето слышала перед сном не мирное сопение любимого, а наводящий ужас гул приближавшихся бомбардировщиков. Засыпала в страхе и ужасе не столько за себя, сколько за другого, бесконечно далёкого от неё человека, что в то время брёл по талому снегу Поволжья. Бесконечно далёкий рыцарь, жаждущий отрубить драконью голову, совсем забывший о принцессе, что печально глядит на его схватку с последнего этажа высоченной башни. Да, именно та самая принцесса, которая в конечном итоге и должна поменять бочонки с живой и мёртвой водой. И именно живая, целительная вода сейчас стекала по моему израненному плечу. Я не пошёл умываться. Просто не смог. Мы долго сидели, тупо глядя друг на друга, не в силах оторвать взгляд. Мы замечали каждую чёрточку друг у друга, каждый незаметный штришок внешности, каждую мимолётную эмоцию или игру мышц. Она влюблялась в меня заново, откапывая гроб, в котором меня похоронила, открывая тяжелую крышку и снова узнавая знакомое румяное лицо. Я же делал это впервые. Впервые видел в ней не бывшую проститутку, не сожительницу, с которой делю постель, не обузу и дополнительную норму калорий. Я глядел на женщину, растрёпанную и опухшую от утренних рыданий и не мог поверить самому себе. Не мог поверить, что передо мной сидит та, что стала матерью, настоящей матерью абсолютно незнакомому ей мальчишке, которого я приволок с улицы, голодного и грязного. Не мог поверить, как это хрупкое, по сути, и глубоко несчастное существо, едва выжившее в нашем беспощадном мире, вздрагивало каждый раз, когда на нашем этаже раздавались тяжёлые шаги. И не мог, самое ужасное, поверить в то, что когда-то я не оглядывался на её крошечный силуэт, неизменно провожающий меня в буран очередного задания. А потом, когда наше общее открытие было совершено, мы занялись тем, что обычно делают молодые влюблённые в любую свободную минуту. Мы не завтракали, не умывались, не говорили о делах. Мы просто не отлипали друг от друга. Склеенные самым мощным клеем, мы не могли оторваться друг от друга ни на секунду. Мы как одержимые исследовали каждый кусочек наших тел, которые снова и снова становились единым целым. И после кратких перерывов страсть снова вспыхивала огненными бутонами, и мы снова прижимались друг к другу, стараясь раствориться, вжаться, влиться, стать единым целым. А все мои мысли в те мгновения занимало лишь её лицо. Самое прекрасное, самое неописуемое и самое дорогое, что существовало для меня в этом мире. Я не знаю, о чём она думала в тот момент, но мне кажется, что о том же самом. Когда через полтора часа (отрезок времени, показавшийся мне бесконечным) Аня вдруг завела разговор, у меня едва хватало сил, чтобы шевелить губами. Фразы я строил на голом автоматизме, закалённом годами армейской службы. – Ты... как? – облизывая сухие губы спросила меня Аня. – Хорошо, – шумно выдохнув, ответил я. – А?.. – она вопросительно коснулась ладонью левой части моего лица. Учитывая тот факт, что лежала она с правого боку, ей пришлось слегка приподняться, а я при этом её движении едва подавил в себе желание вновь на неё накинуться. – При допросе, – верно истолковал её вопрос я. – Наши что ли?! В её глазах сквозил ужас. – Нет, – поспешил успокоить я Аню. – Немцы. Или предатели, разницы никакой. Схватили меня уже в Москве. Пытали. Я вроде как им ничего не сказал. По крайней мере, пока был в трезвой памяти. Хрен его знает, может чем потом и накачали, но сильно в этом сомневаюсь. Допрашивали меня, судя по всему, всё-таки русские, а у самого рейхскомиссариата нет мощных психотропных средств. За этим делом в рейх надо посылать, но там ради русских недочеловеков никто и не почешется. Так что, всё по старинке: молоток, гвозди, уголёк сигареты. Я сделал небольшую паузу, обдумывая, стоит ли говорить некоторые вещи, но всё же решился: – А потом сами отдали документы. И сами же отпустили. До сих пор не понимаю, что вообще это было. То ли одноразовая акция какого-то сочувствующего нам элемента в «высших» кругах Московии. То ли сознательная провокация. Жуков и Алеутов, готов спорить, до сих пор ломают над этим головы. – А ты что? – глядя на меня восторженными глазами, спросила Аня. – А я ничего, – я с удовольствием поймал её восхищение и продолжил. – Я под конец заседания отрубился. Нервы. Да и поездка тоже порядком меня вымотала. Поэтому, на чём в итоге порешили, я не знаю, обещали сегодня вызвать. Хотя, сдаётся мне, сильно кочевряжиться они не будут. Дадут бумагам ход. – Почему? – Потому что выхода у них особого нет, – ответил я, вставая и натягивая штаны. – Чёрная Армия, как я успел заметить, усиленно к чему-то готовится. Такого оживления в нашем стоячем болоте я не замечал уже давно. – Да, да, – горячо начала подтверждать мои слова Аня, тоже потихоньку одеваясь. – На заводах повысили рабочую норму. Чуть ли не в два раза! – в этом моменте она перешла на тихий, но доверительный и взволнованный шёпот. – Но, говорят, что и пайку теперь тоже крупнее дают. Тем, кто возле границы работает даже с шоколадом. Я недавно с Леной встречалась, она говорит, к ним недавно захаживал солдатик, а у самого плитка шоколада из кармана формы торчит. Дело-то она делает, а сама всё на шоколад косится, облизывается. С детства ничего подобного не видела. Ну, боец-то видать добрый попался, отломил половинку, за так отдал. А Ленка потом весь день его грызла. Одна, втихаря. У себя в комнате закроется и по кусочку пережёвывает, аккуратно так, по чуть-чуть. Она когда вниз спустилась, её остальные девки чуть не убили, как запах учуяли, пришлось даже охране вмешиваться. Шмыгнув носом и запутавшись в своём вылинявшем свитере, она продолжила. – Я бы тоже убила, курву такую. Бордель борделем, а совесть иметь надо. Ленка была давней подругой моей Ани. И хоть последняя и завязала с древнейшим ремеслом в истории человечества, контакт с бывшими коллегами не теряла. Иногда это было даже полезно. Особенно, когда в увеселительные заведения случайно забредал контрабандист из Новосиба или слишком подозрительный тип. Первого всегда можно было «раскрутить», заставив работать на нас, а вот вторых частенько брали в более серьёзный оборот, скармливая дезинформацию и кормя ложными сведениями. Обычно это давало соответствующий результат. Естественно, и теми, и другими занималась моя контора. Поэтому «девочек» многие из моих сослуживцев очень сильно любили. Причём не только за определённые таланты, но и за вполне конкретный патриотизм, который оплачивался крышей и покровительством как целых заведений, так иногда и отдельной «девочки». Чувства Ани я также понимал. Шоколад мы с ней не ели тоже достаточно давно. Лет пять, может быть шесть. Но и то, это был контрабандный японский и слегка побелевший. Впрочем, когда мы его неистово жрали, шурша обёртками, для нас он был воистину пищей богов. Но теперь, с захватом порта, я готов был поспорить, что дела с продуктами питания стали обстоять намного лучше, раз уж даже обыкновенному рядовому или пролетарию мог достаться такой деликатес, как шоколад. – А свет? – не унималась Анька. – Ты свет видел? Теперь город по ночам горит. Лампочками горит, Гриш! Я в детстве в Ленинграде жила, там тоже подсветка была. Весь Невский сиял. Очень красиво! А теперь и тут. Люди, представляешь, теперь, когда домой идут, замирают на улице и стоят. Смотрят. Теперь-то не бомбят… – Не знаешь, кстати, почему? – не то, чтобы я не знал ответа, но стоило уточнить, насколько какая именно доза достоверной информации просочилась к гражданским. Аня отрицательно покачала головой. – Не знаю, Гриш, это всё же по твоей части, – она смущённо улыбнулась. – Но девочки говорят, что это новые зенитки какие-то подвезли, – Аня понизила голос до шёпота. – Американцы. Они и шоколад тоже завозят. По крайней мере, Вероника Сергеевна, наша главная, ну ты помнишь, рыжая такая, потом у Ленки обёртку эту от шоколада отобрала и внимательно разглядела. Говорит, написано на английском. – Жнашит, жействително американчы! – неразборчиво крикнул я из ванной, натирая рот зубным порошком. – Болже непому! Ответа из-за журчащей воды я не услышал. – И что теперь? – игриво спросила у меня Аня, когда я закончил водные процедуры. Она сидела на кровати в своём потёртом линялом свитере и, подогнув ноги под задницу, насмешливо смотрела на меня. За то время, пока я был в ванной, она успела полностью одеться, непрозрачно намекая на то, что утренний марафон окончательно завершён, раздёрнуть шторы, впустив в комнату огромное количество августовского дневного света и заправив постель, окончательно заставив меня поверить в тот факт, что я наконец-то дома. – Снова поедешь к Алеутову? – закончила она свой вопрос. Я уставился на настенные часы, маятник которых гулко щёлкал в полупустой квартире, пару секунд постоял, погружённый в размышления, а затем отрицательно покачал головой. – Нет, – уверенным тоном произнёс я. – Сегодня точно нет. Уже почти два часа дня, а меня до сих пор, что называется, не попросили. Кажется, сегодня Саша решил сделать мне выходной. – Ты так в этом уверен? – Абсолютно, – я улыбнулся, а затем плюхнулся на кровать рядом с Аней, заставив её пискнуть и слегка подскочить. Именно так, в положении полулёжа я и продолжал. – Мой начальник считает, что спать до двенадцати есть непозволительная роскошь. А поэтому нас с тобой давным-давно прервали, если бы не решили на сегодня меня оставить в покое. – И с чего бы это? – всё так же весело и беззаботно спросила, будто бы сама у себя, Аня. – У вас же вроде что-то важное наклёвывалось. – А, – махнул рукой я, слегка придержав ладонь в падении и нежно проведя по аккуратно женской спине. – Слишком серьёзные дела, там всё решат уже без скромного полковника. Скорее всего, вызовут завтра-послезавтра. И то, именно из-за того, что я с Сашей на короткой ноге, и он захочет держать меня в курсе событий. – В таком случае, – Аня повернулась ко мне и облизнула губы. – Какие у нас на сегодня планы? «У нас». Я ещё раз попробовал эти слова на вкус. «У нас». Раньше не было никаких «нас». Раньше, я имею в виду до сегодняшнего утра. Был я, была она, были наши собственные, у каждого отдельные планы, пересекавшиеся только в бытовых и сексуальных вопросах. Ни о каких «наших» планах речи и не шло. Мало того, я именно сейчас отчётливо вспомнил, сколько раз Аня пыталась изменить положение вещей, и сколько раз именно из-за моей отстранённости ледяная стена между нами оставалась стоять. Потребовались все ужасы рейхскомиссариата, выбитый глаз и логово каннибалов под Казанью, чтобы понять это. Чтобы понять, за что именно я сражаюсь. Долго обдумывать дальнейшее времяпрепровождение мне не пришлось. – Прогуляемся? – предложил я. Её глаза немедленно поползли на лоб. – Что ты сказал? – Я говорю, может прогуляемся? – кашлянув для порядка, продолжил я. – Я не помню, когда мы в последний раз гуляли… По её лицу начала расползаться довольная и широкая улыбка. Она, чуть наклонившись, звонко чмокнула меня в губы, а затем моментально вскочила с кровати. – И что ты сидишь в одних штанах тогда?! – тут же затараторила Аня. – Давай поднимайся, пошли быстрее! И мне пришлось под её причитания, смех и игривое рукоприкладство искать свою гражданскую одежду. В мундире Аня меня из дома выпускать отказывалась наотрез и, шутливо скрестив на груди руки, ждала, пока я переоденусь во что-нибудь гражданское. Несмотря на то, что ей всё-таки удалось уговорить меня оставить форму дома, табельное и удостоверение я всё же с собой взял, пресекая все бурные женские протесты. Когда мы наконец-то вышли из двери квартиры, Аня обернулась ко мне и, аккуратно погладив по щеке рукой, проговорила: – Знаешь… мы ведь вообще первый раз идём вместе гулять. И начала спускаться вниз по лестнице, оставив меня в стыдливом замешательстве, держащего холодный металл ключей в сжатом до боли кулаке.***
– Признаюсь, я раньше думала, что это ты просто не романтик, – весело упрекнула меня Аня, когда мы насилу отвязались, благодаря моим корочкам, от очередного военного патруля. – Теперь я понимаю, что ты просто-напросто рациональный прагматик. – В смысле? – спросил я, слегка погружённый в свои мысли. – В прямом, – ответила она, крепче прижимаясь к моему боку и беря меня под руку. – Представь, в какой ад превратилась бы наша прогулка, если бы нас до сих пор бомбили. Мне не оставалось ничего другого, кроме как согласиться. – Хочешь предложить другие варианты? – Хочу, – она кивнула головой. – Можем отправиться обратно домой… – И? – И устроить праздник! А на него уже пригласить Артёма и Васю, – весело продолжила Аня. – В конце концов, стоит хоть как-то отметить твоё триумфальное возвращение. Я буквально на несколько секунд задумался, карикатурно приложив два пальца к подбородку. – Прекрасная идея, – улыбаясь, согласился я. А что ещё я мог ответить. – Замечательно, – она привстала на цыпочки и звонко чмокнула меня в щёку. – Тогда я побежала, постараюсь приготовить что-то вкусное. А ты пока сходи, разузнай, где они, и смогут ли вообще прийти. – Это ты так ненавязчиво отсылаешь меня прочь, чтобы не путался под ногами на кухне? – Нет, это я тебя отсылаю, чтобы не отвлекаться каждые полчаса. И, хищно улыбнувшись, жарко впилась в мои губы. – Не могу сказать, что такая перспектива мне не нравится, – высказался я, когда поцелуй закончился. И получил в ответ ещё одну хищную улыбку. – Иди давай, – шипя отправила меня Аня, получив в ответ звонкий шлепок по нижней части спины. Через пару минут я уже быстрым шагом направлялся к казарме, где был прописан Артём.***
Едва я миновал душный КПП, где сурового вида вахтёр-лейтенант долго рассматривал моё удостоверение, меня тут же встретил громкий, но печальный раскат аккордеона. Кто-то играл в тишине и одиночестве, не перебиваемый ни чмоканьем сигаретных затяжек, ни тихим перешёптыванием, ни скрипом деревянных половиц. Только мелодия, красивая и печальная. Оперевшись на косяк казарменной двери, я увлечённо наблюдал, как Артём, сверкая бритой головой и свесив ноги с койки, медленно и спокойно ласкает инструмент. Это получалось у него самозабвенно, виртуозно, так, как получается только у профессиональных музыкантов, да и то, только в тот момент, когда на них никто не смотрит. Или, пока они так думают. Мелодия была мне незнакома. Я не смог угадать её ни через минуту, ни через две внимательного прослушивания. Иногда мне казалось, что ответ вертится у меня на языке, но едва Артём брал очередной аккорд, это ощущение таяло как дым. Песня лилась без слов, как будто из другого измерения. Мне казалось, будто мой мальчик на секунду приоткрыл дверцу в другой, куда лучший мир. Приоткрыл, просунул руку и вытащил оттуда что-то настолько прекрасное, насколько было прекрасно то самое место, где нас нет. А песня как будто только этого и ждала. Она хлынула в пустую и пыльную казарму как река, нашедшая вход в новое благодатное русло. Я стоял, словно завороженный, и слушал, как мой сын играет на аккордеоне. – Никогда не подумал бы, что ты так умеешь, – с хрипотцой в голосе произнёс я, когда он закончил. Вздрогнув, услышав неожиданный звук моего голоса, Артём резко обернулся. Инструмент моментально оказался откинутым на заправленную постель, издав немного печальный музыкальный вздох, а через секунду молодой разведчик уже сжимал меня в своих крепких объятиях. – Ты… ты… – это всё, что он смог из себя выдавить. Я понимал, что моего парня душат слёзы. Мало того, я испытывал почти те же чувства, поэтому мы оба, чтобы ненароком не пустить скупую мужскую слезу, стояли молча. – Я уже и не надеялся, – проговорил, наконец, Артём, когда самообладание вернулось к нему. – Не поверишь, но я тоже, – ответил я, слегка отстраняясь. – Это кто так тебя? – спросил он, имея в виду мой глаз. – Ай, – я махнул рукой. – Потом расскажу. Рабочие издержки. Ты на себя-то посмотри, я и не знал, что ты так умеешь, – я кивком указал на аккордеон. – Я и сам не знал, – он смущённо развёл руками. – У меня товарищ был, недавно на Линии погиб. От него осталось-то, портсигар да инструмент. Я к рукам всё его добро и прибрал. Сперва не особо получалось, я так, и сяк пробовал, а потом само как-то пошло. Вроде неплохо выходит. – Неплохо, это мягко сказано, – похвалил я. – Видишь, я не только людей убивать умею. В этих его резких и неожиданных словах сквозило что-то большее. Что-то невысказанное и гложущее его изнутри до невозможности, до пубертатного сарказма и злости, которое так несвойственно старшим лейтенантам государственной безопасности. И что самое печальное, я знал, что его злость направленна именно на меня. – Да, – я сделал паузу. – Разностороння ты личность. – Да нет, – он всё также злобно пожал плечами. – Как раз-таки достаточно однообразная. Герой новой России. Стал именно тем, кем ты хотел меня видеть… И вдруг мне стало всё ясно. Ещё недавно, ещё всего лишь полгода назад я не видел Артёма в Артёме. Я видел преемника, я видел примёр для всех русских, для нового поколения солдат и бойцов. Идеального солдата, что я лично вскормил и воспитал. Ослеплённый ненавистью к давнему врагу, я смотрел на своего приемного сына, смотрел пристально и внимательно, выискивая его изъяны, ликвидируя их и взращивая из него настоящего воина. Я видел его успехи в стрельбе, в строевой и тактической подготовке. Видел, как быстро он пробегает стометровку, как умело вскарабкивается по канату. И совсем не замечал того, с каким вожделением, с какой жадностью он смотрит на гитару, которую Гром иногда приносил к нам домой. Я снова и снова вкладывал в его руки священный меч, который он в итоге с такой яростью обрушил на врагов нашей Родины. Правда, я совсем забыл научить его пользоваться оралом. И если бы не мой поход, если бы не те несколько месяцев, что я провёл в маленькой деревушке Леонида, если бы не те уроки прошлого, которые преподали мне эти несломленные и не сдавшиеся люди, взявшие в руки серпы, а не винтовки, я бы сейчас скривился в гримасе недоумения и пропустил эти слова, полные яда, мимо ушей. Отправил бы их в дальний ящик моей души, туда же, где уже сложено огромное количество истлевших скелетов, но теперь… Теперь я просто отступил на шаг. Отступил, чтобы ещё раз взглянуть на своего сына. Отступил, чтобы по-новому взглянуть в глаза новой России. Посмотрел, выдержав полный обвинения взгляд. А потом медленно и тихо произнёс. – Прости меня… Артём вздрогнул. Вздрогнул резко и жутко. В его глазах, как мне показалось на миг, забегали дикие искры, сжигающие в пепел всю ту горечь и всё то бремя, что он вынуждены был нести. – Я… – начал было он, однако я его перебил. – Я знаю, что ты не выбирал своей судьбы. Её за тебя выбрал я, когда спас в том тёмном переулке от стаи шакалов. Но я тоже не выбирал своей. Мою за меня выбрал вермахт. Выбрали те чёрные крылья, что до сих пор кружат над нашей страной. Выбрал рёв бомбардировщиков и гул горящих деревень. Не выбирал её ни Алеутов, ни Жуков, ни Вася Громов. Никто из нас. Выбора нет у нас и никогда не было. Есть лишь только бесконечный круг ненависти и крови. Круг чада концлагерей и криков умирающих. И мы с тобой тоже части этой цепи, как это ни прискорбно. Я верил, всё то время, что растил тебя, верил, будто можно выбрать свою судьбу наперекор, назло, напоперёк. Назло Адольфу Гитлеру, назло всей его партии, назло всем немцам. И я был прав. Мы действительно должны с тобой писать на их поганой разлинованной бумаге напоперёк. Только вот чернила наши не будут кипеть от ненависти. Это не выход. Это лишь запустит ещё один цикл боли и страдания. Разбить оковы можно только любовью. Любовью назло, в отместку. Любовью к своей стране… – …к своей стране, – завороженно повторял за мной Артём. – К своим друзьям… –…к своим друзьям. – К любимым… –… любимым. – К родным. –… к родным. – Ненависть к врагу-захватчику – священное и самое гуманное чувство на свете, – продолжил я. – Именно оно придаст нам сил сражаться, когда придёт время. А оно уже близко, не сомневайся. И мы будем драться как в последний раз, не отступая, вгрызаясь волчьей хваткой в горло врагу. Но не она выведет нас из плена порочного круга. Любовь. Только она, Артём. Вот ради чего ты должен сражаться. Ради любви. Именно ради своей любви, всепоглощающей и необъятной, ты и должен ненавидеть. Я вздохнул. Вздохнул с облегчением, сбрасывая неподъёмный груз. – И я прошу тебя, Артём, быть героем. Прошу, но не приказываю им быть. Безнадёжным героем, сложным, героем поневоле. Как и все мы, как и вся Чёрная Армия. Пусть мы и не выбирали свою судьбу, но мы в праве выбирать, кого нам любить, а кого ненавидеть. Кому грызть глотки и ради кого бросаться грудью на амбразуры. Я выдержал тяжёлое, очень тяжёлое для меня секундное молчание. – Я люблю тебя, сын, – и впервые с момента начала своего монолога поднял глаза на Артёма. По его щекам бежали слёзы.***
Чёрная Армия, Свердловск. 23 августа, 1962 год.
– …А теперь перейдём к основной части совещания, товарищи. К тому, ради чего, собственно, мы все здесь и собрались, – продолжил свой монолог Алеутов. Над потолком его кабинета непроглядным маревом висело облако табачного дыма. Семеро, включая меня и американца, мужчин сидели за круглым столом и безостановочно курили, забивая напряжение никотином. Даже Джеймс, никогда на моей памяти не прикасавшийся к сигаретам, жестом попросил у меня пару штук, едва я вынул портсигар из глубокого кармана своего кителя. Напряжение пополам с дымом топором висело в воздухе. Алеутов, прекрасно понимая, что как только он сообщит основную новость сегодняшнего собрания, всем резко станет не до мелочей, решил начать как раз с них. Конкретно – поблагодарил меня от лица всей Чёрной Армии за доблестную службу, а затем вручил звезду Героя. Вообще, это полагалось сделать верховному маршалу, однако тот неважно себя чувствовал, у старика дико болели ноги. Поэтому чествовать героя довелось моему непосредственному начальнику. И, несмотря на наши с ним близкие и приятельские отношения, делал он это со всей возможной серьёзностью. Когда его подчинённые, какими бы они не были близкими друзьями, совершали что-то экстраординарное, Алеутов никогда не отказывал им в почестях. Возможно, именно поэтому он и занимал свою должность. А пока нервное напряжение готово было высекать искры из прокуренного воздуха, я расслабленно откинулся на спинку кресла, несильно зажав между пальцами сигарету. По телу отчего-то начала разливаться тихая волна успокоения. Я ещё раз затянулся и на несколько мгновений погрузился в воспоминания недавнего прошлого.***
Чёрная Армия, Свердловск. 17 августа, 1962 год. Вечер.
– Возвращайся, пожалуйста, поскорее… Наша кухня, жёлтый свет лампы. Старый скрипучий диван, на котором в пьяном полудрёме лежит Артём, слегка свесив голову набок и скрестив руки на груди. Он хотел всего лишь чутка отдохнуть, послушав наше с Аней воркование. Однако этиловое зелье оказалось даже сильнее, чем тренированное тело молодого разведчика. Ничего странного, особенно учитывая количество выпитого. Костя прийти не смог, а поэтому среди разбросанных по столу бутылок не было его порции. Его недавно, спустя долгие годы мытарств и недооценки, наконец-то возвели в ранг майора, предоставив свой личный тихий кабинет в одном из штабных зданий Свердловска. Правда, кабинет, по словам Костиного секретаря, в основном пустовал, Громов всё также предпочитал находиться среди вверенных ему солдат, лично наблюдая за их подготовкой, но, тем не менее, его восхождение по лестнице штабной карьеры началось, пусть и с сильным опозданием. Застать мне его не удалось, Костя в очередной раз уехал на Линию Карбышева тренировать своих орлов. Как мне доложил всё тот же секретарь, сначала суровый и неподкупный, а затем, когда я достал свои корочки, моментально растаявший, пояснил, что штабных командиров сейчас достать не получится от слова совсем. Все они либо на учениях, либо переброшены ближе к границе с рейхскомиссариатом. И я прекрасно знал причину. Ну, и конечно же мы, аккуратно прижавшиеся друг к другу возле квадрата ночного окна. Правда, в отличие от тёмной ночи полугодичной давности, эта ночь освещалась десятками, если не сотнями электрических ламп. По всему полуночному Свердловску разливались бесконечные волны света, не оставляющие ни малейшего шанса на существование ни единому тёмному уголку, ни одному мрачному переулку. Спустя двадцать лет задёрнутых плотных штор и непроглядной тьмы, царившей на улицах после захода солнца, глаза уже после нескольких минут наблюдения за таким великолепием начинали болеть и слезиться. Но мы всё равно смотрели. Не отрывая глаз. – Я постараюсь, – настолько, насколько вообще мог, честно ответил я на просьбу Ани. – Врёт, – пьяно, сонно и уверенно обвинил Артём, тыкая в меня пальцем. – Нас ещё долго… ик, не будет. – А ты не пугай женщину, – шутливо пригрозил я ему. – Ань, действительно, – ответил я, обратившись к Ане. – Заваривается что-то по-настоящему серьёзное, такое, что подобного мероприятия в Чёрной Армии никогда ещё не было. Я действительно не могу сказать, когда мы вернёмся. Чёрт, да я даже не могу сказать, когда мы, собственно, отправимся! Ещё ничего не известно толком. Возможно, мы вообще никуда не отправимся… Я вымученно улыбнулся, а Аня, глядя на мой оскал, лишь печально вздохнула. – Но ты всё равно постарайся… аккуратнее. Я ничего ей не ответил. Просто сильнее прижал её к себе. Аккуратное и острое женское плечо ткнулось мне в бицепс. Я аккуратно провёл по её предплечью, чувствуя, как оно покрывается мелкими мурашками и… И вздрогнул. Вздрогнул, а затем с хрипотцой в голосе начал медленно, словно вытягивая из самого себя слова, говорить. – Ань… На этом моменте она с любопытством подняла голову. – Ты выйдешь… Женские глаза моментально стали в два раза шире. – За меня? На лбу вылезла одинокая капелька пота, а затем моя женщина, с которой я прожил добрых десять лет, которую покидал едва ли не каждые полгода, не присылая вестей и не давая о себе знать, вдруг с счастливым визгом повисла у меня на шее. Громко пища от восторга, они осыпала моё лицо градом поцелуев. Затрясла в воздухе ногами, когда я приподнял её над полом. Повторяла, словно заведённая, одно-единственное слово. Подбежала к Артёму, растрясла его, сонного, прояснила ситуацию и получила в ответ лишь пьяный поздравляющий бубнёж. Её, впрочем, это не смутило. А я стоял и рассеянно улыбался. Улыбался той искренней и наивной улыбкой человека, который впервые в жизни сделал всё правильно. По-настоящему правильно.***
Чёрная Армия, Свердловск. 18 августа, 1962 год. Утро.
– Итак, – громкий и торжественный голос Алеутова вывел меня из моих грёз. Я встрепенулся, стряхнул пепел и приготовился внимательно слушать. Все в зале: Новиков, Рокоссовский, Кузнецов и даже сам Жуков последовали моему примеру. – Как только что доложил наш американский коллега, – Александр кивнул на Джеймса, сидящего, как впрочем и всегда, по левую руку от меня, – его руководство сумело связаться с нашим агентом в рейхе. Он действительно оказался тем, за кого себя выдаёт. Притом, занимает очень высокую и важную должность, имея, помимо своего собственного положения, чрезвычайно важные кровные, я подчеркну именно этот момент, кровные связи. Между ним и американским посланцем установлен прочный канал связи. В этот момент в кабинете можно было расслышать биение сердца чужого человека, сидящего через пару мест от тебя. – Товарищи… – голос Алеутова неожиданно осип, горло его перемкнуло. Он откашлялся и продолжил. – Товарищи. Друзья. Братья. То, о чём мечтал русский народ уже как двадцать лет, вскоре свершится. День Освобождения, который мы так яростно и так долго ждали, уже близок. Я хочу вам заявить, что первая стадия операции «Валькирия» началась…