Чёрное Солнце
«Я слил шаги во мраке трассы
С тяжелым маршем русской расы,
До глаз закованной в броню…»
Чёрная Армия, Линия Карбышева. 6 декабря, 1962 год.
Танки с рёвом проносились мимо. Грохоча километрами гусениц, ревя работающими до предела двигателями, рыхля и подбрасывая в воздух кубометры снега, танковые колонны одна за другой стальными рысаками проносились мимо ветхого старика. Никто и никогда при первом взгляде на этого человека, одетого в полевую генеральскую форму Чёрной Армии, ни за что не смог бы назвать его спасителем России. Никто не смог бы хотя бы на секунду поверить, что именно его уверенная рука, что сейчас с дрожью опирается на серую стену бункера, некогда самолично рыла укрепления, остановившие безудержную немецкую волну. Ни один человек на этом свете ни за что не поверил бы, будто эти старческие, залитые горькими морозными слезами глаза, некогда цепко и тщательно вылавливали малейшие неточности и недостатки в своих же собственных чертежах. И нужно было быть совсем безумцем, чтобы посчитать, будто этот, уже почти угасший разум, когда-то оказался сильнее, чем вся военная машина Германии. Генерал Карбышев был вообще достаточно скромным человеком и за славой никогда не гнался. С течением времени это благородное свойство только усилилось. Правда, с годами ушло и многое другое: мускулы, жир, зубы. Остались лишь убеждения, крепкие, как гранит. Убеждения, которые многие молодые скоты, называющие, по ошибке, себя людьми, никогда и вовсе не имели. Мимо старого генерала с рёвом проносились танковые колонны. Их путь лежал сквозь бетонные клыки, торчащие из земли, мимо десятков бункеров, ощетинившихся противотанковыми орудиями и пулемётами. Их путь лежал туда, за пригорок, усеянный минными полями и колючей проволокой. На другой край нейтральной земли, где за жидкой зимней рощицей уже кипел ожесточённый бой. Вслед за последним металлическим чудовищем, унёсшимся навстречу пламени войны, пошли солдаты. За строем строй, колонна за колонной они слажено грохотали своими сапогами по примятому снегу. Бесконечная вереница суровых и сосредоточенных лиц, уходящих вдаль. Воронёная сталь автоматных стволов, белые звёзды на рукавах чёрной формы. Чистота и скорбь, сосредоточенная холодная ярость. Эти солдаты знали, что шли умирать. Шли вновь и вновь подниматься под отчаянный рёв командиров, бросаться прямиком на огненный пулемётный ствол, снова и снова умирать за свою Родину. Солдаты шли ненавидеть своих врагов, ненавидеть до гордости, до святости, до неукротимого лесного пожара и звериной чистоты. Бесконечный строй солдат шёл отвоёвывать землю своих отцов. Дрожь в левой руке генерала усиливалась. Раскрытая старческая сухая ладонь плясала на сером полотне бункерной стены. Он смотрел, не отрывая взгляда, от бесконечного походного строя молодых людей, что шли на смерть из-за слабости своих отцов. Старый генерал видел, как вынуждены были расплачиваться за прошлые ошибки и грехи двадцатилетние мальчишки, что едва-едва застали ту страну, за свободу которой тысячи из них вскоре сложат головы. Взгляд Карбышева бежал по лицам солдат. Такие одинаковые, такие разные, такие гордые и скованные цепями своего долга. Каждому из них Дмитрий Михайлович старался улыбнуться уголками губ, каждого старался подбодрить, перед каждым старался извиниться, пусть хотя бы на мгновение, за слабость своего поколения, за свои собственные ошибки, за то, что впереди этих мальчишек ждут не весенние поля из цветов и трав, а километры мин и огня. И всё же, он не видел в этих юных глазах сожаления. Ни капли грусти, ни капли той тяжести, которой на них навалился их же собственный долг. Только то возвышенное, триумфальное чувство, которое мужчина испытывает, приближаясь к своему врагу. Не просто противнику, но именно к врагу, настоящему, кровавому и кровному. Он ждал этого. Все эти двадцать лет, укрепляя линию обороны своей Родины, того жалкого уральского куска, что от неё остался. Он ждал этих бесконечных колонн все те двадцать лет, что прятался от немецких бомбёжек по подземельям, зажимая руками кровоточащие уши. Он спал и в горячем бреду видел этих солдат, во взгляде которых нет ни малейшего следа слабости, видел этих мальчишек, когда засыпал коротким и беспокойным сном, пытаясь хоть чуть-чуть отдохнуть от бесконечных чертежей. Но генерал Карбышев никогда не мог даже и подумать, что доживёт до этого момента. До этого великого и благословенного момента, когда кровь захватчиков снова обагрит землю его России, смывая с неё весь пепел, всю ту проклятую копоть и грязь, что накопилась на ней за двадцать долгих лет рабства и бессилия. Теперь же его старческие глаза, в уголках которых уже поселилась агониальная темнота, увидели тот завораживающий дух день, когда злобный и голодный двуглавый русский орёл наконец-то взлетел и мёртвой хваткой вцепился в горло дряхлеющего орла германского, разжиревшего на горбах собственных рабов. Боль в груди пришла резко. Не то, чтобы старый генерал не ждал её, он уже давно миновал тот возраст, в котором мысли о смерти вводят если не в состояние паники, то в состояние глубокой меланхолии и задумчивости. Скорее, он относился к смерти как к дорогой гостье, и давно уже прибрал дом к её приходу. Однако, само время визита для Карбышева стало полной неожиданностью. Ещё с утра, вставая со скрипучей и проржавевшей постели, он знал, что обязательно увидит этот чёрный великолепный парад. Что его точно хватит хотя бы на эти несколько часов. Ожидания не обманули старика. На несколько часов его действительно хватило. И пока восьмидесятилетнее тело старого генерала медленно сползало по серой стене на глазах боевого строя, пока молодой адъютант в панике метался из стороны в сторону, хрипло выкрикивая санитар, на синеющих губах Карбышева плясала улыбка. Рука прижалась к сердцу, разрывающемуся на части, в голове лентой Мёбиуса бежала одна-единственная мысль, словно пришедшая из другого мира. Точно такого же холодного и мрачного, но где надежда ещё не превратилась в полуистлевший труп. «Думайте о вашей Родине, товарищи. Думайте о своих домах, это придаст вам сил…» С этими мыслями, старый и улыбающийся генерал Карбышев, чьи укрепления когда-то спасли Россию, позволив рядовому Отрепьеву и комиссару Алеутову продержаться до подхода солдат генерала Конева, умер, лёжа на холодном уральском снегу. А мимо его стремительно остывающего трупа маршировали солдаты, грохотом сапог отбивая прекрасный и яростный клич: «Московия падёт…» Шаг. Ещё десять. Грохот очередной колонны. «…падёт». Падёт. Падёт просто потому что на холодном снегу лежит этот беспокойный старик, царский офицер, советский инженер и русский солдат. «Московия…» Московия сгниёт на свалке истории. Сгниёт, потому что Гришка Отрепьев потерял там свой глаз. Шаг. Ещё десять. «…падёт». Потому что Тысячелетний рейх сейчас разорван пламенем гражданской войны, потому что немцы грызут друг другу глотки, брат идёт против брата, и сейчас самый удобный момент для удара в спину. «Московия падёт…» И есть тысячи причин «почему». Из-за килотонн бомб, из-за сожжённых городов, из-за бесконечных верениц дат, которые когда-то были живыми людьми. Потому и грохочут громкой, ласкающей слух панихидой тяжёлые солдатские сапоги: «Московия падёт! Московия падёт! Московия падёт!»***
Выпуск газеты «The Washington Post» от 12 декабря 1962 года.
«THE RED DAWN RISES AND THE BLACK SUN BEGINS TO SET»
«Прекрасные новости приходят к нам из заснеженных степей Северной Азии. Некогда территории великой Российской империи, эта часть света уже двадцать лет находится под железным сапогом немцев. Сломленная и разорённая большевистской революцией, Россия стала для варварских немецких орд лёгкой добычей. Как будто этого было мало, русский народ, познавший на себе всю тяжесть немецкого вторжения, подвергся предательскому удару в спину от вероломной Японской империи, что сейчас распоряжается богатейшими регионами Сибири и Дальнего Востока. Лишь только совместными усилиями русского и американского народов в ходе операции «Вашингтон» двух колоссов удалось остановить.
Целых двадцать лет из этой terra incognita не было никаких вестей. Небольшой вытянутый пятачок земли, расположенный вокруг длинного хребта Уральских гор – вот всё, что осталось от России. Зажатая с двух сторон, отрезанная от выхода к морю, не имеющая сообщения ни с кем, кроме контрабандистских банд Новосибирской республики и кланов тюркских кочевников, расположившихся в степях Средней Азии, Россия, тем не менее, продолжала жить. Подвергающаяся постоянным авианалётам, превращённая в гигантскую казарму, Чёрная Армия (так называют себя русские, избежавшие немецкого рабства) продолжала борьбу. В частности, именно русским агентом были обнаружены сведения, который в последствие сделали возможным покушение на Гитлера, которое в конечном итоге увенчалось успехом.
Теперь же, когда нацистская империя рушится, русские мужчины и женщины единым фронтом вступили в свой последний, решительный бой. Отвергнув декадентские левые идеологии, перекованная десятилетиями страданий и горечи унижения, Новая Россия под руководством верховного маршала Жукова, блистательного стратега времён Второй Мировой войны, бросила вызов Великогерманскому рейху и перешла в наступление с целью отбить свои исконные земли. По сообщениям наших военных корреспондентов, события развиваются как нельзя лучше для русских. Первая танковая армия генерала Язова уже вышла к городу Ижевск. Некогда один из промышленных центров Советской России, ныне он представляет из себя жалкое зрелище. Сейчас Ижевск даже без танковых воронок и дыр от пуль больше напоминает средневековый чумной квартал, чем современный город. Захламленные, грязные улочки, оборванное и жалкое население, трусливо жмущееся к стенам и затравлено глядящее на своих же освободителей, братьев по крови. Вот цена двадцати лет немецкого Нового Порядка – люди, словно бессловесный скот, страх, грязь и ужас. Мы все должны быть безмерно благодарны тем русским храбрецам, что сражаются сейчас в заснеженном Приуралье за то, чтобы коричневая чума никогда не пришла ни в один дом на планете.
Нацистская империя, ещё несколько лет назад казавшаяся действительно тысячелетней, продолжает рушиться. Война русского народа за освобождение собственной страны, прозванная уже Великой Отечественной, является лишь одним кусочком огромного пазла. В самом рейхе почти сразу же после кончины фюрера вспыхнула гражданская война, а солдаты Южно-Африканского союза и Бельгийского королевства в изгнании продолжают наступление против немецких колониальных сил в Экваториальной Африке.
Люди по всей Америке с содроганием сердца наблюдают за борьбой русского народа. Антифашистским фондом имени Рузвельта благодаря неравнодушным американцам уже собрано пятьсот тысяч долларов, на которые будут осуществлены закупки продовольствия, медикаментов и многих других предметов первой необходимости для отправки в Россию. Более пятнадцати тысяч добровольцев уже направляются к северным портам Чёрной Армии, с нетерпением ожидая момента, когда смогут вступить в священную войну за свободу всех и каждого от господства хищного германского орла. Наши же военные корреспонденты, уважаемые читатели, будут внимательно следить за развитием ситуации.
Штатный корреспондент Джон Т. Семплер
The Washington Post»
***
Новосибирская республика, Новосибирск. 21 декабря, 1962 год.
Кира Шикаро ненавидел этот кабинет. В узкой, словно самурайский меч, и прямой душе японского чиновника до сих пор не могло уложиться, как русские вообще могут работать в таком бардаке. Он, отработавший больше тридцати лет в родном Киото, ставший уважаемым человеком, теперь вынужден прозябать в этой сибирской глуши, наблюдая за тем, чтобы русский гайдзины исправно выполняли свою работу. Отвратительно, просто отвратительно! Кто же виноват, что из всех варварских народов, ему достались именно русские? Не прирождённые гении Кореи, не трудолюбивые, словно пчёлки, китайцы, даже не, пусть и экспрессивные, но всё-таки ответственные филиппинцы! Русские! Чёртовы русские! Недисциплинированное, необразованное, пьющее, как не в себя, быдло. Которое, к тому же, абсолютно безответственно и не умеет ценить вышестоящее начальство. Никакого чувства иерархии, работа выполняется из-под палки и кое-как, лишь бы сделать, а в спину межзубным шёпотом летят оскорбления. К тому же, Кира дико ненавидел здешнюю кухню… Ах, если бы не тот инцидент с первокурсницей Императорской академии, не было бы никакой опалы. Не было бы никакой Сибири, не было бы никаких бессрочных «командировок», не было бы никаких русских! Он, потомственный чиновник, двадцать лет выстраивал карьеру в Императорском торговом консорциуме не для того, чтобы в один миг, из-за какой-то малолетней шалавы всё полетело к чертям собачим! Откуда он вообще мог знать, что эта малолетка была дочерью столичного префекта?! Кабинет, в котором находился Кира, действительно сложно было назвать опрятным. Это было просторное овальное помещение, освещаемое электрическим светом громадных потолочных ламп и длиннющими прямоугольниками многочисленных окон. Располагался этот кабинет в недавно построенном, вычурном здании, стилистически слегка напоминающим старые японские храмы. Впрочем, сходство это было очень отдалённым и мимолётным, само строение было выстроено из надёжного железобетона, оставив хлипкие картонные и почти что прозрачные стены в тёплой Японии. Помещение же, в котором сейчас находился японский чиновник, недовольно развалившись в кожаном кресле, было как раз приспособлено для деловых совещаний. Обычно здесь собиралась вся торговая и политическая верхушка Новосибирской республики. Кабинет был оборудован длинным и просторным овальным столом из тяжёлого лакированного дуба, небольшим баром и даже видеопроектором на стальной треноге, которым, правда, ни разу не пользовались. Впрочем, собиралась – это громко сказано. Скорее, приходила на доклад. Раз в месяц чиновники местной администрации, состоящей почти полностью из русских туземцев, собирались вокруг овального стола и, отчаянно пыхтя и соря кучами ненужных бумажек, зачитывали месячный отчёт перед имперским соглядатаем. Затем, поджав хвостики, внимательно слушали его указания, участливо кивая и роняя горячие капли пота. Правда, в последнее время гайдзины осмелели. Почувствовав мимолётную и временную слабость империи, вызванную недавним финансовым кризисом, они решили попытать счастья и немного показать зубы. Огрызаются на хозяйскую руку, лают и пытаются укусить, не понимая, что вся их мнимая «автономия» прекратиться сразу же, как только Сфера справиться со своими экономическими проблемами. И тогда все эти гордые русские «фашисты» и чернорубашечники очень близко познакомятся с тугой кожей императорского кнута. Они всё равно пережиток прошлого. Все эти Родзаевские, Матковские и прочие непримиримые борцы против советского режима были полезны, когда Квантунская группировка брала Владивосток. После от них был только вред. Постоянно что-то пытаются выторговать, постоянно просят какой-то автономии, какого-то уважения к русским. Идиоты, их всех было бы легче просто-напросто заменить новым поколением японских колонистов. Они бы тут в миг порядок навели. Так думал Кира Шикаро, пока вокруг него суетливо носились слуги, разливая высокому начальству кофе и коньяк, подкуривая сигареты. Предлагали и ему, однако чиновник ограничился обычной стеклянной бутылочкой минералки. Табачных дым Кира вообще на дух не переносил, а чай и кофе предпочитал пить в более спокойной, нерабочей обстановке. И уж тем более не собирался разделять благородную чайную церемонию с дебилами-гайдзинами. Так что ему оставалось лишь сурово хмурить бровь, с недовольной яростью глядя на курящих русских. Замечания, однако, он им почему-то решил не делать. Наверное, взыграли остатки чувства порядочности, которое из Киры Шикаро старательно выбивали сперва на юридическом факультете, а затем и на рабочем месте. Империи не нужно порядочные люди, ей нужны люди продуктивные, желательно, не делающие перекуров. Наконец, стареющий, но подтянутый и гладко выбритый человек с благородными глазами поднял руку. Зал, за секунду до этого напоминавший копошащуюся муравьиную кучу, моментально замер. Видно было, что этого человека, одетого в чёрную рубашку со значком РФП приколотым на груди, все собравшиеся глубоко уважают. – Что же, господа, – начал Михаил Алексеевич Матковский, президент, а по сути диктатор, Новосибирской республики. – Кажется, самое время начинать. Все собравшиеся согласно закивали. Русские, все как один видные чернорубашечники, начали бросать на Киру задумчивые и озорные взгляды. Такое обращение ещё больше взбесило чиновника, отчего тот грохнул по столу бутылкой с водой и, изменив своей японской выдержке, начал первым. – Наконец-то вы соизволили приняться за работу, господин Матковский. Я уж было думал, что у вас есть дела поважнее, чем обеспечивать процветание вверенного вам региона. В таком случае, нижайше прошу вашего внимания. Торговый консорциум просил довести до вашего сведения, что поставки драгметаллов в метрополию опять снизились… Кира ещё долго распинался. Он говорил всё больше и больше, не замечая, как нахмурил брови Матковский, как двое охранников шкафообразного телосложения закрыли на ключ две массивные входные двери, как все остальные собравшиеся с какой-то суровой, непрощающей жалостью обернулись на японского чиновника. Одинокого японского чиновника, сидящего в окружении более чем десятка русских фашистов. Когда Кира наконец-то закончил изливать свою желчь, триумфально сомкнув руки на груди и с вызовом глядя на Матковского. Тот в ответ лишь печально вздохнул. – Вы закончили, господин чиновник? – Я закончил, – горделиво, слегка задрав голову, ответил Кира. – Прекрасно, – пожал плечами Матковский. – В таком случае, я вынужден вас огорчить. Ваши требования мы выполнить не можем. – Не понял?.. – бронежилет высокомерия японского чиновника наконец-то треснул. Ему хватило, в конце концов, чуйки, чтобы погасить чувство собственного превосходства и оглядеться вокруг. И увиденное ему не понравилось. На переносице, между тонкими чёрными бровями вспыхнула первая капелька холодного пота. – Тут нет ничего особенно сложного. Новосибирская республика отказывается выполнять требования Японской империи. Ровно, как отказывается выполнять требования Сферы Сопроцветания. – Это… это… – начал, задыхаясь, чиновник. – Да, это именно бунт. Мало того, мы прекрасно осознаём свою безнаказанность и поэтому так открыто об этом вам заявляем. Любая война сейчас для империи смертельна, любое противостояние, даже с таким относительно слабым противником, как Новосибирск – подобно гибели. Ваша экономика работает на пределе и любое бряцанье оружием окончательно её надорвёт. Именно поэтому вы, со всем своим ядерным арсеналом, со всей многомиллионной армией и Сферой Сопроцветания бессильны, если мы захотим от вас уйти. А мы захотим. Точнее, уже захотели. Иван Максимович, – сказал Матковский, обращаясь к человеку, сидящему от него по правую руку. – Я думаю, стоит послать телеграмму в Магадан. Думаю, им самое время тоже выступать. – Хорошо, Михаил Алексеевич, – добродушно согласился с фашистским предводителем человек, смахивающий своей рыжей щетиной на дикого кабана. – Родзаевскому, я думаю, писать не стоит, – продолжал как бы размышлять вслух Матковский. – Он до сих пор застрял в своём сорок четвёртом. По-прежнему воюет с большевиками и Кировским правительством. Лучше просто разобраться с ним позже. – Будет сделано, Михаил Алексеевич, – подтвердил всё тот же кабаноподобный мужчина. – А вы, Дмитрий Андреевич, – Матковский обратился к ещё одному чернорубашечнику. – Отзвонитесь на границу. Нашим хлопчикам пора выступать. Пусть они разоружат все японские патрули, лучше будет, если даже без насилия всё обойдётся, а потом вышлите проверенных и примелькавшихся контрабандистов в сторону границ Чёрной Армии. Георгию Константиновичу необходимо знать, что Новосибирск на все сто процентов готов присоединиться к Чёрной Армии. – Так точно, Михаил Алексеевич! – по-военному гаркнул ещё один мужчина с круглыми очками, но выразительным и покрытым шрамами лицом. – А с вами, – Матковский наконец-то соизволил вновь обратить внимание на Киру. – Мы поступим вот как… Двое охранников, до того големами застывшие возле дверей, одновременно сделали шаг к столу. Киру прошиб холодный пот. Ему впервые в жизни стало по-настоящему страшно. Так он не боялся даже в тот момент, когда его застукали с малолетней студенткой. – А… – начал было он, однако тут же закрыл рот. Открыл было ещё раз, однако снова захлопнул. – Не нужно бояться, вашей жизни ничего не угрожает, – успокаивающим, но холодным тоном произнёс Матковский. – Вы просто посидите в тюрьме до тех пор, пока все дипломатические недоразумения, связанные с выходом республики из состава Сферы, не будут утрясены. Витя, Володя, – попросил он, обращаясь к двум дуболомам. – Сопроводите господина посла. Лишь когда крепки и жёсткие ладони легли ему на плечи, Кира Шикаро позволил себе расплакаться.***
Рейхспротекторат Британниен, Лондон. 26 декабря, 1962 год.
Гул нарастал с обеих сторон. Сперва это было просто недовольное ворчание нескольких десятков забастовщиков, волком глядящих на ровные и многочисленные ряды эсэсовцев, однако так было целых два часа назад. Сейчас ситуация немного поменялась. Англичан было больше. Намного больше. Казалось, будто небольшой прямоугольник солдат, одетых в чёрную униформу, вот-вот потонет в гудящем, словно рассерженном пчелином улье, море недовольных работяг, что в воскресный вечер вдруг повылезали из своих пабов и съёмных комнатушек и в едином порыве направились на Трафальгарскую площадь. Впрочем, ничего необычного в таком единодушии, столь несвойственном Британским островам, не было. Свою лепту внесло и чувство имперской гордости, и собственное оскорблённое достоинство, и горечь поражения двадцатилетней давности. Ведь несмотря на отчаянное сопротивление, операция «Морской Лев» завершилась успехом для вермахта. В конце сорок четвёртого года немцы-таки высадились на берега туманного Альбиона. Британский лев сопротивлялся долго. Последние дивизии королевской армии были задушены в котлах аж к зиме сорок шестого. Королевская семья вместе с двадцатилетней королевой Елизаветой едва сумела сбежать в Южно-Африканский союз, а над бывшей британской столицей, некогда управлявшей империей, над которой никогда не заходило солнце, реял флаг со свастикой. Все эти годы британское Сопротивление ограничивалось только лишь разрозненными пропагандистскими акциями и редкими столкновениями с гестапо. На что-то более масштабное у него просто не было сил. До сегодняшнего дня. На стенах древнего города, построенного ещё античными римлянами, то тут, то там виднелись надписи. «МЫ ПОМНИМ МОНТГОМЕРИ» «НАЦИСТЫ, УБИРАЙТЕСЬ ВОН!» «ГЕРИНГА – НА ВИСЕЛИЦУ» Странно, почему именно на рейхсмаршала авиации был направлен гнев уличных вандалов. Наверное, за то, что именно его асы когда-то стёрли с лица земли Королевские ВВС. Хотя логичнее было бы для англичан желать увидеть повешенным Эдуарда VIII, герцога Виндзорского, коллаборациониста и предателя, с широкой улыбкой и большим удовольствием сотрудничавшего с захватчиками. Над столицей рейхспротектората Британниен стоял туман. Мелкая морось витала в воздухе, наряжая уличные фонари и вечерние стёкла в жёлтые шубы, отражавшегося от капель воды света. Повсюду сновали подозрительные личности, чаще всего с закрытыми шарфами лицами. Такие люди то тут, то там собирались на перекрёстках или в подворотнях группами до пяти человек и, едва заслышав тяжёлый топот военного патруля, тут же разбегались в разные стороны. Все знали, что тянутся последние дни господства Германии над Альбионом. В разразившейся гражданской войне рейхспротекторат принял сторону Геббельса, и по всей Британии установилось военное положение. Как ни старались вездесущие сторожевые псы нового фюрера скрыть информацию о том, что Фатерлянд в огне, слухи всё равно просочились. А затем они были подтверждены всё тем же Сопротивлением, что перехватывало радиосообщения с материковой части Европы, разделённой теперь, как и два десятилетия назад, бесчисленными линиями фронтов. СС под руководством Гейдриха арестовали собственного же рейхсфюрера, заняли Берлин и Западную Германию и объявили о начале священной войны против предателей и сибаритов, поставивших Великогерманский рейх на грань уничтожения. Геринг, чьи лояльные части сумели занять восточные и северные области Германии, немедленно вгрызся Гейдриху в глотку. А пока эти двое со всей дури мутузили друг друга, сжигая города и убивая собственных же соотечественников, Геббельс, по-настоящему легитимный наследник Гитлера, заполучивший в распоряжение лояльную Центральную и Южную Германию с Австрией в придачу ударил в спину им обоим. И не помогли никакие договорённости, которые он составлял с Герингом накануне кончины фюрера. Впрочем, может не всё так однозначно? Весь Pax Germanica* разрушился в один момент. Колонии в Африке атакуют остатки британских армий и бельгийцев. На востоке наступают русские, все эти двадцать лет ютившиеся на Урале. На западе американский десант занял Исландию, а французы вспомнили о своей национальной гордости. Настал черёд севера. Наступил роковой день для Британии, тот самый день, когда её народ предал собственные же традиции. Великий английский стоицизм, воспетый Киплингом, прославленный в веках герцогом Веллингтоном, лейтенантом Бромхедом и Уинстоном Черчиллем, сегодня был предан забвению. Вместо него наружу, из глубины веков, вылезла древнесаксонская ярость, дыша на лица работяг, студентов и подпольщиков жарким песком средневековой Акры, конским потом и нечеловеческим криком Ричарда Львиное Сердце, дерущемуся без доспехов плечом к плечу со своими солдатами. Трафальгарская площадь напряжённо молчала. Тысячи разгневанных англичан со злостью напирали на немногочисленные ряды эсэсовцев. Те отвечали им вскинутыми винтовками и мушками, совмещёнными с перекрестьями. Замер, казалось, весь Лондон. Лишь люди муравьиными ручейками стекались к главной площади города. – С Новым Годом и Рождеством вас, суки! Никто не мог взяться объяснить, откуда раздался этот возглас. Никто не проследил за тем, откуда прилетела бутылка с горючей смесью. Никто не знал, кто из эсэсовцев выстрелил первым. Никто даже не мог предположить, что ту женщину, что повела людей на строй, ощетинившийся винтовками, звали Маргарет. Впрочем, свою известность она получит чуть позже. Её назовут «Железной леди», она проведёт свой народ через все бури и невзгоды, её имя будут носить улицы и корабли, проспекты и целые острова. В её честь королевская семья даже переименует центральную площадь Лондона, преклоняясь перед заслугами этой свирепой и отважной женщины. Но это всё будет потом. А пока, ревущая и обезумевшая от гнева толпа, сжимая в руках камни, палки и коктейли Молотова, идёт прямо на ощетинившееся стволами оцепление. Вторая битва за Лондон началась.***
Рейхскомиссариат Московия, Леебштадт. 5 января, 1963 год.
Франц Гальдер пил. Он вообще редко притрагивался к спиртному, особенно в последние годы, когда здоровье, расшатанное старостью и промозглыми ветрами бывшей русской столицы, начало давать о себе знать. Болели старые раны, болели раны новые, вызванные истощённостью его организма. Болели нервы, заставляя старого генерала по полночи ворочаться в своей постели, мучаясь бессонницей и мочевым пузырём. Разве кто-то мог представить, что всё закончится именно так? Начальник генштаба — потомственный офицер и теперь вынужден прозябать в этой дыре, ощущая, как славянские орды с каждым днём приближаются всё ближе и ближе. Где они сейчас? Под Гудерианбургом? Рвутся к Гренцу или, как его называют русские, Нижнему Новгороду? Под Казанью он потерял в котле минимум четыре немецкие дивизии. Четыре! Из двенадцати! Власовцев вообще никто не считал, русские убивают их даже в больших количествах, чем его, Франца, соотечественников. У немца хотя бы есть шансы попасть в плен и попытаться пережить зиму в суровых и бесчеловечных сибирских лагерях. Коллаборационистов же расстреливают на месте, не жалеют никого. Впрочем, это не придаёт власовцам смелости. Те, по донесениям командиров, дрожат, словно осиновые листья на ветру и массово дезертируют, надеясь либо раствориться среди местного населения, либо влиться в ряды наступающей Чёрной Армии. Скоты. Скоты и предатели. Франц Гальдер запрокинул рюмку, опрокидывая пятьдесят грамм шнапса прямо в сухую глотку. За годы своего пребывания на продуваемом всеми ветрами побережье Финского залива, покрытого свинцовыми балтийскими тучами, он научился пить почти как русские, залпом, не закусывая после первой. Он даже понял, почему русские пьют именно водку или почти чистый самогон. Крепости немецкого шнапса в этих широтах явно не хватало. А ведь всё так хорошо начиналось. После окончания кампании против СССР его тут же назначили командующим немецким гарнизоном в Московии. Надзирателем и пистолетом, приставленным к виску русского рейхскомиссара на случай, если тот вдруг начнёт взбрыкивать. По сути, собственное государство, богатое лесами и рабами, где Гальдер был полноправным диктатором. Конечно, и у Вишневского, здешнего комиссара, был свой Власов и была своя РОА, но разве может необученное русское быдло противостоять лучшим немецким солдатам? Как оказалось – может. По крайней мере, обученное русское быдло месяц назад взломало его оборону по всей границе рейхскомиссариата и теперь ударными темпами движется в сторону Москвы. И помощи ждать неоткуда, потому что сам рейх в огне. Разделённый на три части, и ни одного из претендентов не заботит судьба окраин, лишь только своё, личное положение. Все они надеются забрать обратно своё, как только закончится гражданская война. Вот только «своим» оно уже не будет. Оно будет русским, английским, норвежским, каким угодно, но только не германским. Франц Гальдер опустошил ещё одну рюмку. Всё это бесполезно. Теперь помощи ждать неоткуда. Он с середины прошлого месяца забрасывал и Геббельса, и Геринга, и даже проклятого Богом Гейдриха просьбами о помощи. Просил прислать если не солдат, то хотя бы оружие и бронетехнику. Без толку. Немцы заняты тем, что с ожесточением рвут друг друга на части. Всего его телеграммы, донесения и телефонные звонки уходили куда-то во вселенскую пустоту. А русские танки тем временем утюжили его солдат где-то в татарских степях. Командующий армией «Московия» с тоской поглядел на ополовиненную бутылку шнапса. Всё-таки двадцать градусов – это действительно мало для России. Настолько же мало, насколько и его двенадцать жалких дивизий. Впрочем, даже если так. Если русские думают, что смогут так легко его взять, то они сильно ошибаются. Пусть приходят сюда, в свою старую северную столицу, некогда сровнённую с землёй немецкими бомбардировщиками, посмотрим ещё, кто кого! Бежать он не станет и без боя не сдастся. Франц Гальдер, оставив в покое несчастный алкоголь, перевёл взгляд на серый город, выстроенный на мёртвых костях предыдущего. И в который раз за последний месяц где-то вдалеке ему померещился силуэт медной конной статуи, которой двадцать лет назад снёс голову снарядом один очень меткий артиллерист.***
Рейхскомиссариат Московия, окрестности Гренца. 8 января, 1963 год.
Даниил ненавидел немецкие пулемёты. Точнее, ненавидел он то старьё из поздних сороковых, которое немцы скидывали местным формированиям. Старые, почти что нерабочие машины, забракованные вояками из вермахта, имели кучу критических недостатков. Перекос патрона, например, был скорее данностью, чем исключением. Скорострельность и система охлаждения тоже оставляла желать лучшего, и машина совершенно не годилась для прямого боестолкновения. Остальное снаряжение было, прямо скажем, не лучше, а поэтому Даниилу в бытность свою власовцем частенько приходилось щеголять со старенькой самозарядной винтовкой «Gewehr-41», от которой сами немцы отказались ещё до того, как кампания против России была закончена. Конечно, зачем же снаряжать туземные формирования хорошим оружием? Гораздо легче выдать им плохо работающее, морально устаревшее и давным-давно списанное старье, чтобы, если вдруг недочеловекам вздумалось побунтовать против своих хозяев, их бы тут же смели вооружённые по последнему слову техники части вермахта. Именно поэтому, кстати, у РОА никогда не было вертолётов. В другое время Даниил обязательно бы поехидничал по поводу бывших коллег, однако в данный момент у него были куда более важные дела. Например, постараться-таки выдернуть проклятый застрявший патрон из ствола. Металлическая падла, в раскоряку вставшая прямо посреди затворной рамы, никак не хотела выходить. Учитывая критичность момента, в котором на позиции взвода под командованием Даниила мерно наступал как минимум целый батальон, такая своенравность снаряда была совершенно не к месту. Что испытывал тогда Даниил, дремучий и деревенский паренёк, двадцати с небольшим лет от роду, что почти четверть собственной жизни вынужден был служить предателям собственной страны? Какие эмоции переполняли его на той по ночному тёмной опушке зимнего леса, освещаемой прерывистыми линиями трассеров? Страх? Безусловно, как и в любом бою. Гнев? Всенепременно, учитывая то, какие именно эмблемы носили на рукавах наступавшие. Злость? В первую очередь, наверное, всё-таки на проклятый патрон. Но по-настоящему переполняла его гордость. Гордость за самого себя, за своих товарищей, стоявших с ним плечом к плечу в неглубокой траншее и изо всех сил стрелявших в темноту боевой ночи. Гордость за то, что больше его рукав не жжёт ненавистный Андреевский крест. Гордость и радость, что он сможет, наконец-то, смыть этот тяжкий позор со своей души. Что клеймо предателя не тяготит его. Вместо этого поганого бремя, сдавливающего виски сильнее, чем терновый венок, на его плечах теперь лежит тяжесть клятвы. Нерушимой присяги, что он дал почти год назад в дрянной гостинице агенту Чёрной Армии. Что сейчас с ним? Выполнил ли он своё задание? Даниил не знал этого. Он знал, он верил, всем сердцем верил в то, что сможет исполнить обещание, данное всему русскому народу тогда, в Ижевске. Исполнит, несмотря ни на что. Ему не смогут помешать ни чёрные громады немецких танков, ни заклинивший патрон, ни даже поганый, давным-давно споротый Андреевский крест. Нет большего счастья для человека, чем исполнить свой долг. Нет большей радости, чем смыть с себя позор. Пусть даже и собственной кровью. Так думал русский солдат Даниил, когда звонко щёлкнула, наконец освободившаяся от застрявшего патрона пулемётная лента.***
Территория, подконтрольная Чёрной Армии, окрестности Астрахани. 22 января, 1963 год.
– Ты хотел со мной что-то обсудить? – Хотел, – согласно кивнул полковой врач. – Садись, майор. Майор Боровой послушно сел на скрипучий стул, на который указал доктор. Теперь они оба сидели по разным краям светло-жёлтого лакированного стола, заваленного медицинскими справочниками и кучами бумаг. По правую руку от доктора стояла металлическая лампа, дававшая тусклый свет. Впрочем, выполняла она скорее рудиментарные функции, на дворе было всего лишь два часа дня и стемнеть ещё не успело. – Так о чём… – начал было майор, однако военврач опять его перебил. – Сколько мы с тобой знакомы, Жень? – спросил он, устало снимая с переносицы круглые очки. Майор пожал плечами. – Лет семь, наверное, нет? Врач устало кивнул, соглашаясь. – Семь лет… – в его голосе вдруг прорезалась такая печаль, что Евгению Боровому вдруг показалось, что его друг сейчас взвоет по-волчьи. Однако, доктор всё-таки сумел взять себя в руки. – Да, наверное. Ты же знаешь, что я воцерковленный? – Конечно знаю, Кирилл, – поражаясь очевидности вопроса, ответил майор. – Ты поэтому и в армию не пошёл. – Вот тут-то ты ошибаешься, в армию я пошёл, – военврач с улыбкой кивнул на свои погоны. – Просто отказался брать в руки оружие. Сказал тогда, что смогу послужить Чёрной Армии много лучше, если буду спасать жизни, а не отнимать их. Чуть не расстреляли, помнишь? Евгений помнил эту историю. Тогда они с Кириллом ещё не были знакомы и он, стоя на призывном пункте, всё поражался, какой нужно быть сволочью, чтобы отказываться служить своей стране. Оказалось – очень рукастой и умной сволочью. Такой, которую солдаты полка готовы носить на руках в благодарность за спасённые жизни и конечности. – Помню, а ты к чему это? – спросил майор, всё ещё не понимая сути вопроса. – Тогда скажи мне, – попросил его военврач. – Против кого мы сейчас сражаемся? – Против немцев… – непонимающе начал Евгений, однако натолкнулся на злобный взгляд друга. – Я прекрасно понимаю, что не против зулусов, – раздражённо огрызнулся он. – Я имею в виду, против какой конкретно части? Какой дивизии, полка, что там сейчас против нас? – А, – просиял Боровой, наконец-то понимая, что конкретно от него хотят. – Против поволжских немцев воюем. «Волжский легион». Набрали и обучили колонистов немецких и теперь обороняют, как они думают, «свои» дома. Драться, правда, умеют. Это не какой-то сброд с винтовками. Настоящие звери. – По количеству раненых я уже понял, что это не пионеры с ножичками перочинными, – задумчиво пробормотал Кирилл. – Звери… Как ты ладно выразился-то, Жень, я бы лучше не придумал. Скажи мне теперь вот что… Военврач поднял свои карие глаза на майора и, не мигая, спросил: – Могу я попросить тебя об одной услуге? – Конечно, – Евгений был ошарашен, однако виду не подал. – Всё, что в моих силах. – Не бери их в плен, – ровным, но холодным голосом попросил доктор. На секунду в помещении повисла довлеющая тишина. – Не понял? – Не. Бери. Их. В. Плен, – медленно, с расстановкой произнёс доктор. – Ни одного человека, ни солдата, ни офицера, ни единого сраного легионера. Расстреливай на месте, не давай им времени поднять рук, делай что угодно, но не бери их в плен! – Хорошо-хорошо, – поспешил успокоить разбушевавшегося друга Боровой. – А как же тогда… – В жопу шестую заповедь! – рявкнул на это военврач. – В жопу! Убивай их всех! До единого! – Я понял, понял, – состояние боевого товарища всё сильнее беспокоило Евгения. – Ты можешь толком объяснить, что случилось? – Что случилось?! – окончательно рассвирепел Кирилл. – Рейхскомиссариат Московия случился! План «Ост» случился! Поволжские немцы случились! Вот что случилось!.. На успокаивание разошедшегося доктора ушла примерно четверть часа и почти треть бутылки ценнейшего на фронте спирта. Наконец, выдохнув, осунувшись в плечах и закурив папиросу, друг майора соизволил дать объяснения. – Посмотри вот на это, – он протянул Евгению три фотокарточки, сделанные совсем недавно. На них были изображены четыре девочки, лет двенадцать-тринадцать от роду. Изнеможённые, грязные, с огромными выпученными глазами. Узницы концлагеря, который Чёрная Армия не так давно освободила. – Бедные дети… – сочувственно пробормотал майор. Несмотря на свою жестокую профессию, детей он просто обожал. – Бедные, как и всё здешнее население. Но это ещё не самое страшное. Как помнишь, когда мы освобождали лагерь, я в принудительном порядке заставил всех заключённых пройти медицинское обследование. В целях не только гуманности, но и банальной гигиены. Их нужно транспортировать куда-то в более спокойные районы освобождённой России, а везти их туда со вшами и тифом – значит спровоцировать эпидемию. Закончили мы только вчера ночью. Одними из последних осмотр проходили как раз вот эти девочки… – Кажется, я понимаю… – начал смутно догадываться майор. От этих предположений его кулаки непроизвольно сжались. – О нет, не понимаешь! Их осматривала моя сестричка. Я её потом часа два валерьянкой отпаивал, вперемешку с водкой. У девочек там, – Кирилл сделал недвусмысленный жест. – Разорвано всё. Это даже не насилие, это… это… это людоедство. Самое настоящее. Девочки никогда не смогут больше родить. Ник-ког-да. А самой старшей, нет, чего ты отворачиваешься-то, ты послушай! Самой старшей всего тринадцать! Тринадцать, Женя! – Хватит! – грохнул кулаком по столу майор. – Нихрена не хватит! – взвился в ответ доктор. – Не хватит! Эти легионеры ещё живы. Сколько их там осталось, неважно, это твоя вина! Ты их, сука, никак не добьёшь! И из-за тебя подобное происходит. Не бери их в плен, понял?! Никого не щади. Души руками, стреляй в них, танками дави, но чтобы всё это поганое племя до последнего человека изничтожить! А если какой солдат и проявит «милосердие», то его тоже немедленно расстреливай, он своим слюнтяйством только хуже делает. А лучше так до бойцов достучись, чтобы у них даже желания такого не появилось. Это не люди нихрена, это животные, звери, с ними нельзя по-другому. Ты меня понял? – Понял, – мрачно и сипло ответил майор, хватая со стола бутылку водки и отправляясь к выходу из кабинета. – Убей их, Жень, – устало взмолился ему в спину доктор. – Убей их всех. Чтобы больше никогда такого не было. Бог хочет их смерти…***
Территория, подконтрольная Чёрной Армии, пригород Москау. 18 февраля, 1963 год.
– Слава, слава родным бойцам… Вася никак не хотел заткнуться. «Славься» у него выходила хреново, хотя конкретно вот этот куплет он вытянул плюс-минус сносно. А вот женская партия у него выходила настолько плохо, что Артём, когда слышал её, постоянно затыкал уши и пытался как можно быстрее покинуть помещение. – …Родины нашей отважным сынам! Не допел. Точнее, не добубнил. Переключился на «Марш Сибирских стрелков». Почему-то с конца. – …Нашей верою горя! И услышат эту песню стены древнего Кремля! – Вася, да хорош уже! – не выдержал я. – Чего распелся с утра пораньше? Вася Громов очень любил петь. Нет, не так. Василий Андреевич Громов просто обожал петь. Пел он помногу, подолгу, но, слава Богу, почти всегда тихо, себе под нос. Главная его проблема состояла в том, что медведь Васе на ухо не просто наступил, но ещё и основательно там потоптался. Музыкальный слух у Громова не просто отсутствовал, он, казалось, уходил в минус, а поэтому Вася фальшивил даже там, где сфальшивить было просто невозможно. Проще говоря, существовать в том месте, где Громов решил в очередной раз надругаться над вокальным искусством, было просто невозможно. – А чего? – недоумевал он совершенно искренне. Его сознание в этом вопросе работало как-то странно и очень избирательно. Все замечания и откровенную ругань в адрес своего пения он просто пропускал мимо ушей, никак на неё не реагируя. – В тему же. Песню-то и вправду услышат. Считанные километры остались. Я выразительно хмыкнул, пытаясь дать ему понять, что против самой песни не имею ровным счётом ничего. Гораздо больше я имею против того, как конкретно её сейчас исполняет. И тут же потёр позолоченное кольцо на безымянном пальце правой руки. Достаточно новая привычка для меня, кстати. Только в октябре заимел. Никогда не думал, что оно вообще там хоть когда-нибудь висеть будет. – Гриш, – тихо позвал меня Вася, выглядывая из разбитого окна небольшого амбарчика, где располагался мой штаб полка. – Мы дошли… В его голосе звенела такая чистая и детская чистота, что я поневоле улыбнулся. – Дошли, – также тихо, добро и успокаивающее согласился я. – Я в это поверить не могу. Вижу, слышу, как канонада грохочет, – продолжал он, глядя в окно. – А всё равно не верю. Ты был хоть раз в Москве, Гриш? – Да, – печально ответил я. – Только совсем не в той. Громовой обернулся на меня и на секунду его глаза расширились от удивления. Лишь через мгновение до него дошло. – Ах да, точно… А до войны был? – Какой там! – я отмахнулся от настолько бредового предложения. – Я кроме своего родного села только в Калинине и был. Да и то разок. – Раньше Москва красивой была, – мечтательно, словно совсем не заметив моего ответа, продолжил Вася. – А сейчас – отвратительна. Серые бетонные коробки да орлы со свастиками. – Это ничего, – махнул ладонью Вася. – Это ничего. Слышишь? Это наша артиллерия работает. Сейчас разнесут в клочья всю эту срань бетонную, а мы потом Москву заново отстроим. Всё восстановим! От Большого и до Китай-города… Васину болтовню я слушал в пол-уха. Был занят тем, что никак не мог нащупать на дне длинных карманов полковничьей формы спичечный коробок. Честно говоря, с началом операции «Валькирия» моя жизнь круто повернулась. Первое — это, конечно, женитьба. Я вообще никогда не думал, что когда-то буду женат. Ещё буквально год назад сама мысль о том, чтобы законодательно закрепить за собой женщину казалась мне не то чтобы противной, но просто очень странной. Несмотря на достаточно долгое сожительство с Аней, я не рассматривал её как законную избранницу, предназначенную мне самой судьбой. Скорее, как привычное для себя существо, значительно облегчающее мне быт. Теперь же я частенько потирал обручальное кольцо и с нежностью на него посматривать. Оно стало для меня отдушиной в череде одинаково тяжёлых штабных дней. Вторым знаменательным событием для меня стала армейская служба, которую я уже несколько лет как покинул. В конце сентября Алеутов подошёл ко мне и по секрету сообщил, что в грядущей войне толку от единичных оперативников контрразведки (пусть даже и очень толковых) будет очень мало толку. А вот армейские капитаны, в звании которого я и вступил в ряды «Стальной руки», пусть даже и бывшие, будут в большом почёте. Особенно, если они за время службы в разведке поднялись по карьерной лестнице аж до звания полковника. Тот факт, что полковничье звание в разведке равнялось генеральскому в армии, Алеутов благополучно проигнорировал. Всё-таки не настолько широк мой офицерской опыт, чтобы с ходу командовать целым корпусом. А вот с полком я вполне справлялся. Так что пришлось принимать командование. Семнадцатым мотопехотным. Учился прямо на ходу, вспоминал всё, что успел усвоить и понять за то недолгое время, что командовал батальоном. В целом, выходило неплохо. Воевать у моих ребят получалось здорово, а мои тактические ошибки с лихвой компенсировала солдатская храбрость. Поэтому мы с подчинёнными были довольны друг другом. Я не занимался шапкозакидательством, следил, чтобы солдат не кормили откровенной парашей, а за это получал искреннее уважение и высокий боевой дух подразделения. Впрочем, сильно подбадривать солдат мне и не приходилось. Они сами горели диким желанием, объединяющим всех нас. Желанием отомстить. А поэтому военная дорога, что довела нас от Казани и Ижевска до самых ворот Москвы оказалась очень короткой.***
Трель штабного телефона стала для меня неожиданностью. Я всё же надеялся ещё на пару часов отдыха, пока не закончится артподготовка. – Полковник Отрепьев? – спросила меня телефонная трубка знакомым, но искажённым помехами голосом. – Да! – я поморщился, чувствуя, как затряслись в амбаре стёкла от рёва реактивных бомбардировщиков, заходивших на цель. – Александр Сергеевич Алеутов вызывает вас к себе, – узнал я наконец-то голос адъютанта начальника разведки. – По какому вопросу? – Узнаете на месте. Скажите пожалуйста, полковник Громов сейчас с вами? – Да, – ответил я, глядя на Васю, сосредоточенно разглядывающего боевой пейзаж за окном. – Его Александр Сергеевич тоже требует. Немедленно отправляйтесь в расположение шестого артиллерийского полка. Знаете, где это? – Примерно, – слегка задумавшись, прикинул я. – В таком случае, выезжайте немедленно, вас уже ждут – на этих словах адъютант бросил трубку, оставив меня в глубокой задумчивости. – Вась, – обратился я к другу. – Ау?.. – Ты знал, что Алеутов на фронте? – До этой секунды – нет, – ответил он, оторвавшись, наконец-то, от квадрата окна. – Это же вы с ним друзья-товарищи. Или с началом войны котлеты отдельно, а мухи – отдельно? – Именно, что «отдельно», – с начала декабря я действительно оставался в неведении о положении дел у своего бывшего шефа. – Вызывает вот к себе. – Это куда? – удивился Громов. – В Свердловск что ли? – Ты, мля, Свердловск, – огрызнулся я. – Ты чего такой глушёный сегодня, Вась? – Ничего я не глушёный, – Вася огрызнулся в ответ. – Просто задумчивый. Я Москву с детства не видел, понимаешь? – Вот раз такой задумчивый, то и думай, как нам с тобой эту белокаменную ковырять. Там внутри минимум две немецкие дивизии, «Поволжский легион», который нам и так порядочно крови попил, и ещё чёрт знает сколько власовцев. Хотя нет, отставить думать. Собирайся, со мной поедешь. – Куда? – не понял Громов. – К Алеутову. Он и тебя тоже вызывал. Я сейчас своего ординарца вызвоню, пусть транспорт нам организует. – А куда едем-то? – спросил Громов, когда мы уже выходили из моего импровизированного штаба. – В расположение шестого артиллерийского. Алеутов сейчас там, судя по словам его адъютанта. Ординарец справился с поручением довольно неплохо, а что самое главное – быстро. Уже через пять минут около штаба стоял тёмно-зелёный джип «КЗ-1» нашей собственной сборки. Конечно, американцы тоже поставляли нам машины, однако отечественному качеству я в данном вопросе доверял больше. Нашим кулибиным, например, очень долго доводить до ума американскую «М-16», прежде чем её станет возможно использовать в русских лесах и грязи. В конечном итоге, разработали и поставили на штамповку собственный автомат с очень специфичным названием. «АД-62» – Автомат Драгунова был гораздо современнее и мощнее морально устаревшего «ППШ-51» и в разы надёжнее американской «эмки». Покачиваясь в такт подпрыгивания автомобиля на дорожных кочках, покрытых грязью и снегом, мы достаточно быстро добрались до правого фланга наших позиций, где и располагался шестой артиллерийский. По пути нам попадались колонны грузовиков и танков, кружащие, словно стервятники, вокруг осаждённой Москвы. Всем в Генштабе было предельно ясно, что падение города – вопрос решённый, загадка состояла лишь в том, чтобы захватить оккупированную столицу с как можно меньшими потерями. – Алеутов где? – спросил я у первого попавшегося часового. Тот стоял по стойке смирно, вооружённый как раз новым «АД» и подозрительно смотрел на нашу машину. – Хто? – с каким-то южным говором уточнил он. – Алеутов Александр Сергеевич, – терпеливо повторил я. – Не знаемо таких, – ответил он, поудобнее перехватывая оружие. Я тяжело вздохнул. – Начальника караула позови. Он снова пристально посмотрел на меня, а затем, видимо успокоившись видом мои полковничьих погон, куда-то упёрся. Вернулся, правда, быстро. На этот раз вдвоём со смуглым лейтенантом. – Фамилия и звание? – без лишних слов перейдя к сути дела, спросил он. – Полковник Отрепьев, семнадцатый мотопехотный полк, восьмая гвардейская дивизия. К Алеутову Александру Сергеевичу. – Ваши документы, – попросил он, кивком головы соглашаясь со справедливостью причины моего приезда. То, что Алеутов находится в расположении его полка он, как минимум, знал. Я протянул ему документы. То же самое сделали и Громов с моим ординарцем, сидящим за рулём автомобиля. Бегло их просмотрев, лейтенант снова кивнул и отпустил нас, объяснив перед этим, как попасть в штаб. Сам штаб полка представлял из себя типично немецкую бетонную коробку. Скорее всего, это был бывший полицейский или армейский пост, хозяев которого словно ветром сдуло при приближении нашей армии. По крайней мере дыр от пуль и снарядов я не обнаружил, ровно как и закопчённых стен, а поэтому захватили здание, скорее всего, без боя. Внутри оказалось достаточно спокойной и привычно. Штабисты ровным шагом сновали туда-сюда, решая тактические вопросы и внимательно рассматривая карты местности, слышались негромкие разговоры. На нашу троицу глядели с интересом, особенно после моего вопроса, где именно находится Александр Сергеевич, однако с расспросами не приставали. Обнаружив требуемый кабинет, я отпустил ординарца покурить, а сам без стука распахнул дверь. Вася последовал за мной. – Гриша! – радостно приветствовал меня Алеутов, вставая из-за своего стола. Мы крепко обнялись и помяли друг-другу бока. – Окончательно заматерел, – с удовлетворением заметил Алеутов, разжимая объятия. – Свежий воздух, физические нагрузки, да? – Встречи с интересными людьми, которых я вынужден убивать, – с улыбкой ответил я. – Хочешь сказать, скучаешь по тихой штабной должности? – с улыбкой спросил мой бывший шеф. – А она у меня когда-нибудь была? – картинно поразился я, чем вызвал искренний и радостный смех. – Что верно, то верно, – подметил Алеутов. – А, и Вася здесь? Они пожали друг другу руки. До объятий, понятно, дело не дошло, всё-таки они были не такими крупными приятелями. – Тебя-то какими сюда ветрами занесло? – спросил я, располагаясь на одном из хлипких стульчиков, стоящих в кабинете. – Ветрами войны, какими же ещё. Должен же шеф разведки присутствовать при освобождении архивов ОГПУ. Или ты оттуда и так всё, что можно вытащил? – улыбка не сходила с его губ. Я лишь виновато развёл плечами, мол, конечно всё. – И всё же? – Не поверишь, Гриша, но я действительно тут по этой причине. Банальной, соглашусь, но всё же. Нужно все эти старые бумажки собрать, каталогизировать и перевезти в Свердловск. Плюс немецкие и власовские документы тоже надо подсобрать, что не успеют уничтожить. Нечего добру пропадать. Однако, не всё так грустно… Его голос в момент посерьезнел. – Едва я прибыл на фронт, тут же обнаружил кое-что интересное. Помнишь «Метро-2»? Я кивнул. Сложно было забыть. – Так вот, наша карта с тобой была неполной. Точной, но неполной. До какой точно степени – неизвестно, но одно могу сказать точно: у нас с тобой сейчас под ногами вход в сеть подземных тоннелей, которого на наших с тобой картах и в помине нет. – В этом здании?! – я даже немного подскочил. – Хочешь сказать, немцы, что работали здесь, за столько лет его не обнаружили? – Да не прямо здесь, балбес, – мимоходом осадил меня Алеутов. – В расположении полка. Лес видел, когда подъезжал? Вот на самой его опушке, где артиллерийские батареи стоят. Солдаты и обнаружили. Сперва сами пробовали сунуться, но особист, слава Богу, осадил, послал за мной. Я-то здесь уже, по сути, прописался. Залезли вместе с бойцами внутрь, а там батюшки! Видимо, советские вожди готовили этот ход на самый-самый крайний случай, когда понадобится срочно оказаться как можно дальше от Москвы. Здесь даже железнодорожных путей нет, только длинный коридор к ним ведущий. Понимаешь, что это всё значит? Я понимал. Это был шанс взять город почти без боя. Сеть подземных тоннелей, почти как в древности, когда посреди осаждённого города вдруг появлялась вражеская армия. – Знаю, что понимаешь, парень неглупый, – не дождавшись ответа, продолжил мой бывший шеф. – Переброска войск, удар в тыл, всё как по учебнику. Однако нас с тобой интересует другой вопрос. А конкретно – Владимир Вишневский. – Рейхскомиссар? – удивлённо спросил я. – Именно он, – улыбнулся Алеутов. – Знаешь, чем он так важен? – Предатель?.. – неуверенно уточнил я. – Именно, Гриша. Единственный не немецкий рейхскомиссар во всей нацистской империи. Обычно их назначают прямо из Германии, но здесь особый случай. Вишневский сотрудничал с немцами почти с самого начала Последней войны. Перешёл на их сторону ещё до Власова. До этого, говорят, много раз пытался достучаться до советского командования, предупреждая их о грядущем немецком вторжении. Был закономерно проигнорирован, а само вторжение началось почти на месяц раньше, чем он предсказывал. Видимо, очень хорошо он немцам сапоги вылизывал, раз его назначили аж рейхскомиссаром. Его, славянина и недочеловека. Просто неслыханно. – И что с ним? – подал голос Громов, также усевшийся на какой-то тахте. – Ликвидировать? – Узко мыслите, Василий. Ликвидировать всегда успеем. Гораздо лучше будет его именно захватить, а затем судить. Сделать из этого зрелище, всенародный трибунал, создать прецедент. Финал-то заранее ясен – эшафот и верёвка, однако политическое значение такой акции трудно переоценить. Россия, Василий, больше не в изоляции. Особенно – после признания Соединённых Штатов и присоединения к нам Новосибирска и Магадана. Теперь нам нужно думать не только о мести, на которую мы, безусловно, имеем право, но и о международном авторитете. Мы – не горные и дикие варвары, которых интересуют лишь головы немецких шавок. И мы должны показать это всему международному сообществу. А поэтому так важно захватить как можно больше именитых коллаборационистов и Вишневского – в первую очередь. Мы с Громовым согласно кивнули. – И поэтому, ребята, вы оба переходите под моё командование, – с ехидной ухмылкой сообщил Алеутов, потрясая перед лицом каким-то приказом. – Передадите своим заместителям командование, а через полтора часа я буду ждать вас прямо возле этого здания. Всё ясно?..***
Через указанный срок я стоял перед уже знакомой бетонной коробкой. Рядом со мной переминался и Громов, тихонько выкуривая вонючую американскую сигарету, к которым в последнее время пристрастился. Наконец, входная дверь штаба артиллерийского полка распахнулась, и на пороге показался Алеутов. Вместе с ещё одним человеком. – Артём?! – удивлённо воскликнул я. – Гриша?! – удивлению моего сына также не было предела. Мгновенно повторилась сцена приветствия, которая уже имело место быть в кабинете Алеутова. Правда, на этот раз объятия были намного дольше, а похлопывания по спине – намного сильнее. – Надо же, уже капитан… – пробормотал я, отстраняя его от себя и глядя на погоны. – А то! – похвастался Артём. – Ещё и орден «Отечественной войны» недавно получил. Второй степени. – Это за что? – А, – махнул он рукой. – Долгая история. – Матери похвастался? – с напускной строгостью спросил я. – Неделю назад письмо написал, сразу после вручения. – А меня тогда почему не известил? – Так до тебя попробуй ещё допишись, – с лёгкой обидой пояснил Артём. – Ты то под Казанью, то под Астраханью, то вообще под Москвой. Я пытался тебе пару раз писать, но почтальон с ног сбился, в итоге мне письма обратно пришли, с извинениями. – Ну и хрен с ними, – махнул я рукой. – Свиделись – и слава Богу. – И слава Богу! – радостно повторил за мной Артём. – Хочешь сказать, – обратился я к Алеутову. – Мы втроём пойдём? Такой расклад имел свой смысл. В конце концов, мы с Артёмом уже работали вместе, и я знал, чего от него можно ожидать. К тому же, я лично наблюдал за его тренировками ещё в детстве, и сам же его воспитывал. С Громовым мы вообще сдружились именно в боевых условиях и тоже имели за плечами совместный опыт. Однако, нас троих было явно мало для проникновения в самый центр осаждённой Москвы. – Почему втроём? Впятером! Сейчас ещё один оперативник должен подойти. Тоже с боевым опытом, не волнуйся. И действительно, Алеутов ещё не успел даже закончить фразу, как возле нашей четвёрки остановился военный джип и из него вылез, одетый в форму Чёрной Армии… – Джеймс! – воскликнул я. – Я тоже рад вас видеть, Григорий, – вежливо и ехидно, как и всегда, поздоровался со мной американец. Ещё один крепкий удар по рукам. – Какого чёрта ты тут делаешь?! – продолжал удивляться я. – Воюю, разве не видно? – не изменял своему сарказму американец. – Записался добровольцем, параллельно обеспечиваю работу всей агентурной сети ЦРУ в России. – И на кой чёрт нам тут твоя агентура? – недоверчиво спросил у него Артём. Американец с пренебрежительной миной повернулся к нему, будто только заметил. – Затем, товарищ капитан, чтобы обеспечивать бесперебойные поставки снаряжения. Или вы собираетесь воевать без патронов, танков и фуража? – До этого как-то сами справлялись, и ничего, – с вызовом произнёс Артём. – Так, хорош собачиться, – пресёк разгорающийся спор Алеутов, сделав при этом вид, что не заметил презрительной усмешки американца. – Не затем здесь собрались. Джеймс, вы полностью уверены в своём решении? – «Цивус романус сум»**, – подтвердил шпион. – С нашего с вами последнего диалога я не изменил решения, господин Алеутов. Я готов оказать помощь своим русским друзьям, – он широко улыбнулся. – Только хорошо было бы выдать мне, штабной крысе, хотя бы какую-нибудь амуницию. – Вооружим всех, не беспокойся, – успокоил его мой начальник. – Все готовы? Мы согласно кивнули. – Ну пойдём тогда что ли? – Э, стой! – прервал я Алеутова. – А пятый где? – Чего? – Ты сказал, что нас будет пятеро, – повторил я его слова. – Нас четверо. Где ещё один? Александр Сергеевич вдруг улыбнулся мне доброй и тёплой улыбкой. – Дурак ты, Гриша. Я и есть пятый. Не могу же я такое веселье пропустить.***
На этот раз в подземельях было влажно. Даже слишком. Если в мае вода доставала мне до колен, то теперь затхлая и холодная жидкость поднималась аж до пояса. Мы шли уже несколько часов, не издавая лишнего шума и не разговаривая, лишь изредка показывая друг другу знаками, где можно оступиться. Все препирания остались наверху. Осталась там взаимная неприязнь Артёма и Джеймса, молчаливая задумчивость Громова и мои пререкания с начальством. Старик никак не хотел отправить нас вчетвером, ссылаясь на то, что слишком засиделся на кабинетной должности, а пятьдесят – не шестьдесят, и он вполне ещё боеспособен. На все мои упрёки о том, что это чистой воды политическая дурость – начальнику разведки ходить в атаку с шашкой наголо, он отвечал, что в случае чего покончить с собой всегда успеет, живым его не возьмут, а преемником своим назначает меня. На моё замечание по поводу того, что я тоже в этом отряде, он лишь весело усмехнулся и ответил, что в таком случае у меня больше причин остаться в живых и выполнить задание. Мы шли в тишине, вооружённые чем попало, кто в лес, кто по дрова. У меня в руках, вместо любимой «Мосинки», оставшейся в арсеналах Свердловска, удобно лежал новенький «АД». Хорошая машинка, перед спуском в подземелья я успел чуть-чуть с ней поработать. При стрельбе автомат уводило немного вверх, но в условиях боя в замкнутом помещении, который нам, судя по всему, и предстоял, это было не критично. Артём предпочёл всё тот же пятьдесят четвёртый «гевер», с которым, как мне кажется, успел сродниться. Не понимаю, чем ему конкретно нравилось это оружие, как по мне – слишком громоздкое и маломощное. Однако, в таких вещах больше решают привычка и опыт, чем характеристики пушки. Джеймс и Вася предпочли американские «эмки», и если в первом случае я понимал обоснованность такого решения, то вот выбор Громова стал для меня полной неожиданностью. Вася вообще сегодня был слишком задумчивым для самого себя. Когда мы только спускались в подземелье, но на секунду остановил меня и предупредил: – У меня странное предчувствие. Я не то, чтобы был суеверным человеком, однако опыт разведчика сообщал, что в таких случаях предчувствиям других людей лучше доверять. – Хочешь сказать, нас ждут неприятности? Вася на секунду задумался. – Нет, – уверенно ответил он. – Ничего плохого, но… то, что мы встретим там, – он кивком головы указал на тёмный провал подземелья. – Нам не понравится. Что-то очень противное и… мерзкое. Понимай как хочешь. И с этими словами спустился в темноту. Мне же ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. Несмотря на большую продолжительность пути, в этот раз для меня он, несмотря на возросшее расстояние, был несравнимо легче. У меня были мои товарищи, подсказывающие в случае чего путь, у меня был фонарик, не обжигающий руку, как достопамятные свечи. В конце концов, у меня была даже штурмовая винтовка, так что я был готов ко всему, и в этот раз засада из темноты не смогла бы застать меня врасплох. В конце концов, Алеутов, идущий в голове колонный, остановился. Достал из нагрудного кармана, до уровня которого вода так ни разу и не поднялась, потрёпанную карту. Начал водить по ней указательным пальцем, что-то шепча одними губами. Наконец, после двух перепроверок, он поднял глаза от пожелтевшего листка и обратился к нам: – Это здесь, – и кивнул на массивную металлическую дверь, брата-близнеца той, что вела в здание ОГПУ. – Уверены? – недоверчиво спросил Джеймс. – Процентов на девяносто. Мы сейчас должны быть прямо под Кремлём. Точнее, под той бетонной коробкой, которая сейчас стоит на его месте. – И вы хотите сказать, что немцы просто так оставили вход оттуда прямо в подземные коммуникации города? Ни патрулей, ни растяжек? – продолжал сомневаться американец. – А почему бы и нет? Хочешь сказать, им самим в случае чего «Метро-2» не понадобиться что ли? – Что-то не спешат они им воспользоваться. – Исключительно их проблемы, – тоном, прекращающим всякие споры, ответил Алеутов. – Мы заходим. Ребятки, займите позиции, я открою вентиль. Будьте готовы встретиться там с чем угодно: от одинокого часового и до укреплённой огневой точки. Готовы?.. Поехали! Дождавшись, пока мы встанем выгнутой дугой и наведём стволы на громаду металлической двери, Алеутов начал откручивать запорный вентиль. Он очень хорошо поддавался, как и аналогичный ему механизм на станции под штабом ОГПУ. Это могло означать только одно. – Алеутов, стоять! – заорал я, однако было уже поздно. Дверь, сбросив с себя великую тяжесть застоя, начала медленно открываться, не издав при этом ни звука. За ней стоял, слегка сгорбившись, но всё же в полный рост тучный старик, силуэт которого мне был до боли в отсутствующем глазу знаком. – А я уже и отчаялся ждать, что здесь кто-то появится…