Откровения
«А в Вечном огне видишь вспыхнувший танк, Горящие русские хаты, Горящий Смоленск и горящий рейхстаг, Горящее сердце солдата. У Братских могил нет заплаканных вдов — Сюда ходят люди покрепче, На Братских могилах не ставят крестов… Но разве от этого легче?!»
Рейхскомиссариат Московия, подземелья под Москау. 18 февраля, 1963 год.
– А я уже и отчаялся ждать, что здесь кто-то появится… – произнёс Владимир Вишневский, едва металлическая створка двери отворилась. Первой реакцией на эти слова было, конечно же, вскинуть автоматный ствол и расстрелять подонка, что решил театрально поиграть на наших и так напряжённых нервах. Однако, едва поймав силуэт старика на мушку, я неожиданно понял, что никакой опасности он из себя не представляет. Старый, располневший, бочкообразный предатель не был ни вооружён, ни окружён охраной. Он стоял на грязном металлическом полу, слегка покачиваясь и хрипя на вдохе. Он не предпринимал попыток убежать от нас, свистнуть, закричать, не пытался размахивать стволом и угрожать. Он просто стоял и смотрел. Улыбаясь. Кажется, одновременно со мной похожие выводы сделали и остальные члены команды, а посему, переглянувшись друг с другом, мы опустили стволы. Не убрав, при этом, пальцев со спусковых крючков. – Чему это вы улыбаетесь, Владимир? – сурово спросил Алеутов, заметив, как и все мы, такую неподходящую по ситуации улыбку на лице предателя. – А почему не должен? – спросил рейхскомиссар, однако улыбку с морды убрал. – Кажется, я уже говорил о том, что достаточно долго ждал вас. И вот – вы пришли. Чем не радость? – Хорош зубы заговаривать! – Алеутов рассвирепел настолько, что его лицо покраснело аж до кончиков ушей. – Владимир Вишневский, вы обвиняетесь в многочисленных преступлениях против русского народа, измене Родине и сотрудничестве с врагом. Вы пройдёте с нами. Вишневский лишь поднял глаза (он был на полголовы ниже Алеутова), внимательно посмотрел на моего шефа и абсолютно спокойно произнёс: – Хорошо. Я поймал недоумённые взгляды Артёма и Васи. «Хорошо»? Этот человек что, совсем не понимает, зачем мы здесь? Не понимает, что его ждёт в случае ареста? – Я готов пройти с вами, господа-товарищи, – продолжил, тем временем, Вишневский. – Только перед этим, прошу вас, ответьте мне на два вопроса. Всего лишь два несложных вопроса, а затем я преспокойно дам себя заковать в наручники, связать верёвками и отконвоировать в расположение ближайших частей Чёрной Армии. – Брехня, – резко отозвался Джеймс. – Согласен, – кивнул головой Алеутов, вновь наводя ствол на нашего пленника. – Какие ещё к чертям собачьим вопросы? Ставлю руку на отсечение, что скоро здесь будут власовцы, а ты, гнида, просто тянешь время. – Погоди, – прервал вдруг их Вася. – Давай попробуем поговорить с ним. Живым или свободным он всё равно отсюда не уйдёт. Если мы его не захватим, то хоть порешить всегда успеем, даже если сюда целая дивизия власовцев спустится. Помня странное предчувствие, что сопровождало моего друга перед выходом в подземелья, я крепко призадумался. – Я тоже за то, чтобы послушать, – неожиданно проявил несвойственное милосердие Артём. – Не, ну правда. Если бы у них была цель нас в ловушку заманить, то легче было бы поставить сюда огневую точку. Через какой-нибудь крупнокалиберный пулемёт мы бы всё равно не прорвались. Теперь взгляды всех присутствующих были обращены ко мне. – Ну, что скажешь? – спросил у меня Алеутов. – В смысле, «что скажешь?»?! – справедливо возмутился Джеймс. – У нас тут не Сенат, а военная операция! Александр Сергеевич, вы какого хрена демократию развели?! Доля истины в его словах, безусловно, была. – Давай, разведчик, – спокойной обратился ко мне Вишневский. – Тебе ведь очень интересно узнать… –… зачем вы отдали мне те документы? – закончил я за него фразу. – Что?.. – сумел выдавить из себя Алеутов. У остальных реакция была менее многословна, но всё равно выразительна. Проще говоря, у всех глаза на лоб полезли. Только Вишневский остался спокоен. Он пристально посмотрел на меня, будто изучая что-то внутри меня, а затем согласно кивнул. – Как догадался? – спросил он. – Старый, толстый, обладающий достаточной властью для того, чтобы убрать почти всех часовых из застенок московского рейхскомиссариата, – я пожал плечами. – И ещё форма. Вы очень характерно её носите, поднимая воротник, – я указал на его шею, прикрытую параллелограммами твёрдой ткани. – Больше я вообще ни у кого так не видел. – Значит, успел рассмотреть? Там, тогда, в камере? – спросил меня коллаборационист. Я кивнул. – И именно поэтому я готов выслушать те два вопроса, что вы нам хотите задать, – похлопав по цевью автомата, продолжил я. – Потому что что-то не сходится. За последние месяцы я всё пытался сложить у себя в голове внятную картину, но ничего не получалось. Всё рушилось, не хватало одной маленькой детальки. И я думаю, что вы, предатель уже дважды, сумеете дать мне понять, что я упускаю в моих размышлениях. Почему вы отдали тогда мне эти документы? По-че-му?! Вишневский печально, по-старчески, вздохнул. – Из-за трусости, молодой человек. Всё это, – он махнул рукой, пытаясь показать одновременно всё вокруг. – Исключительно из-за трусости. Трусости, тщеславия и заблуждения, будто ты знаешь всё лучше всех на свете. Впрочем, это лишь лирическое отступление перед действительно тяжёлой беседой. Я не знаю, – Вишневский заглянул мне в глаза. – Смогу ли я дать ответ на ваш вопрос. По крайней мере, смогу ли я дать ответ, который удовлетворит вас, и которому вы поверите. Потому что то, что я расскажу дальше, немного… нереалистично. По крайней мере, будь я на вашем месте, ни за что бы не поверил. – Не тяни резину, мразота, – прервал его Алеутов. – Задавай свои идиотские вопросы, и пошли с нами. Верёвка по тебе уже обплакалась. Вишневский с усилием поднял старые, морщинистые ладони в знак того, что уже приступает. – Без проблем Александр Сергеевич. Уже почти всё. Скажите мне только, когда началась Последняя война? Я бросил на Алеутова задумчивый взгляд, однако мой шеф, словно по учебнику, ни на секунду не запинаясь, выговорил: – Пятнадцатого мая одна тысяча девятьсот сорок первого года. День памяти и скорби моего народа. Пятнадцатого мая эти мрази, – от ткнул пальцем наверх. – Хлынули в мою Родину, словно орда чумных крыс, а такие, как ты, вылизывали им сапоги и саботировали оборону, рассказывая сказки про какое-то двадцать второе июня! – Хорошо, я понял, – ответил Вишневский, не обратив внимания на яростный монолог. – В таком случае, скажите мне, Александр Сергеевич, знаете ли вы, что произошло второго апреля девятьсотого года в грузинском городе Тифлисе?..***
Российская империя, Тифлис. 2 апреля, 1900 год.
Жаркий апрельский день шёл к полудню. Наблюдатель Тифлисской обсерватории, двадцатидвухлетний Сосо, быстро шагал по пыльной пригородной дороге, надеясь хоть чуть-чуть сократить непомерный разрыв во времени. Всё дело было в том, что сегодня утром он, зачитавшийся вчера ночью, проспал просто в пух и прах, не проснувшись не то, чтобы к третьим петухам, но продремавший даже утреннее солнце, нещадно бьющее сквозь тонкие занавески его съёмной квартиры. И теперь ему, юному марксисту, работающему в местной обсерватории и запоем читающему по вечерам запрещённую литературу, необходимо было как можно быстрее попасть на место работы. Просто потому что голод – не тётка. Скалы Грузии в тот день были особенно знойными и пыльными. – Иосиф! – окликнул незнакомый голос юного революционера. Сосо обернулся, не понимая, кто мог его домогаться. Он уже вышел из города и теперь продвигался по окрестностям Тифлиса, по предгорным зарослям и разогретым на солнце серпантинам. Все его знакомые и товарищи в такой час должны были находиться в городе, на своих рабочих местах или в тайных конспиративных квартирах, а никак не скакать, словно козлы, по окрестным горам. Позади него, игнорируя оглушающую жару, широкими скачками бежал коротко стриженый мужчина. На вид ему было, наверное, около тридцати, вряд ли больше. Белый халат, в который мужчина был одет, развевался на ветру огромным плащом, делая незнакомца похожим на огромного белого голубя или безумного врача, сбежавшего из стен своей же больницы. – Иосиф, подожди! – снова окликнул Сосо незнакомец. Молодой революционер остановился и с интересом присмотрелся к бегущему. Нет, это точно был не его коллега. Конечно, он ещё не всех знал в лицо настолько хорошо, чтобы сходу распознать за сотню метров, однако… Нет, его Сосо точно ни разу не видел. Да ещё и эти странные синие штаны… – Слава Богу, – запыхавшись, произнёс незнакомец, наконец-то нагнав юношу. – Фух, ну и жарко же тут у вас. Скажи, пожалуйста, Иосиф, у тебя нет с собой воды? А то я, знаешь ли, – на этих словах он улыбнулся. – Не привык к таким пробежкам по горам. – Откуда вы меня знаете? – спросил Сосо, снимая с пояса металлическую флягу и передавая её незнакомцу. Едва он протянул жестяную бутыль, как незнакомец тут же резко рванулся вперёд, вырывая флягу из его ладони и, одновременно с этим, сильно стискивая его правое запястье. Сосо намеревался тут же двинуть наглецу по морде, как вдруг… – Это… – пробормотал Сосо. – Этого не должно быть… Он сам не понимал, откуда у него появилось это знание. Он просто в одну секунду понял, что всё это жутко неправильно. И отнятая фляга, и встреча на пустынном бездорожье, и даже этот незнакомец. Всё это было неправдой, театральной постановкой, фикцией. Так просто-напросто не могло быть! И от осознания этого факта юному Сосо стало настолько отвратительно, настолько мерзко и гадостно, что он в ту же секунду захотел уйти. Не просто развернуться и убежать в направлении города или обсерватории, а уйти глубже, внутрь самого себя, скрыться от этой чудовищной, переворачивающей само мироздание с ног на голову неправды. Это было сложно. Очень сложно, однако Сосо справился. Его жгучее юное сердце за один миг смяло ненадёжную оболочку плоти, за секунду разорвало ещё более слабую оболочку человеческого разума, свернуло за одно мгновение все процессы жизнедеятельности, а затем устремилось куда-то туда, за горизонт. За грань мироздания, где не существовало ни правды, ни неправды, где гулко звучали великие барабаны космоса, а вторили им протяжные нити судеб. Туда, где не было этой чудовищной лжи, что породило одно нелепое рукопожатие. – Да, собственно, – произнёс Владимир Вишневский, наблюдая как от тела молодого юноши, осталась лишь белая пыль, уносимая куда-то вдаль горным ветром. – Я тебя и не знал никогда. Лишь после этого он сделал глоток из фляжки, которую крепко держал в руке. Грузинское солнце палило нещадно.***
– И что?! – возмутился Алеутов. – За каким хреном ты нам сейчас эту телегу прогнал?! И что ещё за мальчик Сосо? Как это вообще всё вяжется?! Вишневский печально вздохнул. Печально и горестно, да так, что Алеутов-таки прервал свой поток ругани, Артём отвернулся, а я едва сдержал подступивший к горлу комок. На рейхскомиссара, коллаборациониста и предателя жалко было смотреть. – Для вас, молодые люди, – тихо продолжил он, глядя себе под ноги. – Мальчик Сосо был никем. Он ушёл куда-то в подпространство ещё тогда, в начале двадцатого века. Не было ни Тифлисских забастовок, ни внутрипартийной борьбы. Как и не было одного из ужаснейших тиранов во всей мировой истории. Не было самого страшного морового поветрия в истории нашей страны, не было голода, не было миллионов трупов! И не было… не было победы! Как странно, – предатель поднял на нас глаза, полные слёз. – Я в детстве очень любил День Победы. Прекрасный праздник. Помню, как сидел на закорках у совсем уже седого деда, размахивая пластиковым кинжалом с жёлтой рукоятью. Мне его тогда купили, в тот день, одна из первых игрушек, что я помню… И, осев на пол и прислонившись спиной к холодной бетонной стене, разразился горькими, старческими рыданиями. – Что ты несёшь? – не выдержал уже американец. – Какой кинжал, какой праздник? О чём ты?.. – Подождите, Джеймс, – перебил американца Громов. – Кажется, я потихоньку начинаю понимать… – И я, – согласился я с Васей. Я забросил автомат за спину и быстро подошёл к Владимир, присев на корточки. Тронул его за плечо, разворачивая к себе заплаканным лицом, и спросил: – Владимир, чем вы занимались до встречи с Иосифом? Сквозь неутешные рыдания я услышал кашляющий, стариковский смешок. – О, молодой человек, – то ли кашляя, то ли смеясь, выдавливал из себя Вишневский. – Слава Богу, что я передал документы именно вам. Ваша проницательность делает вам много чести. Сколько же вам лет, юноша? – Тридцать три, – спокойно ответил я. – Владимир, это не ответ на мой вопрос. Скажите, чем вы занимались? – В тридцать три года… – старик закашлялся. – Что же, я не сильно удивлён. Ваши мозги ещё не зачерствели, как, например, у него, – он указал двумя дряхлеющими пальцами на Алеутова. – Хотя я и надеялся, что быстрее всего дойдёт до самого юного члена вашего отряда. – Владимир, – уже с нажимом повторил я. – В двадцать семь лет я защитил докторскую по теме «Исследования и осуществление на практике возможностей манипуляции континуумом ПВ», – вытирая слёзы, ответил-таки старик. – А если говорить проще? – Физика, квантовая механика, исследования, связанные с управлением временем, – чётко, словно на докладе, пояснил Вишневский. Вот тут до меня дошло окончательно. В позвоночник как будто вонзились тысячи холодных и острых игл. Дыхание сбилось. На лбу выступила крохотная капелька пота, змейкой сбежавшая вниз, прямо на чёрную повязку, закрывавшую потерянный глаз. – То есть, вы хотите сказать… – начал Артём. – Что вы не отсюда? – закончил Джеймс. – Не из этого времени? – Да, – тихо ответил Вишневский. – И из какого же вы тогда года? – Вы что все, с ума посходили?! – рявкнул вдруг Алеутов. – Вы чего ему верите-то?! Это же брехня, полная брехня! Какая ещё квантовая механика? Какое управление временем? Вы вслушайтесь вообще, что он несёт! Это же просто-напросто попытка обелить себя, спасти, по возможности, свою шкуру. – Вы неправы, Александр Сергеевич, – неожиданно возразил моему шефу Вася. – Насколько мне позволяет судить мой опыт, так – не плачут. На публику, по крайней мере. Я разбираюсь в людях, столько лет в казарме просидел, и я говорю, так люди не плачут. По крайней мере, специально. Он действительно тоскует по тому празднику, как бишь?.. – он резко обратился к Владимиру. – День Победы, – в последний раз тонко всхлипнув, ответил старик. – По Дню Победы, – продолжил Вася. – По-настоящему тоскует, до смертной дрожи. Так на публику не играют, даже когда за жизнь свою боятся. Тогда не тоска из человека льётся, а слюна и ссанина из штанов. – Я тоже ему верю, Алеутов, – согласился с Васей я. – Если бы хотел самого себя спасти – давно бы уже утёк. Про подземные тоннели он, судя по всему, прекрасно знает. Препятствий для этого у него не было. Взял бы с собой с пяток самых верных шавок, и дёру, только его и видели. А здесь смотри – сам вышел, вопросы какие-то наводящие задаёт. Я ему верю. – You, russians, are all fucked up, – пробормотал себе под нос Джеймс. – Ну хорошо, хорошо, – подходя ко мне, и помогая мне поднять на ноги Владимира, возмущался Алеутов. – Допустим, был твой мальчик Сосо людоедом жутким и тираном. Как Гитлер, только у нас. Так чего ты тогда к немцам-то переметнулся? Ты им сапоги, собака, вылизывал, пока мы с Гришей в окопах вшей кормили. Что же ты, патриот хренов, с нами не сидел, винтовку в руках не держал. – Я скажу, – ответил Владимир, утирая рукавом формы текущие сопли. – Только сперва, должен вам кое-что показать. А вы, молодой человек, – он снова обратился ко мне. – Я должен был попытаться исправить. Хоть как-то. Исправить тот ужасный, проклятый мир, который сам же и создал…***
– Сперва, конечно, было особенно тяжко. Приходилось натурально это всё воровать, зарывать в городских парках, чтобы немцам не досталось. Потом откапывать, переносить на личные склады, на которые немецким надзирателям было плевать. Они думали, представляете, что у меня там шнапс да золото, а у меня… ха-ха-ха, картины и Фёдор Михайлович! Помещение, куда нас привёл Владимир, поражало. Это был настоящий Ноев ковчег, саркофаг, тайная крипта знаний, спрятанная от посторонних глаз метрами бетона и земли. Это был огромный ангар, расположенный под самой московской администрацией. Метров пять в высоту, в ширину он вполне способен был вместить реактивный самолёт. Как объяснил нам Владимир, раньше это помещение использовалось партийными бонзами для складирования особо важных вещей: документов, оружия, ассигнаций. Немцы, понятно, всё это дело вывезли, освободив помещение. А уже потом Вишневский забил до его отвала своими… трофеями. Хранилище достижений русской цивилизации, спасённое от рук немецких шакалов. Сокровище, бесценное сокровище, запрятанное у них прямо под носом. В сердце самого большого рейхскомиссариата, надругательства над русской государственностью, располагалось тайное убежище, бесценный архив, спрятанный прямо под носом предателей и палачей. И всё это было сделано не отважными бойцами Чёрной Армии, нет. И даже не хитрыми и непримиримыми народными мстителями. Столетнее русское наследие было сохранено руками предателя, верой и правдой служившего своим хозяевам. На металлических стенах подземного ангара висели картины. Огромное множество картин: Левитан, Васнецов, Аммосов, Киселёв и Бог знает кто ещё. Где не было картин – стояли книжные полки, доверху забитые рукописями. Среди них виднелись, как и знакомые фамилии, так и совершенно неизвестные мне. Кто такой, например, Булгаков? А Платонов? Чьи это фамилии, отпечатанные на жёлтых официальных листках? Я не слышал про них, ни разу не слышал за все свои восемь классов образования. Возможно, услышал бы в дальнейшем, если бы не помешала война, однако наблюдая за тем, с каким презрением Алеутов ухватился за край «Белой гвардии» того же Булгакова, я понял, что это одни из тех самых, «нежелательных» авторов. Правительство Кирова таких, конечно, не арестовывало и не расстреливало, однако и в печать не пускало. Несчастные критики советской системы, вынужденные прозябать на подсобных работах и спускать свой талант в ящик письменного стола получили вторую жизнь руками предателя. Получили второй шанс на признание своего гения. Действительно ли их рукописи были стоящими, или это были лишь дешёвые антисоветские памфлеты, покажет лишь время. Теперь только время. Я ни за что не отпущу это сокровище из своих рук. Никогда… Поведение нашей компании в этой святая святых разнилось. Алеутов, подавив первоначальное удивление, ходил между картин и книжных полок с равнодушным выражением лица, стараясь показать, что титаническая работа Вишневского его совершенно не трогает. Выдавали его лишь только редкие изумлённые взгляды, бросаемые на бобины кинофильмов, которые, пусть и в гораздо меньшем числе, также присутствовали здесь. Мы с Васей вели себя менее сдержано. С удовольствием и немного детским восторгом мы бродили по этим лабиринтам, трогая, читая и рассматривая. Мы с моим другом, казалось, вернулись куда-то туда, на школьную скамью, в страну, которой уже давным-давно не существовало. Пусть тогда мы и видели Васнецова только в качестве школьной репродукции, само осознание того, что когда-нибудь ты сможешь приехать в московскую Третьяковку и посмотреть на эти шедевры в живую, уже несказанно грело сердце. Впрочем, почему «мы»? Скорее уж я. Вася-то наверняка был знаком в детстве и с Васнецовым, и с Босхом. Воспитание, всё-таки. Расти в семье белоэмигранта не то же самое, что проводить детство в селе Калининской области. Джеймс пребывал в хранилище в состоянии своего извечной невозмутимой иронии. Он не был мне сильно интересен. Но вот на Артёма любо-дорого было посмотреть. Мой мальчик ходил средь книжных стеллажей с широко открытым ртом, подолгу останавливаясь возле каждой картины, трепетно беря за корешок каждую книгу. Его восторгу не было предела. – А это кто? – перебил он поток сознания Вишневского, указав на очередную картину. На ней был изображён молодой Наполеон, в своей извечной двуколке. Верхом на белом коне, он указывал своим войскам, не иначе верным гренадёрам, путь к победе. Известная картина. Даже я её видел в свои школьные годы. Вишневский, резко заткнувшись, обернулся к Артёму. – Это Бонапарт, молодой человек. Артём кивнул, сделав вид, будто с ходу понял и отвернулся, с усилием разглядывая французского императора. Однако, через пару секунд, не выдержав, уточнил: – А какой Бонапарт? Который Тухачевский, или который Наполеон? Владимир звонко шлёпнул себя ладонью по лысому лбу. – Молодой человек… – печально протянул он. – У вас, в Чёрной Армии, совсем всё туго было с образованием?.. Фразу закончить он не успел. К старику вдруг неожиданно подлетел Вася и, с глазами пылавшими чистым гневом и яростью, размашисто залепил ему в ухо. Старик, сидевший до этого на небольшом табурете, кубарем покатился назад, сделав при этом кувырок через голову. Очухался он только спустя пару секунд. Инстинктивно перебирая руками, он отползал всё дальше и дальше от надвигающегося на него Васи. В его глазах я видел ужас, неподдельный ужас человека, столкнувшегося со стихией, с диким зверем, которым сейчас и был мой друг. Из левой ноздри старого предателя бежала струйка крови. – Туго с образованием было, гад?! – взревел Вася. – Туго было?! Ты понимаешь, что ты сейчас говоришь?! Ты, гнида, понимаешь?! Это ты сделал, ты, ты, ты! Это из-за тебя парень путает «Красного Бонапарта» и обычного. Из-за тебя ему глотки нужно резать, а не на баяне в филармонии играть. Добрый и хороший, архангел Михаил, решил диктатора кровавого уничтожить? Скажи мне, сколько мы потеряли в той войне, сколько? – Двадцать миллионов, – слабеющим голосом продребезжал старик. – Двадцать! – завопил Вася. – Двадцать миллионов! Хочешь, я скажу, сколько мы потеряли? Семьдесят. Семьдесят миллионов, гнида! Из-за тебя, из-за одного тебя, урода, почти половина моего народа была уничтожена. Половина! И бесконечные бомбёжки, и голод, и сровнённый с землёй Петербург. Такова цена твоей победы? Такова цена спасения Отечества от жуткого тирана? Ну что, козлина, спас ты Отечество, а?! Вон, у Артёмки спроси, хорошо ли ему живётся, без Дня Победы-то. Громов всё сильнее и сильнее напирал на Вишневского. В один момент, когда старик уже вжался приподнятыми плечами в стену, а Васе уже стало некуда наступать, мне показалось, что ещё чуть-чуть, и Громов его просто-напросто начнёт душить. Однако, то ли вспомнив о задании, то ли руководствуясь любопытством, которое в человеке всегда сильнее любой ненависти, Вася решил-таки отстать от старика. Он отошёл на шаг назад, разжал побелевшие кулаки и громко сплюнул, метя старику под ноги. – Если ты думаешь, подстилка немецкая, – чуть более сдержанным, но не менее презрительным тоном продолжил он. – Что то, что ты вывез сюда почти всю Третьяковскую галерею, хоть как-то искупает твою вину, ты ошибаешься. Будь ты обычным предателем, да, возможно. Поехал бы в Сибирь жопу морозить на вечном поселении. Но теперь… теперь я ни за что не прощу тебе мальчика Сосо, который мог бы всё изменить. Вишневский воспринял отповедь достойно. Не стонал и не скулил. А потом начал говорить. – Очень легко в двадцать десять лет думать, будто ты умнее всех. Особенно, когда именно ты автор изобретения, перевернувшего с ног на голову весь мир. Машина времени, швейцарская Женева, огромные исследовательские комплексы и Нобелевская премия по физике. А ведь тебе ещё нет и тридцати. Каким нужно быть идиотом, чтобы решиться отправиться на сотню лет назад и сделать так, чтобы твоих предков никогда не репрессировали? Особенно, если ты знаешь, что будет дальше. Знаешь про Пивной путч, первый том «Майн Кампфа» и поджог рейхстага? И как сложно чувствовать себя последним ослом, стучась в непробиваемые двери командарма Конева, накануне катастрофы, ещё даже не подозревая, что он сгорит в ядерном пламени, оттягивая на себя как можно больше частей немецкой армии. А ведь в моём мире он брал Берлин. Тогда, весной сорок пятого. Той самой жуткой весной, когда в вашем мире был нанесён атомный удар на пермском направлении. Старик перевёл дыхание и продолжил. – А потом… потом позорные годы трусости. Трусости, трусости и ещё раз трусости. До отвращения, до презрения к самому себе. Когда ты лижешь сапоги завоевателям, жгущим и убивающим твой народ. Преклоняешься перед ними не из-за благой цели, которую потом сам себе придумал в оправдание, а из-за того, что очень сильно хочешь жить. Как собака, как предатель и сволочь, но жить. И тогда ты понимаешь, что никакой ты не спаситель Родины. А просто умный, но жалкий Иуда, продавший всех и вся из-за собственной гордыни. Гордыни, которая ослепила, заставила думать, будто сам ты умнее хода истории. В глазах предателя блестели слёзы. – Прогрессоры, регрессоры… – продолжал он, задыхаясь. – Как я потешался, как смеялся над наивным Антоном из Мира Полудня, как ненавидел и презирал всех этих людей, сующих нос не в своё дело. Они были лишь сказкой. Были лишь фантастикой, сказкой, мифом. Их кровь была ненастоящей, чувства картонными, а кровь нарисованной. На моих же руках кровь настоящая. Кровь миллионов моих соотечественников, которых я жаждал спасти от неминуемого зла, но обрёк лишь на два десятилетия ада, который я сам же и создал. Я ненавижу себя. Ненавижу всеми теми крупицами сожжённой души, что у меня осталась. Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!.. И эхо его подлинной, искренней ненависти ещё с минуту разносилось по пустым коридорам русского ковчега.***
– Ты веришь ему? – Что! – крикнул Джеймс, стараясь перекричать гул танкового двигателя. – Я говорю, ты веришь ему?! – повторил я свой вопрос, наклонившись к уху американца. Джеймс очень снисходительно посмотрел на меня. – Ни в малейшей мере. И тебе не советую. Вы, русские, слишком идеалистический народ. Вам нужно пострадать, побить себя плетьми, позаламывать руки. Особенно, когда вы понимаете, что ваш час пробил. Предатель просто попытался навешать вам лапшу на уши, всего-то и делов. А что, ты действительно поверил во всю ту чушь, что он наговорил про путешествия во времени?.. Я ничего не ответил ему. Лишь отвернулся прочь от американца, внимательно разглядывая стелящийся перед нами проспект. Стальная машина, на броне которой мы сидели, быстрым ходом шла по освобождённый Москве. Рядом с нашим танком, виднелась ещё парочка таких же, которые, словно мухи на капнувшем варенье, облепили солдаты Чёрной Армии. Где-то среди этих потных, уставших и провонявших гарью тел находились и Вася с Артёмом. Алеутов покинул нас, едва закончилась эвакуация всех тех сокровищ, что мы обнаружили в тайнике у Вишневского. Перед самым штурмом Москвы он, вместе с ещё парочкой оперативников «Стальной руки», погрузил арестованного рейхскомиссара в армейский джип и укатил куда-то в сторону штаба командования, передавать ценного заключённого под стражу. Москва встречала своих освободителей чёрным снегом, вперемешку с сажей. А я, глядя на разорванные огнём и сталью широкие проспекты, ловил копоть истории своим небритым лицом. Свободная Москва встречала своих героев.