May be May

      Снова манишь, обнажая лодыжки, запирая душу на тридцатый замок. И не на ни пойми какой, легко вскрываемый шпилькой, типа амбарного, а биометрический, электронный, с вечным аккумулятором и автоматически сбрасывающимся раз в сутки паролем из рандомных сочетаний букв-цифр-звуков.       Смеясь прыгаешь по прибрежным камням, обжигая жемчугом мелькающих из-под юбок икр. Заводишь, как мальчишку-пастуха, знаешь и продолжаешь, стреляя глазками то в меня, то в глубины волн. Забавная, ловкая, хрупкая.       Касаешься глади, волнуя. Впиваешься в плечи, ловишь солнечные блики, отражая их чистым лучом. Щуришься, заставляя что-то в груди сжаться до крохотной песчинки атома. Взрыв, и мираж исчезает.       В голове вата, всё тело одновременно слишком тяжёлое, чтоб пошевелиться, и слишком лёгкое, чтоб опуститься на камень дна. Соль не режет глаз, не сковывает кожу, как бывает на солнце, не першит в горле. Едва шевелю пальцами, ловлю ритм волн, зависнув в прострации. Между небом, землёй и смыслом. Слишком странно для обыденности суши, слишком непривычно для простого человека.       Чёткость взгляда наплывает постепенно. Сначала приглушённый свет, едва-едва видимый. Вдох. Не обжигающий, плавный, заполняющий лёгкие порцией воды прямиком из жабер. Затылок болит, а на руках расцветают погостемоны, персикарии, роталы.       Разрезают плоть, вылезают под рёбрами, всходят на чреве, царапая, выскабливая органы, образуя полости. Боли нет, только страх, удивление, паника, поднимающиеся клубами непрозрачного дыма души.       Под водой не разносятся пятна крови, голубой не смешивается с красным, только рдесты окутывают, только новые аммании набирают цвет. Чуть проворачиваю запястья, как внутреннее тепло начинает душить.       Значит, не двигаться, пока всё не кончится. Ясно.       Гигрофилы, бакопы, кабомбы — дополнительные часы ботаники не прошли даром, живые иллюстрации заумных книжек борются за сантименты кожи. Лишь бы прорасти, лишь бы впиться корнями, лишь бы впитать прохладу и достойно выстоять оборону.       Усталость неприподъёмным грузом давит на рёбра. Сон — беспокойный, неясный — подбирается всё ближе, пока водоросли прорастают. Когда я сам уже не чувствую кожу, когда один стебель обвивает второй-четвёртый-пятый, только тогда вздрагиваю всем телом. Электричество пронзает насквозь. Боль пульсирует в каждой мышце. Вдох.       Яркий луч светит прямо в лицо, выжигая неровную линию. Куча фигур столпилась вокруг, сотня голосов раздаётся эхом в черепной коробке.       — Он ударился, когда догонял, — ропочет сверху милый перезвон.       — Как же так?       — Да неужто? Быть такого не может!       — Неправда, — тонкий, маленький, дрожащий, будто дворовая псина под проливным дождём, голосок. — Я видел, как она замахнулась камнем… Она… А потом…       — Стойте, смотрите! Живые цветы! Распускаются прямо на нём.       — Что за чёрт?        — Невозможно.       Гам поднимается, разрезая и без того душный воздух. Попытка двинуться тщетна. Тёплые руки обжигают, пытаются найти сонную артерию на шее, но тишина. Гнетущая, мрачная, она раскрывает свои объятия, когда голоса постепенно затухают. Прежде чем провалиться, успеваю услышать короткое:       — Наконец, Плутос, попался.