Финская кара.

Ворота открыты, Климент Ефремович.

Он уже подходил к его кабинету. Взялся за дверную ручку, уткнулся лбом в тёмное дерево, закрыл глаза, выдохнул. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Он слышал свое дыхание, слышал стук сердца и панически боялся заходить в кабинет. Боже, как он его боялся! Нет, не потому, что его могли уволить, могли рассказать семье о его частых хождениях в кабинет вождя. Боялся не потому, что знал о статье 121 УК СССР о мужеложстве, не боялся он быть изгнанником. Страшился его равнодушия. Это раньше ему казалось, что с каждым днем их дружба все крепче и крепче. Это раньше Сталин не отходил от своего товарища Первого Красного Маршала. Это раньше они незыблемо верили друг другу. — Вдруг ты, Климка, английский шпион? — не без смеха говорил Сосо, вложив в свой рот дрянную трубку. Тогда Ворошилов вставал на колени и со всей своей пролетарской мощью «объяснял», насколько он верен партии. А что сейчас? Все друг другу враги. Все враги социалистического строя. И он, и она, и я, и вы. Все! В том числе и товарищ Ворошилов. Глотнув побольше воздуха, он открыл проход в ад. В его кабинет он зашел с закрытыми глазами. Стены давили на него. Виски сквозила ноющая боль, в ушах появились новые галлюцинации. Детский смех. Детский смех, когда беспощадные дети избивали его, семилетнего паренька, избивали до потери сознания. Когда на следующий день он проснулся со слезами на глазах в затхлой больничной койке. Именно это ощущение, когда он лежал с болью в груди, с головной болью и слезами от счастья, что он остался жив, он испытывал, когда выходил из его кабинета, зная, что он еще не мертв. Ком подкатил к горлу, слезы заполнили нижние века, дрожь колотила его, пока он не услышал его нежный голос. Сладкие грузинские нотки, которые нежно таяли в его ушах. Сладкие, как грузинское вино, которое они допивали с утра после выматывающей ночи. Для него алкоголь казался холодной водой, которой он упивался после тяжелого рабочего дня, вернувшись домой. — Ты опоздал… — улыбнулся Коба и повернулся на долгожданного посетителя, махнув рукой в сторону рабочего стола в знак приглашения. После этой фразы он не мог не улыбнуться. Он скромно потупил глаза, в улыбке зажал губы и устремился вглубь кабинета. Его радовало, что Сталин был в хорошем, на удивление, настроении. Он неловким движением поправил ширинку на штанах. Этот жест Ворошилов не заметить не мог. Он мгновенно схватился за маршальский мундир, вспоминая, как он закрывался от жестких рук, которые срывали пуговицы и рвали по швам гимнастерку. — Я был немного занят, много документов… — попытался оправдаться Климент. Сталин усмехнулся и подошел к своему рабочему столу. Он открыл первое отделение, где лежали какие-то бумажки и неважные документы. Личные вещи и какие-то мелочи. Джугашвили оглядел содержимое, теребя ручку столешницы, придумывая как сгладить паузу. Климушка уже давно заметил яркую неровность на брюках хозяина и поежился. Мурашки охватили всю его спину, а член робко отреагировал. — Какие документы? — пытливо спросил Сталин, пока перебирал свои личные вещи. Клим сжал пальцы в кулак. Он занервничал, ведь никаких документов на его столе не лежало с момента его возвращения. Он думал, как оправдаться, пока Джугашвили шелестит бумажками. — Я… — он нервно сглотнул, — перебирал старые… — Вот эти документы? — Коба достал стопку белых бумаг и повертел ими перед собой. — Это те бумаги, которые ты должен был забрать после того, как вернулся с фронта. Здесь вся документация о том, что мы утратили по твоей вине в зимней войне. И брать ты не хотел, потому что боялся, как маленький мальчишка. Боялся взять на себя ответственность. Какой ты тогда маршал? Можно ли тебе доверять, слесарек луганский? — Джугашвили кинул бумаги на стол, заложил руки за спину и стал расхаживать по коридору. — Коба, отец мой, я же… Я же… Я же верою и правдою тебе служу, милый, я же… — Милый?! — перебил Иосиф. — Какой я тебе «милый», недомаршал?! — Прости, родненький, прости! Ворошилов заторопился, стал часто моргать, слезы подступали к глазам, руки пытались за что-то ухватиться, а сердце стучало с такой частотой, что, казалось, оно скоро разорвёт маршальскую грудь. В ребрах начинало выворачивать. Всю душу, все внутренности. Галлюцинации снова появились, но уже стук колес. Костяшки пальцев побледнели, глаза закрывались от невыносимой височной боли. Ощущения в груди все еще оставались. Казалось, что все органы, которые находились в грудине, устроили перепляс. Стук колёс, боль… Звуки становились все громче. Частота увеличивалась. В ушах начинало гудеть. Он схватился за голову, закрыв лицо ладонью. Мысли не могли собраться в кучу из-за того злосчастного поезда. Это то состояние, когда хочется заорать. Сорвать голос и биться руками в стену. Когда уже сил нет что-то терпеть и ты взрываешься по любому поводу. Он, стиснув зубы, терпел. Под закрытыми веками побелело. Он готов был свалиться прямо на стол, ноги уже не могли выдерживать его тело. Но крепкие рябые руки нежно прихватили его за плечи. Сразу он почувствовал, как острые пальцы зарываются в его волосы и массируют голову. — Тебе нужно отдыхать, Клим… — услышал он сквозь стук колес. Он только вздохнул в ответ. Поезд начал отдаляться, гул пропал, а голова постепенно проходила под натиском движений пальцев. Его дыхание успокоилось. Он откинулся на спинку стула и схватил руки хозяина, обхватив ими свое лицо. — Прости меня, Коба. Он расслабленно улыбнулся и утонул в его ладонях, как утопал в его крепких объятиях. Он чувствовал на спине легкую дрожь, пока член твердел и разрывал швы галифе. Он спокойно улыбался и слышал тихий смех Сталина, который умилительно наблюдал за этой картиной. Коба разглаживал взрослые морщины Ворошилова. В его груди, в сердце, что-то трепетало. Ему это напоминало крылья бабочки, которые в огне колышутся и разгораются в одночасье. Он вспоминал, как он, ребенком, пытался постичь это ощущение влюбленности. И до сих пор. Но с каждым днем он все больше и больше рассматривает появление в его душе человечности… Пока рядом Клим… Может, это и есть… Он наблюдал за тем, как член маршала Ворошилова твердел и заметно увеличивался в размерах, оставляя на узких брюках явный бугорок. Его руки с лица перешли на грудь «офицерчика» — Знаешь ли ты, первый красный офицер Ворошилов, сколько на твоей совести жизней погибших солдат, а? Клим закатил глаза и вздохнул. — Не говори мне об этом ничего, — устало сказал он на выдохе, — у нас нет военных кадров, по твоей совести, Коба, ясный сокол мой. Сухая рука сжала плечо маршала. Ворошилов почувствовал, как пальцы ломают его и без того уставшие суставы, которые уже так давно ждут «грузинского расслабления» — Смеешь острить со мной, щенок? Ворошилов прекрасно знал предел спокойствия Сталина. Сейчас он вытянулся, глубоко вздохнул и почувствовал как руки Кобы срывают его ордена. — Какой ты тогда маршал, Клим?! Если не смог справится с этим ошметком на мировой карте?! Орден за орденом оказывались на полу. Иглы изредка покалывали его возбужденные соски. Он зажмуривал глаза и сжимал губы, чтобы истошный стон не показал его слабость. — Вот, где все твои заслуги! Клим задержал дыхание, ожидая чего-то жестокого. Он ожидал, что курок вздернется и пуля пролетит в больной висок. Ожидал, что горячая рука огреет его по шее. Он ждал. Но почувствовал, как сильные, цепкие пальцы разорвали на нем гимнастерку. Виски осыпало холодным потом. Глаза закрылись. Дыхание от томного и ровного ритма перешло в бешеные темпы степной лошади под казаком. Сталин гладил по разгоряченной груди Ворошилова и упирался в него крепким стояком. — Покажи, что ты хоть на что-то способен, слесарь луганский. Коба убрал тяжелую руку с груди красного маршала, которая мешала ему дышать, и встал перед ним. — Докажи, что я не зря раздавал тебе все награды, не зря ставил на важные должности и защищал от любого олуха, главное, чтобы он не сверг и не обидел первого маршала страны Советов. Докажи, что не зря народ верит своему спасителю — Климу Ворошилову, что не зря луганчане жопу рвали, крича: «ЗА ЛУГАНСК, ЗА ВОРОШИЛОВА!». Докажи. Клим открыл глаза, дослушав учительскую тираду. Через виски прошла скользящая боль, когда он увидел разгневанного Сталина перед собой. Точнее, его ширинку с торчащим членом. — Ты ничего не смог сделать в эту войну. Как тебе можно доверять? Как можно доверять дубоватому слесарю? Вспомни, кто тебя сделал. Ворошилов поднял на него глаза, которые наливались кровью, и сквозь зубы сказал: — Меня сделал народ, под моим начальством и надзирательством. Я сам сделал себя и заслужил любовь. Я не нуждался в твоей помощи. И не нуждаюсь. Коба остолбенел. Никогда Климушка еще не смел ответить ему. Ни один человек не смел так дерзко с ним общаться. В груди появился жар. Эта больная паранойя о том, что кто-то пытается идти против него. Что кто-то усомнился в его правоте. Он не мог этого позволить. За головой Сталина послушался замахивающийся звук, который рассекал воздух. Горячая тяжелая рука с треском легла на щеку Ворошилова, который скривился от боли. — Я сделал тебя, Ворошилов. Резким движением он сорвал застежку на ширинке брюк, освободил свой член. Ворошилов благоговейно посмотрел на своего хозяина. Как и всегда. Как и всегда смотрел. Абсолютно в любую минуту, в любой час и в любую погоду. Он ощутил на макушке приятное шевеление. Иосиф запустил пальцы в его шевелюру и нежно массировал кожу. Климент постепенно расслаблялся. Щека горела красным пламенем. Он ощущал жгучее покалывание, которое испытывал в моменты любой порки. Он опустил глаза и наслаждался нежным массажем. Сталин неслышно посмеивался над послушным офицером, который мог взбунтоваться против всех. Но перед ним он готов испытывать любое унижение. И верил, что ему это необходимо. Нежные каштановые волосы рассекали через пальцы вождя. Рецепторы на подушечках прожигало убийственно-нежным током. Он аккуратно проводил по пробору, по седым вискам и останавливался за ушами. Климент наклонил голову на ладонь Сталина, раскрыл веки и улыбнулся ему, глядя в грозные кроваво-черные глаза. Он непроизвольно засмеялся и схватился руками за его пальцы и стал осыпать их поцелуями. Иосиф смешливо оттолкнул его, и они вместе засмеялись. — Ты не умеешь ругать меня, Сталин, ты боишься своего народа… Коба не стал расшифровывать, что именно это обозначает: причисляет ли Ворошилов себя к его рабам или же намекает, что простые люди не простят погасанию звезды первого красного маршала. Сталин привстал к нему ближе и опрокинул его голову назад, придерживая за подбородок. — Прекрати эту демагогию.