12 октября, суббота
13:33
— Итак…
Минджэ садится на край кровати, закинув ногу на ногу, и обнимает свои коленки. У него в руках лежит такой же блокнот, как тот, который он дарил Минги, только уже порядком исписанный и разлинованный чуть по-другому — какая-то их мозгоправская техника построения описания, Минги особенно в это не вникал. Он ложится и поправляет под спиной подушку; в руки просится один из плюшевых медведей, которые сидят на полочке изголовья.
— Ты уже приготовился выворачивать меня наизнанку?
— Я всего лишь на третьем курсе. Этой техникой овладею, дай Бог, к десятому году практики, — Минджэ щёлкает автоматическим карандашом и берёт в руки блокнот. — Я готов тебя выслушать и понять. Быть может, что-то сможем даже проработать, если захочешь.
Минги почему-то кажется, что захочет.
Он закрывает глаза и вспоминает, откуда всё начиналось. Морщится, хмурится и дышит тяжелее, потому что вспоминать не очень хочет. Сейчас всё по-другому, сейчас всё хорошо, но от всплывающих перед глазами картин прошлого всё ещё тошно, дурно и страшно. Страшно понимать, почему мама запрещала выходить из комнаты одному — в огромных коммунальных квартирах постоянно что-то случалось. Страшно понимать, что большим красным пятном на полу кухни была всё-таки кровь, — Минги всё ещё хочет верить, что куриная. Страшно понимать, почему мама всю жизнь была такой худой и лёгкой и почему из-под её тонкой кожи всегда проступали острые ключицы и сухожилия на маленьких ладонях.
Отца Минги вспомнить, может, и хочет, но он ни разу в жизни его не видел. Отец ушёл почти сразу же, как Минги родился — что-то ему не понравилось, а что именно, не знает никто. И единственные вещи, которые Минги знает о нём — вроде, имя и то, что в его жизни отец всё-таки должен был быть. Он помнит, как мама плакала по ночам, когда злоязыкие «подруги» ей говорили о том, что она дура, раз не смогла его удержать, что теперь ни она, ни её ребёнок никому не нужны, что было бы лучше, если бы они оба удавились или умерли с голоду. В детстве и юношестве Минги хотел отца при встрече как минимум искалечить, сейчас ему почти что всё равно — тупую боль в груди и сломанную судьбу не исправишь шрамами на чужом лице.
— Я всегда старался маму поддерживать и маме помогать, чем мог. Я не хотел её расстраивать, потому старался хорошо учиться, не влипать никуда и брать на себя работу по дому. И мне всегда было так приятно, когда я знал, что мама улыбнётся, если увидит убранную квартиру, приготовленный ужин или заработанные деньги на что-то, что она давно хотела, но всё никак себе не покупала.
— У тебя очень тёплые отношения с мамой, — Минджэ улыбается одними уголками губ и оставляет пометки на своём листке. — А как она относилась к твоему увлечению музыкой? Она знала? Поддерживала тебя?
— Она не знала. Я ей про это не говорил, потому что в самом начале моя жизнь вертелась вообще вокруг другого. Ты помнишь Юнхо? Он приезжал на мой день рождения со мной. Он служит в вооружённых силах, и я хотел поступать в военную академию вместе с ним, потому много занимался спортом, старался читать умные книжки, а в музыку меня снесло совсем случайно — мы с Юнхо пошли вместе с нашими знакомыми на тусовку, и там я встретил Хонджуна.
О том, что Хонджун с первого взгляда попал в самое сердце и зацепил за самое живое, Минги умалчивает, как и о том, что на весьма долгий период стал Хонджуном жить, дышать и мыслить. Маленький мальчишка, резво ходящий по сцене и игриво читающий удивительно тяжёлые строки, стал его воздухом, его небом и его солнцем; Минги слышал его голос в голове вместо своего, и если бы не Хонджун, то он бы никогда, наверное, за лирику и не взялся бы.
— Я просто однажды зацепился за мысль — уже не помню, какую — и начал развивать её, а рифма и слог получились сами. Я постарался записать то, что у меня выходило, чтобы потом показать Хонджуну. Мне очень хотелось услышать эти строки его голосом
не только в своей голове, и когда он зачитал тот куплет, который я написал для него, я понял, что я хочу научиться писать. Я хочу научиться писать красивую лирику, которая будет цеплять и которая расскажет не о том, как классно курить дурь и спать со шлюхами, а о том, что происходит в душах и в головах у людей. Это ведь всегда интереснее и ближе.
Минджэ кивает ему, не переставая мелко писать на разлинованном листе — его хёны когда-то говорили то же самое о своих текстах, и потому он очень хорошо понимает Минги и понимает их. В очередной раз всплывает мысль, что их просто необходимо познакомить — у них гораздо больше общего, чем кажется, и они правда могут поладить.
— Когда я дописал свою первую песню, Хонджун предложил мне писать для него. У него самого получались только обрывки идей и какие-то кусочки, у него слишком быстро менялось настроение, а мне хватало усидчивости довести до конца и выжать максимум.
— И ты согласился?
— Я не мог ему отказать. Я стал меньше времени проводить с Юнхо и больше с Хонджуном…
— А Юнхо как относился к этому?
— Понимал и принимал, я даже иногда обращался к нему за советом, когда что-то не получалось. Он… Ну, ему не было обидно, когда я уходил, потому что он одиночка, и ему проще одному, когда не надо думать ещё за кого-то и когда от него никто ничего не требует. Я не сразу научился понимать его, но научился, и мы поладили — он открылся мне и пустил меня в свою зону комфорта. И поэтому мы дружим до сих пор, хотя и видимся очень редко — в основном списываемся.
— А Хонджун знал про Юнхо? Как они друг с другом общались?
— Не общались. Они оба не горели желанием дружить между собой, обменивались взглядами только — сразу друг друга невзлюбили. Хонджун считал, что Юнхо слишком гордый и холодный, что ему надо быть проще, а Юнхо бесило, что Хонджун постоянно привлекал к себе внимание и всех перебивал. Удивительно, что когда-то я это считал плюсом и хорошей чертой.
— Мы неосознанно начинаем поддерживать человека в том, на что нам самим не хватает сил.
Минги отпускает короткий фыркливый смешок. Если бы это работало на всех людях…
— Мне проще анализировать и понимать всё с нынешней моей позиции. Тогда всё было хорошо и тогда я всё принимал, как должное, а сейчас понимаю, что был дураком и зря отступил.
— Из-за чего?
— Когда знакомые Джуна узнали, что я пишу ему лирику, они начали просить меня зачитать, и я пытался читать какие-то строки, какие вспоминал. Мне говорили, что у меня классно получается, что мне тоже стоит попробовать. Я даже написал один текст не для Джуна, а для себя, о том, что я думаю и что чувствую. Меня на репетиции попросили выйти на сцену, дали микрофон и сказали зачитать, а когда я зачитал, сказали, что у меня круто получилось и что мне стоит попробовать выступить вместе с Хонджуном.
— А он что думал?
— Сказал что-то вроде: «ну, попробуй». А потом, когда я попробовал… Я тогда домой его провожал, на улице холодно было, и ещё фонарь на улице яркий-яркий и белый, как свет в конце тоннеля. Джун сказал мне, что я такой себе - слишком обычный, таких пруд пруди, и меня не запомнят. У меня и голос, как у всех, и нет никаких фишечек особенных, и подавать себя я не умею.
— А другие так же считали?
— Скорее всего, нет. Быть может, я и был обычным, но у меня был шанс. После тех слов Джуна я… завязал? Я больше не выступал на сцене, только репетировал иногда, когда совсем скучно было, но на сцену я больше не лез — не видел смысла, раз уж я такой обычный.
— Хонджун на твоём фоне обычным не был?
— Он был очень ярким и вызывающим, он всегда громко говорил и много матерился, мог в глаза обозвать человека или унизить его. Я тогда считал его крутым, потому что сам понимал, что так делать нельзя, а Хонджун плевал на всё и делал, — Минги вздыхает и смеётся недолго. — Если бы он человека убил, я бы и это оправдал, и это ему простил. А надо было верить в себя, и тогда… Ладно, нет смысла обсуждать, что было бы.
Минги в очередной раз перекапывал ситуацию и в очередной раз понимал, насколько не был прав. Он не хотел думать о том, чего мог бы достичь, пойми он тогда, кто такой Хонджун и как с ним правильно себя вести. Но он слишком любил его и был слишком от него зависим. В ответ, впрочем, Минги не дождался от Хонджуна ничего.
— Он несколько раз присваивал мои тексты себе — говорил, что пишет сам для себя, хотя песню написал ему я. Отмазывался тем, что я никто, что меня никто не знает и что мне от этого ничего не прилипнет. А ещё он любил обливать грязью девчонок, которые хотели с ним познакомиться — помню, нескольких даже до слёз доводил. Он сам по парням был и всегда среди них кого-то выбирал.
— Тоже попытка привлечь внимание и брошенный обществу вызов?
— В этот раз нет. Мы с Джуном поступили в один институт и на одну специальность, а на курс старше нас учился один парень — Сонхва. Он очень хорошо учился, был во всём передовиком, старался и рвался ко всему — это у меня с ним было общее. Ему очень нравился Джун, но он к нему не лез с этим; то ли боялся, то ли стеснялся, то ли ещё что. Джун к нему сам полез и сам всё сделал, а уже через неделю весь институт знал, что они встречаются, хотя Сонхва и не хотел всего этого рассказывать.
Минги вспоминает, как Сонхва каждый раз сгорал со стыда, стоило Хонджуну вытворить в его сторону какую-то пошлость, как он старался эту тему не поднимать и не афишировать, но как каждый раз всё шло крахом. Потому что Хонджун не был бы собой, если бы не кричал ему через весь коридор, что он самый охуенный, если бы не усаживался к нему на коленки и если бы не лез с приставаниями. Хонджун не был бы собой, если бы допустил тишину о себе на парах и в перерывах, а всё остальное волновало его слабо; Минги оправдывал это несколько лет, а сейчас ему кристально ясно, насколько же Хонджун дурак и выскочка. И ведь нисколько же не поменялся за все эти годы.
— Я слышал, — Минджэ откашливается, намекая на то, что его слова могут быть не очень деликатны, — что у Хонджуна связи с кем-то из администрации клуба, в котором он сейчас выступает.
— С Сонхва — он открывал этот клуб после института как раз для Хонджуна.
— Вау, — Минджэ отводит взгляд в стену и задаёт самому себе вопрос — а смог бы он сделать что-то такое для Сонджуна и Сынмина или для Минги? Ответ лежит где-то в плоскости отрицания, но чётких границ не имеет. — А ты?
— Я остался всего лишь автором текстов. Бывало несколько раз, когда мне приходилось подменять Хонджуна — я выступал вместо него, но поневоле. У меня больше не было желания выступать самому, для себя и ради себя. После тех его слов — как отрезало. Хотя, я сам виноват: поверил в то, что я не смогу и что это не моё, и сдался. А на самом деле, Хонджун просто устранял конкурента, и у него это прекрасно получилось.
Минджэ становится неприятно слышать о Хонджуне. Он не знает его лично, только пару раз видел на сцене или около неё, но всё то, что он узнал о нём от Минги, было пропитано кислым и горьким ядом, от которого шли противные мурашки по коже. Когда хёны говорили, что им на сцене не очень-то рады, ему казалось, что это от страха, волнения и неуверенности, но теперь он понимает, что все их опасения были взаправду.
— А ты как к конкурентам относишься?
Минджэ спрашивает это потому, что очень хочет услышать от Минги что-то хотя бы в половину не такое ядовитое и безнадёжное. Ему очень хочется верить в то, что Минги к его хёнам если и не лоялен, то хотя бы нейтрален, что они трое не погрызутся из-за него и не возненавидят друг друга ещё сильнее. А Минги в это время вспоминает только вчерашнее выступление и то, какими на самом деле крутыми эти двое были. Наверное, потому, что они создали себя сами и достигли всего только своими силами, не рассчитывали на кого-то ещё, кто сделает всё за них, и не обращали дружбу в выгоду. У Минги нет особенного права обвинять в этом Хонджуна — тот никогда особенно не метил в паиньки и добрячки, — но он может винить самого себя в том, что на чужую уловку попался и повёлся.
— У меня конкурентов нет — лирику для Хонджуна больше никто не пишет. А если брать выступления и сцену… Будешь играть честно и в полную силу — добьёшься всего, чего достоин. Я уважаю тех, кто остаётся честен и кто не ищет пути полегче, но и скидки на это делать не буду — не мои проблемы, что кто-то другой чего-то не достиг. Но если кто-то меня обойдёт, я не буду ненавидеть и провоцировать — в конце концов, мир цикличен, и если всё будет стоять на месте, то какой тогда во всём смысл?
Минджэ улыбается и успокаивается — такой ответ его вполне устраивает.
— Может, о хорошем теперь? О твоих текстах. Какие из них ты любишь больше всего и какими гордишься? Но не думай, что я тут твоё самолюбие глажу — о косяках тоже спрошу, но чуть позже.
Минги улыбается ему в ответ, мысленно перелистывая страницы черновиков и прослушивая написанные строки чужим, к сожалению, голосом. Он давно уже смирился с тем, что всё его принадлежит не ему, и потому, наверное, он так легко забывает старые тексты и переходит к новым. Раньше его подпитывали влюблённость и привязанность, а сейчас… Минги уже больше нескольких месяцев не был в состоянии что-то написать. После очередной пьяной выходки Хонджуна и его сказанных в полубреду слов желание делать для него хотя бы что-то пропало совершенно, но других друзей (за вычетом постоянно работающего Юнхо) у Минги не было. Дружба поневоле, когда мысль остаться одному отчаивает сильнее, чем осознание всей фальши и всего притворства этой самой дружбы. Когда инерция и привычки сильнее желания что-то изменить.
В подаренном блокноте единственная надпись — дата и время начала, имя Минджэ и криво нарисованное заштрихованное сердечко. Минги приезжал на смотровую площадку без него, держал в руках подаренный блокнот и поправлял подаренную толстовку, но ни строки так и не смог написать — чувствовал, что вот-вот получится, что есть запал, что он не совсем ещё перегорел и потерял себя, но выстрелить так и не смог. Юнхо говорил, что всё это вылечится, что всё ещё наладится, что будет ещё, для кого жить и для кого дышать — хотя бы для Минджэ, которому это по-настоящему нужно.
Минги протягивает ему руку и тут же чувствует в ней чужую — мелочь, которой так всё это время не хватало. Взаимность — когда не только ты, но и тебе; когда горячая кровь не застаивается и не остывает в венах; когда чувствуешь, что важен и нужен, что ты не просто так, что тебя тоже можно ценить и любить. Минги не знает, любит ли его Минджэ, но чувствует от него что-то катастрофически тёплое и нежное, и ему не хочется от этого тепла уходить; он хочет обнять Минджэ, сгрести его к себе поближе и долго-долго не отпускать — пока закаменевшее в груди не оттает и пока сквозь осевшую землю над похороненной мечтой не начнут расти цветы. Глупые полевые цветы с мелкими бутонами и горьковатым запахом — простые и живые, каким остался и сам Минги. Ромашки, наверное, или одуванчики.
***
21:56
— Проводишь меня?
— Не останешься на ночь?
— Ты просил не гнать, — Минги застёгивает свой рюкзак и косится в сторону входной двери. — Да и… Думаю, нам теперь нужно время. Мне — подумать обо всём том, с чем ты мне помог разобраться, тебе — подготовить материал к курсовой.
Минджэ кивает и закусывает нижнюю губу — так, как будто обижен.
— Или ты хочешь, чтобы я остался?
— Не хочу показаться невежливым, выгоняя тебя. Сам думал о том, что нам теперь обо всём подумать надо и всё в головах уложить. Я лучше начну накидывать главу к курсовой сейчас, пока есть мысль и пока я помню о том, как хочу построить текст.
— Тогда удачи тебе, — Минги обнимает его, закидывая на плечо рюкзак, и чувствует, как Минджэ обнимает его в ответ и тепло выдыхает куда-то в шею.
— Береги себя.
Колючие мурашки по спине. Минги обнимает Минджэ намного крепче, цепляется за него и держится, пока где-то внутри всё укладывается и устаканивается после внезапной вспышки. За свои двадцать шесть лет Минги слышит эту фразу в свой адрес чуть ли не впервые, и ему сейчас больно от того, насколько одинок и покинут он был всё это время, и одновременно приятно от того, что это одиночество наконец есть, кому разбавить и расцветить яркими красками.
— Я постараюсь, — он совсем мягко целует Минджэ и улыбается напоследок. Ему и правда есть, от чего беречь себя, и правда есть, для кого, и он правда постарается не пускать ничего на самотёк, как делал это раньше. Он и правда постарается ничего не потерять и ничем не пожертвовать во имя того и тех, что и кто не даст ему ничего взамен.
***
22:40
Из комнаты Ёсана опять льётся красный свет — проявляет фотографии в квартире, а не в студии. Пахнет какой-то острой приправой из быстрой лапши и какими-то химикатами, слышится возня, а после открывается дверь.
— Привет. Слушай, ты сильно устал?
— Опять поснимать некого? — не то чтобы Минги постоянные просьбы попозировать бесили, просто половина комнаты Ёсана и так увешана именно его фотографиями, и это походило на больное увлечение. Конечно же, ничего такого не было, и Ёсан просто фотограф без объекта, но осадочек оставался.
— Ага. Для цифровой обработки. Там как раз портрет нужен.
— Попроси лучше Хонджуна.
— Я эту блядь после пятницы знать не хочу, — голос Ёсана моментально холодеет, а сам он будто ощетинивается ядовитыми иголками. — В следующий раз, если он ко мне полезет, сломаю ему его прелестный нос. Я долго терпел эту выскочку из уважения к директору и к тебе, но больше не стану.
У Минги не оказывается ни сил, ни даже желания отстаивать Хонджуна в чужих глазах. Сейчас он ясно видит, почему Хонджун так поступает — поэт у него уже был, предприниматель всё ещё держит на своей шее, а вот фотограф ещё может подмазать его самолюбию и назвать его своим вдохновением. Тем более, Ёсан в его руки не даётся нисколько, умеет себя защищать и держать дистанцию, и потому сломать и подчинить его — что-то типа спортивного интереса и очередного повода собой погордиться.
О Хонджуне они больше не произносят ни слова. По крайней мере, сегодня. И от этого становится почему-то легче.
