11 октября, пятница
9:47
[ @c_jay // @BIC ]
BIC: Привет Я хочу спросить по поводу сегодняшнего выступления Оно в силе? Не переносится, не отменяется? Просто из-за понедельника… Ну вдруг ты не захочешь меня видеть, всё такое c_jay: В силе, как обычно BIC: Спасибо И прости меня Я не должен был пылить и срываться на тебя И уж тем более не должен был после всего этого так просто уходить Я жалею обо всём, что я наговорил, и хочу забрать свои слова назад Я хочу помочь тебе чем-то, чем смогу помочь, как и ты мне помогал когда-то, потому и напоминаю тебе об учёбе Я правда думаю, что тебе стоит уделить учёбе больше внимания, но это не потому, что так положено, и не потому, что я сам учусь более-менее нормально, а потому, что однажды я уже упустил нужный момент, чтобы напомнить тебе это Один раз ты уже слетел со стипендии, и я не хочу, чтобы ты слетал с неё во второй раз — я помню, как тяжело тебе приходилось, и не хочу этого для тебя снова Я сказал всё, что я думаю, слишком резко, мне стоило быть мягче и осторожнее, потому что тема учёбы для нас обоих больная и острая Я знаю, как сильно ты дорожишь сценой и всем тем, что с ней связано, но я не хочу, чтобы ты терял возможность зацепиться в этой жизни где-то ещё, за пределами клубов и выступлений. Я не хочу, чтобы ты терял во всём этом ворохе себя и своё настоящее Ещё раз — прости меня за всё это, и давай обсудим всё ещё раз, но спокойно и обдуманно. Я хочу сделать для тебя то, что я смогу сделать, чтобы тебе не было так тяжело10:14
BIC: Если ты не хочешь со мной разговаривать, то ничего страшного — я этого заслужил, правда, и я тебя понимаю Просто… Я хочу вернуть всё назад и нормально извиниться перед тобой — глаза в глаза, чтобы ты видел, что я на самом деле чувствую Надеюсь, мы сможем поговорить сегодня при встрече Сможем ведь?..10:21
BIC: Удачи тебе сегодня <3 И ещё раз прости за всё***
20:08
Сонджун в очередной раз перечитывает сообщения Сынмина, сидя на крыльце клуба. Гости и зрители пока не стягиваются сюда, есть место и время для того, чтобы ещё раз всё обдумать. Только есть ли смысл думать, если и так всё давно уже понятно? Сынмин был прав. Однозначно и неоспоримо прав. Сонджун и сам это понимает и понимал всегда, просто хотел… Он и сам уже не знает, чего именно хотел. Сынмин прав насчёт всего, и Сонджуну так паршиво понимать, что надо ж было сначала обидеть его, а уже потом всё осознать. Сынмин прав и насчёт диплома, и насчёт безответственности, и насчёт того, что он слишком сильно циклится на сцене. Он ведь и правда циклится. Делает сцену своим главным приоритетом, живёт от репетиции к репетиции и от выступления к выступлению, а всё остальное задвигает на второй план. Между тем, чтобы написать главу диплома и свести трек, Сонджун в 90% случаев выберет именно трек, хотя это никуда не спешит и не гонит его, а за долги по учёбе могут не только скинуть со стипендии (во второй раз), но и вовсе отчислить, пустив под откос пять лет учёбы и жизни. Оставшиеся 10% он оставляет на вероятность того, что рядом будет Сынмин, который даст пинка идти учиться, и ведь Сынмин правда эти пинки даёт, так и какого же лешего Сонджун тогда вспылил? Поблагодарить должен был в первую очередь. И то, что весь Сонджун — и мозгами, и сердцем — на сцене, чувствуется даже в том, что он просит не звать его по имени. В его понимании Сон Сонджун и Касл Джей (Сиджей для самых близких) — это две разные версии его самого. Сонджун — никем не любимый, ненужный и нежеланный ребёнок, изгой во всех коллективах и слишком «не такой» среди сверстников, потерянный и одинокий, не видящий смысла в том, чтобы по утрам открывать глаза и идти в мир. Зато Касл Джей — преуспевающий рэпер, талантливый новичок со своим особенным стилем, запоминающийся и выделяющийся из всех остальных, со своими изюминками и очаровательными особенностями. Сонджуна никто не ждёт в тесной съёмной квартире; Касл Джею кричат под сценой, что он крутой и молодец. Ни в чём другом, кроме музыки, Сонджун не чувствует ни уверенности, ни свободы. Он любит себя и любит весь мир вокруг только тогда, когда читает в микрофон свои партии, когда пишет простыни текстов и подбирает к ним мелодии, когда слепят яркие прожекторы и когда больно дышать от того, насколько раскалён воздух в лёгких. На сцене никто не знает и не спрашивает его о судьбе, о семье, о прошлом и о планах на жизнь, на сцене можно показать идеального себя — тот образец, к которому стремишься, — а не изуродованную временем правду. Но Сынмин прав — вечно бегать от реальности не получится, рано или поздно она свалится на голову и погребёт под лавиной из всех отложенных на потом проблем. Один раз погребало уже, и если бы Сынмин не протянул руку и не помог, Сонджун сломался бы. Потому что не будь Сынмина, не было бы и смысла выбираться и всё возвращать, не было бы смысла пытаться дальше. Если в жизни Сонджуна не будет Сынмина, то и самой этой жизни не будет, потому что вся она — для него и ради него. Ради того пугливого мальчишки, которого он встретил и уже не смог отпустить. Ради того человека, которым Сынмин рядом с ним стал. И ради всего того, чего они ещё могут вместе достичь. Сонджун так рвётся на сцене для того, чтобы вслед за собой вытянуть Сынмина, чтобы ему по проторенной дороге было проще ступать, чтобы его не тянули вниз обязательства и проблемы. Сонджун, на самом деле, весь мир бы Сынмину в руках принёс, если бы он попросил. За то, что он когда-то спас его мир и его самого. За то, что продолжает спасать сейчас, хотя на его месте любой другой человек давно бы плюнул на всё это и ушёл. Сынмин не уходил. Ни разу. До понедельника. У Сынмина всё же сдали нервы, он всё же понял, что с Сонджуном дело гиблое, и ушёл, закинув кофр с гитарой на плечо и тихо прикрыв дверь, хотя должен был хлопнуть так, чтобы с петель слетела. До Сонджуна лишь через несколько часов дошло всё это, и бросало в дрожь, в страх, переворачивало и скручивало внутри, но… Он так и не смог написать ни строки. В диплом, разумеется; зато, лишь взяв в руки какой-то оборванный листок бумаги и тупой карандаш, мелкими строками нацарапал большой куплет, ни разу с мысли не сбившись и ни одной ошибки не допустив. О том, как хрупкое счастье растаяло в руках, подобно снегу. О том, что горячее сердце тоже иногда обжигается. О том, что пылать и палить — это нисколько не одно и то же. Написал — и больше ни слова не смог из себя выжать. Только душащие хрипы и царапающие горло стоны. А сейчас, перечитывая все чужие сообщения ещё раз, Сонджун начинает осознавать ещё одну крайне неприятную и скребущую по живому вещь — во всех его трудностях Сынмин винит себя. Сынмин ничего ему не должен, Сынмин не обязан разбираться в его проблемах и не обязан делать его жизнь лучше, но Сынмин каждый раз приходит, даже если его никто не зовёт, каждый раз раскладывает всё по полочкам с удивительной лёгкостью и каждый раз находит ответы ко всем вопросам, над которыми Сонджун ломал голову. И он же, сделав в чужой жизни столько чудес, считает, что виноват, потому что не спас, хотя не должен был вообще ничего из этого. Сонджун роняет голову на свои коленки и много чего себе обещает. Первое — послушает Сынмина и сделает так, как он скажет, даже если он скажет биться головой об стену до кровавых разводов. Второе — вместо написания текстов и сведения треков начнёт наконец готовиться к диплому и сядет его писать. Третье — попробует разобраться сам в себе и попробует отыскать ключ к тому, как самого себя остановить в постоянном беге от реальности. Но нулевой перед всем этим шаг — он начнёт наконец отзываться на имя, а не на псевдоним. В конце концов, и Сон Сонджун, и Касл Джей — это всё ещё он сам.***
Сынмин приезжает раньше, потому что внутри него теплится надежда на то, что Сонджун его услышит, поймёт и простит. Он видит его на крыльце, окликает слегка дрогнувшим голосом и несётся чуть ли не со всех ног, и к нему идут навстречу. То, как Сонджун умеет злиться, Сынмин знает по его поджатым губам и сощуренным глазам, по одному только взгляду, от которого становится больно дышать. Сейчас Сонджун, скорее, потерянный, чем злой, — прячет руки в карманах, переступает с ноги на ногу и где-то на сером асфальте ищет смысл бытия. — Прости меня, — сразу, как только с Сонджуном равняется. — Прости меня, пожалуйста, за всё, что я тогда сказал. Я хотел не обидеть или сделать больно, а лишь встряхнуть, твоё внимание обратить, напомнить, что сцена — это сцена, а жизнь — она вот, здесь, долгами за квартплату и пустым холодильником. Я понимаю, как сильно ты ненавидишь всё это, и я бы тоже от всего этого с радостью сбежал, но… Нам некуда от этого бежать. Это наша реальность и то, к чему мы рано или поздно всегда будем приходить. Поэтому я хочу, чтобы мы с тобой не искали фантазию покрасивее и поярче, а изменили нашу жизнь и нашу реальность. Чтобы нам не хотелось от неё бежать, чтобы мы не только на сцене, но и просто так, каждый наш день были довольны и счастливы. И я хочу, чтобы счастлив был ты, потому что ты этого невероятно заслуживаешь. Сонджун протягивает Сынмину руку, и тот хватается за неё, как тонущий хватается за последний шанс остаться в живых. Его ладонь холодная, и Сонджун тянет её к себе, накрывает своими и греет, пока может. В глаза не смотрит — боится увидеть там разочарование и отчаяние, хотя и должен увидеть их, ибо они отражаются там именно из-за него. — Не извиняйся. Ты ни в чём не виноват, и ты всё это время был прав. Я тоже хочу и всегда хотел, чтобы ты был счастлив, чтобы наше прошлое осталось в прошлом, чтобы наши настоящее и будущее были другими. Но моей ошибкой было то, что я не спросил тебя о том, что делает тебя счастливым. Я придумал за нас двоих идеальную картинку и рвался к ней, сломя голову, а ты всё это время тащился за мной, потому что верил мне и в меня. Но сейчас ты смог наконец понять, что я не прав, смог меня встряхнуть и мне сказать, что хватит, дальше нам не по этой дороге. И я тебе за это благодарен, на самом деле, потому что сам я бы не остановился ни за что. И я хочу тебя за это поблагодарить нормально, наконец сделать что-то реально для тебя, а не для своих представлений о тебе. Потому… Сонджун поворачивает ладонь Сынмина, делает маленький шаг навстречу и кладёт его руку… на свои глаза. — Мы теперь по-другому сделаем. Я умею упираться и добиваться нужного через кровь, пот и слёзы, а ты знаешь, чего действительно нужно достичь и можешь приоритеты поставить правильно. Потому ты теперь показывай дорогу, по которой надо идти, а я упрусь и сделаю всё то, о чём ты меня попросишь. И тогда у нас обоих всё получится. И мы оба будем счастливы. Сонджун перестаёт держать Сынмина за руку и остаётся стоять с его ладонью на глазах — как знак того, что доверяет настолько сильно. Но Сынмину не это нужно было от него — не слепое покаяние и не слепая вера. Он бросается к нему на шею и чувствует, как его крепко обнимают в ответ. — Я не буду закрывать тебе глаза. Я просто покажу дорогу, а пойдём по ней мы вместе. И я буду упираться и добиваться с тобой наравне, даже если ты этого не захочешь. Я тоже могу сделать что-то для тебя, и я это сделаю. Мы вместе сделаем это, Джун, ты больше не один, тебе не нужно всё тащить одному. Мы справимся, потому что нас двое, а вдвоём все проблемы решаются легче. Сонджун отпускает его из своих объятий и смотрит наконец в глаза. Они всегда у Сынмина улыбаются, даже сейчас, когда он говорит удивительно серьёзные вещи. Сонджун вспоминает, что в дни их знакомства всё было иначе, что улыбки от него не дождаться было, а сейчас — солнышко в руках — светит без остановки, греет в своих ласковых лучах и блестит глазами, в которых потихоньку тонут на самое дно все переживания и все тревоги. — Давай сегодня оторвёмся? — Сынмин берёт его за руки и крепко сжимает в своих. — Выступим, как в последний раз, как никогда ещё не выступали, отдадим всех себя. Выплеснем всё то, что накипело, а завтра я к тебе приеду, и мы попробуем разобраться с твоим дипломом. Хотя бы с тем, как он вообще должен выглядеть и что там должно быть. Если мы пишем тексты, то что, какой-то там диплом не напишем? Да пфф, не поверю! Смеются оба, потому что помирились, потому что поняли друг наконец друга, потому что всё это время и не ссорились толком, а так, вздорили слегка, чтобы выпустить пар и успокоиться потом. Обнимают друг друга за плечи крепко-крепко, смотрят друг другу в глаза на крайний раз и поднимаются в клуб, собираясь в этот раз действительно зажечь, пока в груди разливается еле уловимое тепло. Минги наваливается на руль мотоцикла, припаркованного на другой стороне улицы, и провожает их взглядами. Он понятия не имеет, что именно у них произошло и о чём они говорили, но почему-то чувствует радость за них. Всё хорошо, что хорошо кончается, но у них двоих это далеко не конец, а только начало. Дорога ухабистая, но она того, стоит, если знаешь, что в конце доберёшься до пункта назначения. Минги вспоминает, как точно так же перед зданием клуба стояли когда-то и они с Хонджуном — зелёные ещё, ничего за душой не имеющие, кроме ярких надежд. А сейчас, спустя почти семь лет — хорошая крыша и удачно выбранный любовник у Хонджуна; загубленная мечта и потерянная влюблённость у Минги. Он тогда за Хонджуном ходил хвостом и ждал, когда дадут указание к действию, а эти двое вместе, навстречу друг другу и друг с другом рядом. И Минги надеется почему-то, что они добьются даже большего, чем Хонджун, и уж точно большего, чем он сам.***
В здании клуба Минги скрывается на втором ярусе где-то там, откуда сцену видно, а со сцены — нет, теряется тенью за светом от прожектора и слушает впервые, наверное, не фоном. Это ведь сказки, что компания Хонджуна всех новичков ненавидит — они не ненавидят, они просто не хотят уступать то, чего так долго и мучительно добивались. Минги их больше проигнорировал, чем невзлюбил, а Ёсану только дай волю — любого встречного ядом заплюёт и грязью обмажет. Минги по привычке и по инерции делает всё только для Хонджуна и смотрит по-настоящему внимательно только на него, а Ёсану всё равно, кому и что, если заплатят хотя бы по тарифу и торговаться не будут за скидку — есть и жить на что-то нужно. Сегодня всё идёт наперекосяк: Минги слушает новичков и смотрит на сцену внимательно, разбирает по деталям и оценивает, находит кучу сильных сторон и кучу особенностей выделяет. Ему нравятся голоса, нравятся интонации и переходы, распределение умелое и грамотное, есть чёткость и мысль, а послевкусие у каждой из песен по-приятному цепляющее. Он вслушивается в тексты, и каждый из этих текстов отзывается чем-то внутри — старыми и давно пережитыми ранами, оставшимися воспоминаниями и фантомной болью, неисчерпанными обидами и неисполнившимися желаниями. Он видит в них не просто двух классно читающих рэперов — он чувствует в них живых, когда-то сломанных и сросшихся заново людей. И он вдруг понимает, что с ними — одной, на самом деле, крови. — А ведь ничего так. У Ёсана в руках бокал с виски, но держит он его ладонью, а не обожжёными и высушенными химикатами кончиками пальцев. Ему ни музыка, ни тексты особенно не интересны, он гордой походкой шляется тут наведения тоски ради со своим прекрасным, но слишком сложным лицом наперевес. Он не этого поля ягода, ему бы со всем его внешним (и наполовину напускным) аристократизмом под классику в вальсах кружить, а он топит и глушит свою молодость в клубных битах. Минги только фыркает в ответ — не верит, что Ёсану вдруг понравилось. — Ты в последнее время теряешься, — из бокала Ёсан не пьёт, как выяснилось, только его держит. — Как будто появилось, куда сбежать с тонущего корабля. — Хочешь утянуть на дно? — Вечно твоя привычка сразу к делу, никакого драматизма. — Так жить проще. В первую очередь, мне. Теперь фыркает Ёсан, протягивая бокал Минги. — Отвезу тебя домой сегодня. Я не пил — настроения нет. Полстакана виски входят залпом, как будто умный седобородый доктор прописал. Легче не становится, впрочем, зато можно этот чёртов бокал всунуть официантке и забыть о нём так же, как забыл Хонджун. Всё хорошо, пока он пьёт крепкий алкоголь. — Джун засматривался сегодня на Шардоне. И всё нереально плохо, когда он переключается на вино. — Белое — не красное, — Минги по своему опыту знает всю его фатальность. — Но теперь пасти его придётся. — Или оставить на милость директора Пака. Хотя бы раз в жизни. Ёсан прав, а Минги всё ещё дурак. Надо исправляться, тем более, есть, на что и… И для кого. Минги вспоминает Минджэ и поскорее хочет полночь, домой и утро. Почему-то для Минджэ ему не жалко открыться, не жалко рухнуть с головой в прошлые раны. Но о том, что он когда-то любил Хонджуна, Минги промолчит — свалит всё на дружбу, как и всегда, и сделает вид, что всё ровно так, как и должно быть. Чужие голоса удивительно хорошо ложатся на фон мыслей о себе, своём прошлом и своей судьбе, на фон попыток всё проструктурировать, разделить на блоки и в каждом блоке выделить самое важное. Ёсан через какое-то время ускользает по лестнице вниз, и его место возле парапета так никто и не занимает, пока он не возвращается дёрнуть за рукав и сказать, что надо валить, пока можно — с часу до двух ночи выступает всегда Хонджун, а за все семь (или около того) лет рядом он уже успел надоесть. Ёсан зябко поджимает плечи, пока прикуривает и садится на мотоцикл. На углу улицы Минги замечает всё тех же двух новичков — взмокших, запыханных и уставших, идущих ловить последний автобус, но почему-то счастливых до одури, счастливых искренне и по-настоящему. На языке сворачиваются в слова какие-то строки; по полупустым дорогам нет смысла гнать, потому Минги успевает печатать в телефоне, пока они едут. Ёсан костлявый и холодный, его обнимать, пока сидишь сзади, неудобно. Минги хочется дописать куплет, лечь спать и утром к Минджэ. А может, и не только куплет. А может, и на всю жизнь.