8 января, суббота
14:56
В силу своей профессии Сынмину довольно сложно найти фильмы или сериалы, которые увлекали бы его ходом сюжета и картинкой на экране. В большинстве случаев он начинает придираться к актёрской игре, к костюмам, к декорациям, излишкам или недостаткам грима, к подбору актёрского состава и ко всему остальному, что пять лет учил в институте и за что его самого нехило встряхивали на всех спектаклях и постановках. Сейчас они с Сонджуном смотрели какую-то новую дораму — романтическую мелодраму о чувствах влюблённой пары. Такие сюжеты обычно не заставляли отвлекаться на оформление картины, они брали именно событиями и атмосферой, и Сынмину было проще смотреть именно их. Сонджуну было всё равно, что смотреть, главное — как. Они лежали вместе на кровати, Сонджун обнимал Сынмина за плечи, опираясь головой на его голову, а ноутбук стоял на тумбочке с другой стороны кровати. Сынмин периодически перебирал край одеяла и перекладывал затёкшие коленки по-другому, но смотрел на экран и даже следил за сюжетом. Сонджун смотрел на него. По-домашнему растёпанного, в застиранной футболке и плюшевых голубых штанах с рисунком облачков, ковыряющего от скуки собственные ногти и периодически морщащего нос. Сынмин был удивительно уютным и живым сейчас, в его объятиях, и грел где-то как раз с того бока, на сторону которого бьётся сердце. У Сонджуна оно билось явно чуть быстрее положенного, но он не замечал, мягко гладя Сынмина по плечу. Сынмин моргал всегда по два раза, Сонджун успел это заметить, пока смотрел на его глаза. Ему хватило времени сосчитать небольшие чёрные точки на носу и увидеть, что несильно шелушится обветренная кожа на щеке — руки тянулись убрать её, но тогда Сынмин узнал бы, что Сонджун не в ноутбук смотрит, а на него, а это почему-то казалось чем-то, чего лучше не делать. Но Сонджун смотрел на него, откровенно залипал и хотел смотреть дальше, не замечая, что глупо улыбается, пока в очередной раз приглаживает ладонью топорщащуюся складку на чужом коротком рукаве. Сынмин легко кусает губы и растирает их друг об друга, как будто хочет невидимую и неощутимую влагу с них стереть, и Сонджуна перемыкает на желании тоже его за нижнюю губу укусить. Легко, совсем чуть-чуть, игриво — потому что губы у Сынмина и так обгрызанные до крови и корочек. Он даже немного ближе двигается, чтобы тихо, на ушко, позвать и после губами к губам прижаться, куснуть и тут же невесомым касанием извиниться. Останавливается — понимает, что Сынмина от всей накатившей нежности поцеловать хочет, как целуют любимых и единственных. Его ладонь ненадолго замирает на чужом плече, потому что от бьющегося куда-то вбок сердца растекается волнами желание Сынмина сгрести в объятия, прижать к себе крепко-крепко и расцеловывать, куда попадёт, пока губы не онемеют и пока не останется ни единого непоцелованного места. Руки Сонджун держит при себе, только выдыхает резче — разочарованно. Поцеловать Сынмина он не может хотя бы потому, что друзья так не целуются, да и вообще они и так много всего недружеского делают, хватит с него счастья. Сынмин, быть может, к нему так сильно не привязан и, может, против будет, если он к нему сильнее ластиться начнёт, потому пустая всё это затея, и хватит того, что в обнимку лежат на одной кровати и под одним одеялом. Он любит его. За всё, что у них было, за всё, чего чудом не было, за все моменты рядом, за все взлёты и падения, за все холодные тучи и яркие солнечные лучи, за смех и слёзы, за подзатыльники и объятия, за каждую прогулку за руку и каждый тычок в бока, за все куски пополам и за приют друг у друга под крылом. За то, что Сынмин откликнулся тогда и поверил, за то, что пошёл за ним и стал его сияющей в небе звездой, самым близким и самым ценным счастьем. За то, что до сих пор рядом, свернулся у него под боком и не уходит, хотя давно мог бы уйти искать лучшей жизни. И Сонджуну разве что-то ещё надо? Он может видеть Сынмина каждый день, он знает его лучше всех в этом мире, он ближе всех остальных, и именно он его сейчас обнимает. И вот этого что — правда недостаточно? Правда мало для того, чтобы самым счастливым человеком на свете быть? Надо что-то ещё делать, не в силах довольствоваться тем, что уже есть? Он как бы невзначай кладёт руку на одеяло очень близко к рукам Сынмина. Играет с удачей и испытывает судьбу — возьмёт ли Сынмин его за руку или нет, приластится ли сам или оставит, как есть. Сынмин сползает чуть ниже и кладёт голову Сонджуну на плечо, а его ладонь мягко берёт в свои, гладя костяшки и ковыряя теперь его ногти, легко щипая за кожу и просто своими руками накрывая. Он слишком привык к тому, что Сонджун всегда рядом, но ценить его от этого не перестал. Не было бы в его жизни Сонджуна, не было бы в принципе ничего, потому что не протяни тогда Сонджун руку, не позови и не скажи всё, что бессвязно на языке вертелось, они оба жили бы совсем иначе, и не шло бы никакой речи об их совместных делах и достижениях, о том, что они сейчас смогли бы себе позволить забить на всё и просто пялиться в экран ноутбука, пока оттуда вещает любовная дорама. Сынмин обязан Сонджуну действительно всем, что у него сейчас есть, и для него ничего страшного в том, что они так сильно друг за друга цепляются. Не цеплялись бы, ничего не вышло бы, их разметало бы по разным сторонам дороги и выбросило на обочину. Сынмин знает, что Сонджун тоже не хочет его отпускать, и сам не уходит, хотя ему и не хочется никуда уходить. Никто другой не сделает для него и половины того, что сделал Сонджун, и никто другой стать настолько же важным и нужным уже не сможет. У Сынмина, быть может, и любовь, но любовь другая — без поцелуев и касаний, любовь бестелесная и глубоко душевная, идущая от всего естества, искрящая под кожей привязанностью и благодарностью, блестящая в глазах уважением и признанием. У Сонджуна в объятиях очень тепло, а ещё тепло становится тогда, когда они в глаза друг другу смотрят, и нет ни одного в глубине души замка, на который взгляды напоролись бы. Сынмин любит Сонджуна так, как люди любят жизнь, воду и свет солнца, и от губ Сонджуна ему особенно счастливо тогда, когда они растянуты в искренней улыбке, а не когда касаются его щёк. Сынмин ценит этот момент, ценит тепло чужих объятий и мягкие поглаживания, ценит тишину и уют и о большем не мечтает. Мечтает о том, чтобы в раю было также — спокойно, домашне и с Сонджуном рядом, потому что без него и воздухом не дышится, и вода не пьётся, и солнце светит мимо кассы, и не тают прошлогодние снега. А если в аду, то тоже с Сонджуном, чтобы жизнь одна на двоих, и боль — такая же, тоже общая и тоже пополам, с одними слезами на глазах и с одними хриплыми криками. А пока они живы, пока они могут ступать по одной земле, дышать одним воздухом, лежать в одной постели и вместе смотреть дораму о любви, ничего больше и не надо. Сынмин поэтому ёрзает на месте снова и к Сонджуну притирается — как будто пытается в него впитаться и врасти. И улыбается немного, когда Сонджун мягко целует его в висок, зарывшись носом в грязные волосы.***
29 января, суббота
15:37
Ёсану не было свойственно опаздывать, он наоборот приходил заранее, но сейчас на месте его не было. Джунхёк, подождав немного, хотел ему позвонить, но набрать номер не успел. Из-за угла выбежали три тёмные фигуры в капюшонах. Расстояние было приличным, а на улице сыпало снегом, и хрен пойми, кто они такие, но слух в отличие от зрения подводит редко. — Ебанутые, вот точно ебанутые. Голос показался Джунхёку знакомым, как и зазвучавший после громкий, наполовину наигранный смех. — Ты знал, с кем связывался, Бинни, — одной из фигур, тут же скинувшей капюшон, оказался… Ёсан. — Нехер удивляться, когда сам нас в это втягиваешь. — Ой, да ёпта! — первая фигура повернулась боком, и Джунхёк издалека узнал Чанбина — того самого мастера, который делал ему татуировку. У него на руках были перепачканные в чём-то эластичные бинты, и он странно прикладывал внешнюю сторону ладони к щеке. Третья, до сих пор неизвестная, фигура густо сплюнула себе под ноги, и это было очень странно похоже на кровь. Когда боком повернулся и Ёсан, Джунхёк почти что в голос ахнул — у него были разбит нос и размазана по лицу рыжевато-красная, уже засыхающая противными корками кровь; губы были в крови тоже, но сплёвывал Ёсан белое. И улыбался так, как улыбаются психи или серийные убийцы. Он утирал подбородок и размазывал кровь по рукам с разодранными костяшками, тяжело дышал и широко улыбался, а его глаза, налитые невероятной сильной, но сытой жестокостью, по-ужасному блестели. Джунхёк замер, сглатывая густую слюну и смотря в их сторону. Третьим человеком оказался парень, чем-то даже похожий на Ёсана, крашеный в пепельный и с веснушками на лице, — у него были разбиты губы и под глазом расплывчато краснела содранная кожа. Ёсан как-то говорил, что у него есть друзья, за которых он порвёт любого, но Джунхёк не думал о том, что порвать он может в самом прямом смысле этого слова. — Ладно, я погнал, — Ёсан отмахивается от них, слюнявя рукав куртки и вытирая подбородок. — Меня мелкий где-то тут ждёт, а мне бы ещё ебальник оттереть. — Один хуй спалит, что тебе его начистили, — Чанбин усмехается криво, пока над Ёсаном стебётся. — Сам как будто целый, — у третьего оказывается слишком глубокий и слишком грубый для его внешности голос, а ещё очень тяжёлый взгляд. — Да что ты сразу, а, Ённи? — Чанбин размашисто хлопает его по плечу. — Все трое красавцы, хули. Зато ёбла этим собакам начистили. — Бывай, Санни, — третий, названный Ённи, крепко жмёт Ёсану руку и бьёт по спине в прощальных объятиях. Чанбину Ёсан просто машет, разворачиваясь и на ощутимо подкашивающихся ногах уходя на ближайшую автобусную остановку. — Бывайте, чуваки. Не теряйтесь. — Замётано. Джунхёк доходит до той же остановки и первое время просто смотрит на то, как Ёсан развалился на сидении, широко разведя коленки и откинув голову на ограждение. Он осматривает его и понимает, что от той увиденной жестокости не осталось почти ничего, что нос не сломан, а просто подбит, а кровь можно было бы оттереть какими-нибудь влажными салфетками, если бы они были. — Расскажешь, что случилось? Он садится рядом, пока Ёсан подкуривает, и выжидающе смотрит. После глубокой затяжки проходит ещё несколько секунд, и Ёсан медленно моргает — точно так же, как он обычно делает после секса. — Да есть тут парочка некрещёных псин, которых надо было поставить на место. — Ты влез в драку? Точнее, вы трое. Ёсан прыскает. — Детка, мы эту драку затеяли. Точнее, можно было миром решить, но не до всех доходят слова — кого-то надо нещадно пиздить. — У меня такое ощущение, что отпиздили как раз-таки вас. — Да не, мы ещё нормально. Кажется, я тому чуваку ребро сломал. Ай, хуй с ним — не позвоночник, заживёт. Ёсан наконец смотрит на Джунхёка. Сейчас он обычный самый, такой же, как и всегда, хотя буквально несколько минут назад казалось, что он накинется и задерёт в клочья. Быть может, именно это он и делал, но Джунхёку этого знать не хочется. Ему хочется оттащить Ёсана домой и зализать ему раны, что он и делает, хватая его за обвитое змеёй запястье. — В автобус тебя такого красивого не пустят, так что прогуляемся. — Без базара, заюш. Он, кажется, улыбается, а Джунхёка тянет врезать ему сверху, потому что он внутренне переживает до жарких мурашек и до сворачивающегося в узел желудка, но внешне это показывает только быстрой походкой. — Кто был с вами третьим? — Ну, Бинни ты узнал, а Ённи — это Ёнбок. Мы всегда втроём, когда происходит такой вот пиздец, так что ты про него ещё услышишь. — Кто он вообще такой? — Джунхёк смутно вспоминает тату-студию Чанбина, рисунок на стене и чучело совы. — Вы с Чанбин-хёном тогда про него рассказывали? — Ага. Тот самый пирсер, который стены расписывал и те чучела лепил. Мы с Бинни его любим, но честно — он действительно ебанутый. В плане, диагноз у него такой, и по весне и осени, когда обострения, он сам на недельку-другую в дурку ложится, чтобы его обкололи транквилизаторами и дали проспаться. Блюёт с них потом, правда, дальше, чем видит, но это временные издержки, и на полгода он снова в адеквате. Джунхёк снова сглатывает — не привык ещё к тому, что в жизни всякое может происходить буквально в паре шагов от тебя. Хотя он на это со своими высокими моральными убеждениями не подписывался. — Но в целом, он тихий, — на пешеходном переходе Ёсан встаёт напротив и смотрит ему в глаза. — А ты? — А я не ебанутый. Просто судьба у меня тяжёлая, а друзей в говне не бросают — особенно таких, которые тебя из твоего говна за уши выдернули. Я им по гроб жизни обазян за то, что помогли из дома сбежать. — Лишь бы они тебя не угробили за это. — Да херня вопрос, мелкий, — Ёсан улыбается. — Мы нечасто кому-то ёбла чистим, и ты же знаешь, что я могу из любого дерьма выбраться. Не парься так, заюш, всё окей. Ты меня подлатаешь, а через пару недель оно заживёт, и я снова твоя любимая приличная мразь. Джунхёк вздыхает и закатывает глаза. — Полиция тебя искать не будет? — Думаешь, мы настолько ебланы, что об этом не заботимся? Всё схвачено. — Хотя бы что-то. Загорается зелёный сигнал, и Джунхёк тащит Ёсана дальше, до самого дома крепко держа за запястье.***
16 марта, среда
10:57
Минджэ с самого утра было нечем дышать. У родителей в доме всегда было тепло и душно, потому что мама постоянно мёрзла, но воздух прокалился не от этого. Странное ощущение того, что во рту пересохло до самого желудка, а всё тело медленно вязнет в жарких зыбучих песках, не отпускало Минджэ с самого утра и сопровождалось жгущей и царапающей где-то внутри тревогой. Что-то должно было случиться, что-то должно было произойти. Минджэ чувствовал каждой клеткой своего тела и каждой струной души приближающуюся грозу и сгущающиеся над головой тучи, но не мог понять, откуда именно ждать беды и какой. Если бы он знал, ох, если бы он только знал! Но он не знает, а потому медленно спускается по лестнице со второго этажа и идёт на голос мамы на кухню, чтобы спросить, дома отец или уехал на работу. У экономки сегодня выходной. Мама болтает по телефону с какой-то подругой, и обычно Минджэ не вслушивается в её щебетание, не боится прервать разговор громким «ма-а-ам», но сейчас — из-за всё той же сгустившейся где-то над головой грозовой тучи — он идёт на кухню медленно, еле переступая по полу, и слушает. — Весь в отца! Ты не представляешь, насколько они похожи! Минджэ не знает, о ком идёт речь, но эмоциональная окраска разговора заставляет послушать ещё. Наверняка очередная глупая сплетня, но сейчас ему жизненно необходимо быть в курсе — это как глоток свежего воздуха и дуновение ветерка в раскалённой ловушке пустыни. — И он этому удивляется! Хотя ничего удивительного в этом нет — этот глупый мальчишка ведь его сын, и яблоко от яблони далеко не упало. Не говори даже — первый блин комом! Я так рада, что мой Минджэ похож на меня, а не на отца, не представляешь. Этот старший ему все нервы вытрепал уже своими вечными «не хочу», «не буду», «не дождёшься», — мама прерывается, чтобы выслушать реплику подруги, которую Минджэ не в силах расслышать с такого расстояния. — Ну, как я поняла, эта отказная нужна для того, чтобы у старшего сына не осталось никаких прав, и после смерти отца всё перешло к Минджэ. Я подписывала такую же отказную в пользу моего сына, и ничего страшного в этом нет. Минджэ вжимается в стену, у которой стоял, и его словно окатывает ледяной водой. Старший? Отказная? Смерть отца? Он не понял ровным счётом ничего из того, что только что пересказала подруге мама. Точнее, нет, он понял, просто не в силах пока всё это осознать. Это кажется какой-то злой шуткой и похоже на серию сопливой дорамы, но Минджэ чётко слышал в разговоре своё имя, слышал, что мама тоже подписала какие-то документы, но главное — он услышал что-то о старшем сыне, с которого отец вытрясал такую же подпись. Два и два не хотели складываться в голове, а словосочетание «старший сын» отдавало в позвоночник болезненно-холодными мурашками, от которых подкашивались ноги. Минджэ заходит на кухню, прогремев дверями, отвлекает маму от разговора и дрожащим полушёпотом просит: — Повтори то, что ты только что сказала. Мама смотрит на него и глупо хлопает густо накрашенными глазами, но после понимает, что Минджэ что-то из этого разговора слышал. Слышал, хотя ей настрого запретили поднимать эту тему при нём и ему что-то не то что рассказывать, но даже упоминать. Она раскрывает рот, поняв, что крупно проштрафилась, кладёт трубку, не прощаясь, а после странно улыбается, снова хлопает глазами и делает вид, что всё в порядке. — А… Да мы тут… Обсуждали новый роман, который вместе читаем… — Не ври мне, — из дрожащего шёпота голос Минджэ превращается в чеканную дробь. — Ещё раз. И с самого начала. О чём шла речь? — Ми-и-илый, я ведь говорю тебе, это был роман… — Я слышал своё имя. И ты сказала, что ты, — делает акцент, — подписала какую-то отказную. Не ври мне, мам, и не пытайся сойти с темы. Что происходит за моей спиной? Он крепко щурится и расправляет плечи, начинает глубоко и шумно дышать, чтобы хоть как-то держать эмоции под контролем. Мама не умела врать совершенно, хотя и пыталась всю свою жизнь. Она прочитала бессчётное множество книг, посмотрела кучу фильмов и пообщалась с тысячами и десятками тысяч людей, но умнее не стала ни на грамм. Вот и сейчас её врождённая природная глупость сыграла с ней злую шутку, обернувшуюся в первую очередь против неё. Она не знала, что сказать Минджэ, и теперь была её очередь утопать в фантомных зыбучих песках. Минджэ ждал и смотрел на неё, как палач смотрит на приговорённую жертву, постепенно начиная понимать, что происходит и что происходило всё это время. Болезненные мурашки ударили по позвоночнику снова, когда он мысленно дошёл до истоков проблемы. — Скажу я, если у тебя не получается, — он положил руки на воздух, чтобы иметь возможность контролировать своё дыхание и не срываться на дрожь или крик. — Отказная… от права наследования, полагаю. Подписавший её кровный родственник не получает ни воны из наследуемого имущества умершего наследодателя. И сейчас эта отказная нужна для того, чтобы после смерти отца единственным наследником его имущества остался я. Мама неопределённо дёргается, не то кивая, не то мотая головой, но во всём её поведении Минджэ видит, что он абсолютно прав. — И ты подписала её добровольно, а старший сын… — он прерывается, сглатывает и крупно вздрагивает. — Старший сын моего отца, то есть, мой старший брат, от этого отказывается. Мама только дышит и моргает, имитируя статую, чтобы не выдать в очередной раз ничего лишнего, но уже поздно, слишком поздно. Минджэ снова окатывает ледяной водой, когда он осознаёт и пробует на себе эту мысль — у него есть старший брат, общий по отцу, а у отца есть ещё один сын. В детстве Минджэ всегда казалось, что он будет прыгать и громко кричать от счастья, если узнает об этом, но сейчас его всего прошивает сотнями острых иголок — настолько болезненно, что ноги снова начинают подкашиваться. — Пойми, милый, это всё для твоего же блага… Минджэ срывается на короткую громкую усмешку. Как это клишированно и тупо, Господи. Он улыбается, глядя себе под ноги и по сторонам, но на самом деле ему хочется закричать во весь голос, чтобы подступившую со слезами злобу куда-то выплеснуть. Мама больше ничего ему не скажет, да и не нужны ему её слова. Не она все эти годы прятала старшего ребёнка и не она все эти годы нагло врала, смотря в глаза и гладя по голове. Минджэ дорожит отцом и не хочет доводить его, и так заваленного работой и проблемами с ней, но он хочет знать правду, он, чёрт возьми, заслуживает знать правду. В грозовой туче, сгустившейся над его головой, слышится первый раскат грома.