30 марта, среда
12:45
Когда Сынмин просыпается, в их квартирке пахнет кофе и чем-то шкварчит с кухни. Сонджуна с ним рядом нет, но постель ещё тёплая под одеялом, натянутым под самую шею. Это — их собственный сам собой сложившийся уют, их атмосфера тепла и привязанности, их дом. Вставать с кровати лень, но приходится, потому что пахнет слишком вкусно — Сонджун ради Сынмина научился жарить яичницу, которая у него сроду не получалась, и все эти старания с лихвой окупались, когда на пороге кухни показывался заспанный и слегка помятый Сынмин, сильно принюхивающийся к запаху еды. — Доброе утро, — Сонджун улыбается ему и перекладывает завтрак по тарелкам, а у Сынмина так тепло и так приятно защемляет где-то в груди. Сегодня ровно неделя, как Сонджун ему признался в своих чувствах, и неделя, как Сынмин пытается свои собственные чувства понять и подогнать. Ничего не изменилось — ни в поведении Сонджуна, ни в его поступках, ни в том, как он о Сынмине заботится, ни в атмосфере между ними, а на выступлениях это не сказалось тем более. Но что-то всё равно стало немного иначе. Наверное, это у Сынмина сбилось восприятие. Теперь во всём, что Сонджун делает для него, он замечает не просто шлейф, но жирный след той самой любви, о которой ему говорили, той самой любви, которую он сам и не заподозрил бы никогда и к какой сам уж тем более не пришёл бы. Теперь всё стало как будто сильнее и глубже: прикосновения Сонджуна подолгу отзывались чем-то приятным, его тепло грело жарче, улыбки мерещились на губах всё чаще, а его голос по несколько раз прокручивался в голове сказанными словами. Сынмин как будто заново узнавал Сонджуна, учился заново на него смотреть и его понимать, и ему казалось, что за это время он врос в Сонджуна ещё сильнее, ещё сильнее к нему привязался и как будто крепче его полюбил. Ему самому теперь хотелось касаться, быть ближе, держать за руку, опирать голову на плечо, обнимать и к объятиям ластиться. И сам он как будто тоже старался во все свои действия добавить хотя бы каплю и крупицу той любви, которую всё это время давали ему и какой окружали его. Он обнимает Сонджуна со спины, пока тот моет сковородку, кладёт голову на его плечо и притирается виском точно так же, как к нему притирался Сонджун, и это оказывается таким необходимым и таким нужным, что сразу становится легче дышать, сразу открываются глаза и проснуться до конца получается. Сынмин обнимает его наискосок груди крепче, и это сродни благодарности за то, что ещё одно утро они начинают вместе. — Мин, — голос у Сонджуна ласковый-ласковый и приятный-приятный, с тонким оттенком улыбки на губах, — дай я повернусь к тебе. Сынмин в ответ бурчит что-то неясное, но явно выражающее несогласие. Всё в его жизни становится прекрасно, но говорить с утра всё ещё лень. Сонджун в ответ только тихо смеётся, накрывая его лежащую на плече ладонь мокрой своей. — Садись тогда завтракать, я пока постель заправлю — сегодня моя очередь. Снова несогласное бурчание, но в этот раз Сынмин его нехотя отпускает. Садится за стол и, пока ест, снова думает о том, что в его жизни происходит и как. Сонджун такой же, как и всегда, только теперь раза в три роднее и ближе, хотя раньше казалось, что ближе и роднее уже некуда. И Сонджун, каким бы требовательным и наглым ни был, руки не распускает и близко не лезет, и это почему-то даже расстраивает, и почему-то даже хочется, чтобы он лез. Наверное, потому, что сам Сынмин к нему полез бы вряд ли, если бы полез вообще. Сынмин привык и себя чужим горьким опытом приучил к тому, что любовь — это никогда не взаимно, это отказы и насмешки, это переживания и нервы, это плохо, и о своей любви к чему-то или, упаси Господи, кому-то лучше молчать, лучше переждать и переболеть, лучше смириться и даже ни разу не пытаться. Он свято верил в это и повторял, как мантру, пока в его жизни нежданно-негаданно эта любовь не появилась там, где появиться, казалось, не могла. Он не хочет Сонджуном в один прекрасный момент переболеть, он не хочет его перерасти и забыть, ему не хочется от Сонджуна уходить. Хочется Сонджуна поймать за руку, обнять крепко-крепко и никуда не отпускать, хочется сказать ещё раз, как сильно благодарен и как сильно ценит, что не представляет своей жизни без него и что хочет быть рядом столько, сколько вообще будет возможно. Вместе с глотком тёплого кофе у Сынмина внутри мягко разливается мысль о том, что, может, он Сонджуна тоже любит, просто сам этого не знает. Просто приучил себя к тому, что это табу, что так делать не надо, а сейчас упускает из-за этого, быть может, самую прекрасную вещь в своей жизни. У них с Сонджуном и без любви всё хорошо — прогулки под дождём, репетиции до поздней ночи, дорамы с экрана ноутбука и пачка невкусных лимонных леденцов. Но сейчас, когда Сынмин всё это вспоминает, ему отчего-то не хватает во всём этом одной маленькой простой вещи — того трепетного и нежного тепла, какое между ними было, пока Сонджун касался губами его щеки, пока Сонджун с отчаянно горящими глазами говорил о том, что любит. Да чёрт его побери! Теперь единственное желание Сынмина — прийти к Сонджуну, крепко обнять и поцеловать самому, чтобы хоть маленькую долю этого тепла почувствовать снова, чтобы доесть надкусанный запретный плод, тот самый, что наиболее сладок, чтобы это было не последним в их жизни, чтобы было ещё много раз, но каждый — как в первый. — Всё в порядке? Сонджун садится рядом, замечая, что Сынмин задумался и по привычке надул губы. Он всегда эту привычку находил милой, и в такие моменты подойти и поцеловать хотелось ещё сильнее — так у Сонджуна и появилась почти железная выдержка. А у Сынмина не всё в порядке. Нисколько. Он хочет вернуться на неделю назад и самому себе отвесить такую затрещину, чтоб зубы повылетали. Чтобы не стоять перед Сонджуном и не мямлить, а прямо сказать ему, что если любишь — люби, хочешь поцеловать — поцелуй. Он так сильно хочет сейчас снова оказаться там и, чёрт возьми, самому его поцеловать. Но время уже прошло, и его не вернёшь ни за какую цену. С другой стороны, ведь если бы не это время, то, быть может, и не сказал бы Сонджун ту самую главную вещь, которая Сынмина заставила на ситуацию посмотреть иначе. Да, тогда, когда они все вместе пытались успокоить Минджэ. «Потому что нахуй всё, если вы друг друга и правда любите». И смешно становится, что Сонджун даёт прекрасные советы, но сам их не слушает, сам не шлёт весь мир куда подальше. Хотя он-то как раз и послал, когда признался, и это сам Сынмин всё ещё чего-то боится. Хотя бояться на деле и нечего. Он берёт Сонджуна за руку, крепко переплетает их пальцы, но смотрит потерянно и странно. Вот он — самый его близкий, самый родной и самый драгоценный человек, — сидит напротив, чуть наклонив голову вбок, беспокоится за него, переживает. Сонджуна хочется успокоить, мягко погладить по щеке, а во вторую щёку поцеловать, но Сынмину всё то новое, что у него к Сонджуну есть, осознавать и принимать всё ещё боязно. Ему бы руку с той стороны протянуть и рывком его перетащить. — Поцелуй меня, — его взгляд становится серьёзным и осознанным, пока Сонджун удивлённо глаза распахивает. — Просто… хочу знать, как это будет. Тихая горькая усмешка. — Ты надо мной издеваешься… Сынмина тут же остро колет чувством вины, потому что это и правда получается издевательством — у Сонджуна к нему всё серьёзно, и это он тут между небом и землёй мечется, не зная, любит или нет, а если любит, как сильно и как долго, а если нет, то полюбит ли дальше. И это он тут наивное малое дитя, у которого в жизни либо просто, либо никак. Он хочет тут же извиниться, но его, растерянного и виноватого, успокаивают мягким касанием второй ладони к щеке. — Впрочем, я сам тебе сказал, что перед тобой слаб, и сам поиздеваться разрешил, — Сонджун поворачивается так, чтобы было удобнее, расцепляет их руки и бережно притягивает Сынмина ближе к себе. Сейчас не чужое сердце заходится в бешеном ритме, а своё собственное клокочет под рёбрами, и руки не от ветра холодеют, и в дрожь бросает совсем иначе. Сынмин тянется ближе и сам, и голова кружиться начинает ещё тогда, когда Сонджун только лбом к его лбу на пробу прислоняется. И хвала богам, что Сонджун его мягко держит в своих руках, не даёт размазаться по стенке или старому кухонному диванчику, в себя приводит тёплым дыханием, скользящим по щеке. И добивает, нежно и трепетно касаясь губами губ. Он закрывает глаза, и Сынмин повторяет за ним, не оставляя себе ничего, кроме бьющего по ушам пульса и ощущения чужих тёплых губ на своих. Поцелуй выходит совсем уж невесомым, Сонджун нисколько не давит, хотя в его характере как раз надавить, он только легко касается и еле держит в своих ладонях, будто боится перешагнуть незримую грань, к которой нет возврата. Зато не боится этого Сынмин, и ему рвануть бы сейчас, вжать Сонджуна в себя, поцеловать в ответ глубже и наглее, но все силы уходят на то, чтобы помнить, где пол, а где потолок. Он не может даже руку поднять, чтобы ещё самую малость коснуться, и ему остаётся только просить все высшие силы о том, чтобы Сонджун всё-таки сделал это сам. Но Сонджун этого не делает. Он хотел Сынмина поцеловать, но не так, не внезапно с утра, не по его просьбе из разряда «да погнали, хули». Он хотел красивую обстановку, приглушённый свет и мишуру из красивых слов как апперетив, но получилось вот так, спонтанно и по-простому, и оттого по-своему горько. Потому что ещё неизвестно, что скажет Сынмин и как всё это у него внутри отзовётся. Отзывается долго и звучным эхо, переходит в конце в дрожащие мурашки и снова сбивает ориентиры в пространстве. Сынмин не сразу понимает, что Сонджун отодвинулся, а чтобы на нём сфокусировать зрение, уходит ещё время. Сердце продолжает колотиться, как бешеное, но положить на него руку Сонджуна всё ещё не хватает сил. Сынмин будто выныривает из-под толщи воды, и этот поцелуй — тот самый рывок на другую сторону — вытягивает его с глубокого дна. — Джун. — М? Это всё, на что хватает, как будто кислород в лёгких кончился сразу же после вдоха. А жить и дышать полной грудью хочется, потому Сынмин, сам не зная, за счёт каких сил, притягивает Сонджуна к себе и целует его сам, крепче и, быть может, не так нежно и трепетно, но со всей своей искренностью и всей… Да, любовью, которую только-только чувствовать начинает и которая с ума сводит, как наконец глотаемый едва не утонувшим воздух. Он отстраняется быстрее и прячется носом у Сонджуна в сгибе шеи, дышит загнанно и рвано. — Я не верю, что я сам тебя поцеловал. Поднимается и прячет горящее лицо в ладонях, но почти тут же их отнимает, чтобы Сонджуна видеть. Сонджун улыбается и тоже прячет взгляд — ему хоть и горько, но приятно всё же. А Сынмин, пока он там себе не надумал ничего, как с тем издевательством, ему всё сказать хочет и обнимает его за плечи. — Джун, я… А больше не хватает. Рот открыт и делает попытки что-то сказать, но слов нет, они не появляются и не звучат, и у Сынмина получается только немо заикаться, пока Сонджун снова не касается его щеки. Он никуда не бежит и не уходит, он остаётся здесь и тянет руки, гладит по щеке, и приятнее всего сейчас поймать его ладонь и к ней притереться, во взгляде напротив, мелкими искорками горящем, читая: «Я люблю тебя». — Я тоже тебя люблю. Не шёпотом даже, полным голосом, ровно и спокойно. И это удивительно, потому что, кроме голоса, Сынмин дрожит весь. Он Сонджуна правда любит и именно так, как любит его Сонджун. Снова бросается к нему на шею, насколько это возможно сидя, и обнимает, слушая заходящееся стуком своё сердце. — Джун, я люблю тебя. Господи… Я правда так сильно тебя люблю, — отстраняется немного, чтобы снова посмотреть в глаза и увидеть через них то самое пламя, которое своими же руками чуть не затушил. — Прости, что так всё вышло, я просто не знал и не понимал, наверное. И прости, что промучал тебя с этим столько, просто… Сонджун улыбается шире и роняет голову Сынмину на плечо. — Без паники. Всё в порядке. Ты привыкнешь к этому ощущению. — Ты быстро привык? — Не сказал бы. Но я был один, а сейчас мы вместе. — А ты?.. — Мне привыкать к этому заново, — поднимается и садится ровно, вновь ловя за руки. — Потому что теперь я знаю, что моя любовь взаимна, а это совсем другие чувства. Сынмин только кивает ему в ответ и думает, что всего этого могло и не быть, если бы Сонджун промолчал, если бы он отказался. Всё это могло так и оказаться лишь красивой сказкой, если бы не Сонджун — его самый близкий, самый родной и самый драгоценный человек. А теперь ещё и самый во всём свете любимый. И для Сонджуна Сынмин самый любимый тоже, ведь если бы он тогда его не обнял, не показал бы ему, что ценит и переживает, и если бы сейчас не попросил его поцеловать, пускай и на пробу, то они бы сейчас не улыбались друг другу, смущённо пряча взгляды, и не держали друг друга дрожащими руками. Есть, конечно, то, что они друг с другом упустили, но это — капли в море в сравнении с тем, что у них друг с другом ещё будет.***
2 апреля, суббота
13:43
За те несколько дней, которые Минджэ ждал ответа от Минги, он успел накрутиться раза на три. Он знал, что от Минги можно было ждать любого решения, даже самого быстрого и опрометчивого, и знал, что проще всего для Минги — отрубить и забыть. Эта защитная реакция была самой надёжной, но самой для Минджэ неприятной, потому что он сам хотел другого. Нет, не чего-то конкретного, просто другого. Слова Сонджуна сильно на него подействовали, заставив подумать о том, что половину всей драмы он нагнал сам себе, но в то же время Минджэ не мог с ним согласиться по личным причинам. Он любит Минги и хочет для него всего самого лучшего, но эта любовь стоит где-то на границе между страстным пылом и приевшейся обыденностью, и чёрт её пойми, куда она склоняется сильнее. В последнее время, увы, в обыденность, и как раз её-то можно переделать в семейные отношения, но… Память у Минджэ слишком хорошая, чтобы так легко и просто забыть всё, что было между ними. Забыть долгие свидания, требовательные наглые поцелуи и жаркий секс, забыть чужие губы и чужие руки, забыть, как они горели друг другом и как соединяли их пламя в один большой пожар. Угли ещё горячие, даже если сверху они подстыли, и можно заново развести уходящий в небо костёр, но не одному Минджэ решать, жить этому огню или погаснуть. Минги не говорил о своих мыслях и чувствах ничего конкретного, кроме того, что он останется на стороне Минджэ, что бы тот ни решил, и что он его любит, хотя и чувствовалась во всех его словах обида. Каким-то уголком своей души Минджэ понимал, что эта обида была больше на отца, чем на него, но всей остальной душой он винил в этом именно себя, хотя повода и не было. Именно поэтому он стоял сейчас на их месте, облокотившись на невысокое уличное ограждение, и думал, что скажет, когда увидит Минги и когда поймёт, что у него на уме. Он знал его, как он считал, достаточно хорошо, но мог только предполагать без всякой уверенности, как всё обернётся. Как будто сам Минги знал это лучше. Он крепко держался за руль и считал вслед за светофором секунды, которые оставались до зелёного сигнала, пока на заднем фоне его мыслей утрясалось всё то, что он за эти дни обдумал и понял. Первое — отец неизлечимый мудак; второе — хера с два он получит что-то из того, что он хочет; третье — во всё это не должен был быть ввязан Минджэ, но его зацепило, и это бесило невероятно. Четвёртое — Минджэ оказался его братом, хотя нет, не так — он оказался братом Минджэ, и это бесило намного больше. Минги не хотел быть злопамятным по отношению к Минджэ, но именно эта злопамятность сработала, когда вскрылась вся правда. Минги помнит каждый из тех разов, в которые Минджэ говорил ему о том, что их взаимоотношения похожи на братские, что они не просто встречаются, а стали друг для друга семьёй, что их отношения строятся не только на влечении, но и на привязанности (хотя больше, на самом деле, на привычке). У Минги всю жизнь было так — он хороший, но как друг, как брат, как знакомый, а любить всем сердцем, до сердечек из глаз и до дрожи в коленках будут какого-нибудь мудака, и ему до скрипа зубов было обидно думать, что Минджэ тоже к нему остыл. Первое время их отношений — наглое, требовательное и жадное — было самым лучшим временем, и хотя Минги не мог остановить их друг к другу привыкание и их срастание на протяжении лет рядом, он хотел бы, чтобы никуда не пропадали те искры, которыми они оба загорались друг рядом с другом, никуда не пропадало то кипящее вместе с кровью вожделение, чтобы их пламя, сливаясь, не гасило их по отдельности, а наоборот поддерживало. И он правда делал всё, что мог, чтобы это пламя удержать, но… «Гори-гори ясно», видимо, не сработало, и вина тут была не только его. Он не осуждал Минджэ за то, что ему стало удобнее видеть в нём не любимого и желанного мужчину, а старшего брата, на чьих широких плечах можно повиснуть и в чьи свободные уши пожаловаться на жизнь, побуждая желание пойти и сделать так, чтобы всё было в порядке. Хотя нет, осуждал, просто этого не хотел — не мог договориться сам с собой и обиду эту, кислую и ядовитую, удержать внутри. Меньше всего сейчас хотелось признавать, что несколько, наверное, самых прекрасных лет в жизни Минги, которые он провёл рядом с Минджэ, могли улететь коту под яйца, потому что они вдруг оказались родственниками. Минги на это не подписывался. Он не хочет быть с Минджэ семьёй и друзьями, он хочет целовать его до онемевших губ, втрахивать в постель до хриплых стонов и видеть, что Минджэ им горит и его любит. Ему нужно это пламя, ему нужны те искры, но чем сильнее он становится от этого зависим, тем меньше он получает, потому что Минджэ проще и спокойнее так, по-братски. Как проще и спокойнее для Минги, никого по-прежнему не колебёт, и за него решили, когда этот костёр своими же руками тушили, внося в отношения семейную обыденность, которой Минги не хотел, но которой воспротивиться просто не успел. Он резко жмёт на клаксон, когда его подрезают в небольшой пробке, а после, лихо повернув руль, заворачивает во двор, в котором паркуется и прикуривает не выходя из машины. Он слишком всей этой хернёй взбешён, чтобы нормально вести, и ему сейчас лучше переждать этот приступ и успокоиться, даже если он опоздает. Сигареты при нём другие, взятые из заначки Ёсана — непривычно тонкие, с приторно сладким фильтром и такие, которых полпачки скуришь, чтобы хоть наполовину накуриться. Это чтобы лишний раз не вспоминать Минджэ, который курит его сигареты, и не начинать беситься по новому кругу — терапия так себе, но работает. Тысяча разногласий с самим собой сводится к одному-единственнрму вопросу — что он, чёрт возьми, делал не так и почему не смог удержать то, за что держался всеми силами. Проблема снова в себе самом, снова где-то на уровне неосознанного, которое Минги пока не может исправить. Ему бы сейчас пустить Минджэ поколупаться в свою голову, ибо за другого мозгоправа жаба душит отдавать круглую сумму, но они как раз в таком сейчас состоянии отношений, когда от одного упоминания не то злоба давит, не то тошнить начинает. Минги думал, что за неделю остынет и соскучится, но нихерашечки он не остыл, хотя соскучиться успел. На какой-то из своих подкорок он смирился уже с тем, что ничего не будет, как раньше, что всё рухнет так же красиво и быстро, как начиналось, что Минджэ от него захочет остаться той самой семьёй, которую он всю жизнь хотел и о какой всегда мечтал. Минги не хочет эту его мечту отбирать и рушить, но сам он вряд ли сможет делать вид, что всё хорошо и в порядке, пока пепелище его чувств будут тушить ледяной водой. От любви до ненависти и правда один шаг, и он сейчас замер где-то на его половине, завис с поднятой ногой над пропастью, но шагнуть всё никак не решается, потому что наивно верит в то, что, быть может, ещё образумится и сложится иначе. На улице слышатся детские визги, и Минги невольно поворачивается к открытому окну. Двое мальчишек — один постарше, второй помладше — бегут к детской площадке, возле которой стоит машина Минги, и старший хочет поймать младшего, чтобы тот нигде не упал и не ударился, а младший бежит, не оборачиваясь на зов. Смотреть на детей становится по-горькому противно, и Минги, сморщившись, отворачивается и закрывает окно — он ставит на место этих детей их с Минджэ и думает, что нахрен ему это родство не сдалось, но никто его не спрашивал. По-настощему он перестаёт беситься только тогда, когда наконец видит Минджэ среди редких прохожих. У Минги к нему не изменилось ничего — он всё ещё его любит и всё ещё им горит, и порывает зависшую над обрывом ногу поставить обратно и не канифолить никому мозги, но… Минджэ на миг перестаёт дышать, когда замечает Минги и когда чувствует даже на расстоянии его ставшую тяжёлой энергетику. Они подходят друг к другу, но первые пару минут не говорят ничего, смотрят, чувствуют и ищут зацепки. Минги за чужими виноватыми глазами ищет ответ на вопрос, насколько всё отвратительно, Минджэ в его прищуре пытается разглядеть прежние нежность и лояльность. Не находится, впрочем, ни то, ни другое. — Я придумал, — Минджэ коротко откашливается, — как мы можем поступить. Но мне нужно знать, чего от ситуации хочешь ты, чтобы понять, получится у нас или нет. Минги казалось, что по нему его желания видно. Он кусает губы и задумчиво скребёт по затылку. — Я соврал, — встречаясь с Минджэ взглядом. — Когда сказал, что останусь на твоей стороне, что бы ты ни решил. Тогда я думал, что смогу, а сейчас я понимаю, что ничего не выйдет. Я не смогу стать для тебя