Легкомысленный шёпот

В салоне приятно пахло одеколоном и мятной жвачкой. Артём сидел с напряжённой спиной, вцепившись пальцами в свои колени и пристально глядя вперёд. На Германа он даже не взглянул. Ему было жутко от близости этого человека. И даже то, что из радиоприёмника доносилась одна из любимых песен, никак не подслащало пилюлю. Ехали достаточно долго. Или это Марсову, погружённому в свои страшные переживания, так казалось. Его начало укачивать, закружилась голова, когда машина наконец-то остановилась. — Приехали, — ухмыльнулся Винницкий. — Куда? — вздрогнув, тихо спросил Артём и впервые посмотрел на сидящего рядом мужчину. — Сейчас узнаешь, — блеснув тёмными и будто бы лихорадочно горящими глазами, отозвался дядя. Марсов внутренне сжался под прожигающим взглядом и поспешил вылезти из авто. Винницкий остановил машину возле типичного жёлтого питерского дома, коих в городе была тьма. Дом нуждался в ремонте, в его хмуром застеклённом взгляде было одно лишь мрачное недружелюбие. Герман, позвякивая связкой ключей, легко поднялся на крыльцо, открыл дверь и сказал полуигриво: — Давай, заскакивай. Только тогда Артём заметил, что Винницкий облачён в белые узкие брюки и чёрную рубашку. На запястье сверкали дорогущие и явно новые часы. Марсов постарался взять себя в руки и вошёл в открытую для него дверь. Они молча поднялись на третий этаж, Винницкий остановился у одной из дверей, достал из кармана брюк ключ и отворил квартиру. Снова пропустил племянника вперёд. Артём испытал прилив ещё большего волнения, не понимая, зачем они здесь и чего от него хочет этот мужчина. Войдя в тёмный коридор, он сразу же сообразил, что квартира пуста: слишком уж было тихо и будто бы мертво. В гостиную была открыта дверь и парень увидел, что окна в ней плотно зашторены. — Смелее, тут призраков нет, — шёпот обжёг ухо так, что Марсов заметно содрогнулся. Это заставило Винницкого рассмеяться. — Что это за квартира? — шарахнувшись в сторону, спросил Артём. — Это своего рода музей, — Герман подошёл к белой двери, находящейся справа от гостиной. — Пройдём. И вошёл в комнату первым. Марсов нервно потёр шею сзади и несмело последовал за ним. Он даже не знал, что ожидал увидеть. Наверное, ничего, поскольку предугадать помыслы Винницкого было нереально, но то, что он увидел, оказалось похожим на один из тех дурных снов, которые досаждают душными летними ночами, когда от зноя и духоты невозможно ни заснуть, ни проснуться. Марсов перешагнул порог и потрясённо замер. Все стены комнаты были увешаны фотографиями из их совместного прошлого. Общие поездки в Юрмалу, прогулка по Риге, Таллину, Москве, Вильнюсу, Минску. Они вместе в лесу, в поле, у реки, на даче… Осень, зима, весна, лето — фотокарточки запечатлели все сезоны. Все три года их романа. Поскольку Герман никогда особенно не любил фотографироваться, на большинстве снимков был один Марсов, но снимал всегда он, Винницкий. Парень ощутил, как увлажняются руки, а по спине бежит неприятный морозец. На дальней стене он увидел фотографию себя, облачённого в ярко-синюю куртку с жёлтым капюшоном. Эту куртку он купил минувшей зимой у спекулянтов, а это значило, что… Артём на ватных ногах приблизился, заскользил по снимкам полубезумным взглядом, даже потрогал несколько из них, будто бы в попытке убедить себя самого, что это не иллюзия. — Да, это самые свежие фотографии, — сказал Герман, нарушая гнетущую тишину. — Ты… ты просто больной. Ты псих, — в ужасе прошептал Марсов, которому было дико от понимания, что Винницкий фотографировал его весь тот год, что следил за ним, а ещё создал этот «музей». — Думаешь? — иронично спросил Герман. — Уверен, — Артём резко обернулся к дяде и тут же захотел убежать. Просто убежать. По-детски. Винницкий был слишком близко, от него исходила странная и очень тяжёлая энергетика. Она, словно чёрный дым на пороге ноябрьской ночи, заполняла собой комнату. — Понятие нормальности относительно, так что… — пристально глядя в глаза племянника, спокойно ответил мужчина. — Что ты хочешь? Зачем всё это? — чуть ли не выкрикнул Марсов, нелепо взмахивая рукой. — А ты так и не понял? — губы Германа тронула подлая улыбочка, но глаза оставались просто двумя черными дырами. — Что я должен был понять?! Зачем ты держишь тут мои фотки?! — подрагивая от страха, выпалил Артём. — Чтобы смотреть на тебя, конечно. Так создаётся иллюзия, что ты всегда рядом. Марсов вздрогнул, будто получив пощёчину. Он упорно старался не думать о том, что у Германа остались к нему какие-то романтические чувства. А теперь приходило понимание, что надеяться на это — большое заблуждение. — Зачем? — только и смог вымолвить Артём. — Кстати, это ещё не всё, — будто не слыша племянника, добавил Винницкий и его улыбка стала ещё гаже. Подойдя к единственному в этой комнате шкафу, он вытащил оттуда конверт и протянул его парню. — Предлагаю и тебе поностальгировать. — Что там? — резко спросил Марсов, ощущая лишь бешеное биение сердца. — Посмотри сам. Артём забрал конверт и, шумно выдыхая ртом, открыл его. То, что он увидел, было не менее ужасным, чем весь этот «музей». На снимках, сделанных явно несколько лет назад, был запечатлён он: голый, разомлевший, полупьяно глядевший на фотографа. Марсов не был пьян, просто после очередного безумного соития, которое заставило его рыдать от счастья, он лежал на кровати, то сводя ноги, то разводя их, облизываясь, покусывая губы, касаясь то своих волос, то лица. Винницкий в восхищении наблюдал за ним и фотографировал. — Ты… — прошептал Артём, переводя на дядю потемневший взгляд. — Нет, на них ты, — с ухмылкой отозвался Герман. — Как думаешь, как Катя отреагирует, если увидит их? — Нет, ты не сделаешь этого! — в ужасе шепнул Марсов. Его руки задрожали. — Почему же? Что меня остановит? — насмешливо спросил мужчина, чуть растягивая гласные. — Пусть знает, с кем связалась. С моей маленькой шлюшкой, а вовсе не с милым пареньком, как ей пока ещё кажется. И можешь рвать их, сжигать, смывать в унитазах — у меня есть копии. Артём выронил конверт и фотографии, отступая спиной к стене. Он чувствовал подкатывающую истерику. Хотелось заорать, что-нибудь разбить, сломать. — Не делай этого, — твердил он в ужасе. Ему было очень страшно даже вообразить, что будет, когда Катя увидит такие снимки. — Почему нет? — бодро спросил Винницкий, жадно рассматривая лицо племянника, слизывая взглядом, словно влажным языком, каждую эмоцию. — Потому что… так нельзя… ты не можешь… — тревожно шептал Артём, которому было даже физически больно смотреть на мужчину. — О как. Не могу? Может, расскажешь, что я ещё могу делать, а что нет? — Прекрати! Прошу! — выпалил Марсов, не очень понимая, что именно говорит. — Не вижу ни одной причины, почему я должен тебя слушать, — иронично отозвался Герман. — Уж не собрался же ты разрыдаться, а? — Ты хочешь отомстить… я понимаю… — Гениально, — усмехнулся Винницкий. — Но ты должен понять, что я ушёл, потому что больше просто не выдерживал! Я не предавал тебя! — выпалил Артём, переходя на крик от переизбытка ужаса. — Не предавал! Мстить за то, что я тебя разлюбил — это подло! Герман подошёл к парню так стремительно, что тот резко замолк, осёкся, вжался в стену. Взгляд Винницкого — удар кнута — обжёг лицо Марсова. — Мы были вместе три года. Три чёртовых года, — понизив голос, совершенно спокойно говорил Герман, положив ладони на стену по обе стороны от головы Артёма. — И ты просто взял и всё оборвал. Без каких-либо объяснений. Молча. Ты считаешь, что это не подлость? В таком случае, делаю вывод, что моя сестра дала тебе паршивое воспитание. Говоря всё это, мужчина опалял дыханием лицо Марсова, которое было красным от переизбытка эмоций. Светлые глаза блестели, как стекляшки на свету и были готовы пролить солёные слёзы. — Я просто хотел быть нормальным. Быть как все, — жалко произнёс он подрагивающим голосом. — Побыл. Целых шесть лет. Теперь твоя жизнь станет намного насыщеннее и веселее. Теперь ты почувствуешь хотя бы одну десятую той… — не договорив, Винницкий грубо сжал подбородок племянника так, что указательный палец наполовину оказался в его рту. — Дашь мне? И похабно рассмеялся. Марсов отрицательно качнул головой, тяжело дыша. — Ну дай? Дай, — прошептал Герман, посмеиваясь и кладя вторую ладонь на ягодицу Артёма. — Дашь мне? Парень оттолкнул дядю, мотнув головой, и шарахнулся в сторону. Винницкий издевался, скалясь. В его планы явно не входило насиловать племянника, иначе бы он сделал это, не задавая никаких вопросов — Марсов знал это. — Ты погряз в своих иллюзиях. Печальное зрелище, — произнёс Герман, лениво обводя взглядом фотографии на стене справа. — На этих снимках ты ещё с чистым разумом. Теперь совсем кукухой поехал. — Я поехал?! Ты врываешься в мою жизнь, угрожаешь мне, сообщаешь, что следил за мной целый, мать его, год! И это я поехал кукухой? Я? — Марсова трясло от страха и немного от накатившего возмущения. — Ты. Ты кувыркаешься в иллюзиях, как свинья в грязи, и думаешь, что у тебя всё под контролем. Но это фикция, — продолжая рассматривать фотографии, лениво произнёс Винницкий. — Тебе хочется думать, что, прикрываясь Катей, ты изменишься. Но это лишь попытка попробовать на себе чужую роль. Через пару лет тебе это надоест, ты поймёшь, что ошибся, пытаясь скрыться за этой ролью, но будет поздно. В этой жизни всегда всё несвоевременно, к сожалению. — Герман… — прошептал Артём, во все глаза глядя на мужчину. Тот как-то странно изменился в лице и медленно повернул голову к племяннику. Марсов не мог знать, что именно в эти секунды, когда парень наконец-то обратился к нему по имени, спустя столько тягостных лет, происходило в душе дяди. — Не надо мне мстить… Пожалуйста. Только не так. Только не показывай ей ничего, не говори ей ничего, — шёпот Артёма подрагивал, как зажжённая свеча под сквозняком. — А что взамен? — снова ухмыльнулся Герман. — О чём ты? — Что ты можешь предложить взамен на моё, скажем так, молчание? Временное. Марсова сильно покоробило слово «временное», но он схватился за это предложение, как утопающий хватается за спасательный круг. — Что захочешь. Только не говори ей ничего. Пожалуйста. — Ну смотри, я не тянул тебя за язык, — неприятно улыбнулся Винницкий и слегка склонил голову набок. — Будешь делать то, что я прикажу, и Катерина ничего не узнает. Пока. — Спасибо, — ощущая облегчение, Артём уткнулся лбом в сгиб локтя и потёр его. Он был влажным. — Вот она, твоя жизнь, — сказал Герман после небольшой паузы и медленно взмахнул рукой, словно был актёром, стоящим на сцене. — Тут ты был настоящим. Всё было настоящее. Винницкий медленно оторвал от стены одну из фотографий и неспешно подошёл к племяннику. — Помнишь этот день? Марсов глянул на фото и, сглотнув, нервно кивнул. На карточке был запечатлён он, стоящий на фоне старинных железных ворот неподалёку от Коломенского. Ясная была осень, щедро позолоченная, коньячная. Их первая осень. — Почему ты думаешь, что я мог что-то забыть? — тихо спросил Марсов и внезапно посмотрел в тёмные, какие-то колдовские глаза совершенно спокойно. Решительно. — То, что я разлюбил тебя, не значит, что я ничего не помню. Угол губ Германа дрогнул. Ощущая себя кроликом во власти удава, Артём тяжело дышал, не разрывая зрительного контакта. Винницкий наполнил его глаза своей властью, как наполняют бокалы чёрным кахетинским вином. И медленно вышел из комнаты. Марсов остался один на один с собой, своим страхом и своими воспоминаниями. Он прошёлся вдоль стены и нервно обнял себя за плечи. Взгляд задержался на снимке, где улыбающийся, тот, другой Артём, сидел на холодном осеннем песке, а за его спиной темнело октябрьское сине-фиолетовое озеро. Герман тогда купил полароид и часто фотографировал племянника. Тогда пахло костром, и запустение, царившее вокруг, вздрагивало при шуме очередной несущейся в осень электрички. А как ярко горели рыжие огни деревьев! В тот вечер они возвращались в Москву. Оконные стёкла электрички были запотевшими. Ладонь Артёма лежала в тёплой и сухой ладони дяди. Тот то и дело касался губами его прохладного виска. Мелькали размытые семафоры, огни, гудели поезда. И тихий стук колёс успокаивал. Марсов прикрыл глаза и прислонился к этой фотографии виском. Однажды он написал Герману письмо. Письмо, которое тот никогда не должен был прочесть. Парень помнил каждое слово. Всегда. «Привет! Сегодня прошёл ровно год с того дня, как я ушёл от тебя. Наверное, ты до сих пор меня не простил. И пусть ты далеко, там, в ставшей мне такой чужой Москве, я хочу верить, что у тебя всё хорошо. Этот год был самым тяжёлым в моей жизни, потому, что я учился жить без тебя. Это было не тяжело — невыносимо. Я словно заново учился ходить, читать, говорить, дышать. Каждый день начинался с мучительного понимания, что теперь я сам. Теперь я один. Люди, города, сама жизнь — всё стало казаться мне совсем другим. Наверное, я слишком изменился. И тот улыбчивый парень, которым я был с тобой, остался только на твоих полароидных снимках. Сегодня солнечно. Деревья подрагивают под порывом ветра. Я сижу у окна и пишу тебе письмо, которое ты никогда не прочтёшь. Не знаю, зачем. Просто я почувствовал, что должен это сделать. Я должен наконец-то тебя отпустить. Возможно, это только первый шаг на этом пути, но сейчас пора его сделать. Сегодня я впервые закурил. Специально. Я чувствовал себя тварью, потому что нарушал данное тебе слово. Я понимал, что ты не узнаешь, что я курю, но меня мучила совесть. Поэтому я выкурил сигарету целиком. Сейчас я уже не знаю, что больше принадлежало тебе: моё тело или то, что внутри. В любом случае, я до сих пор помню запах твоей кожи, твоих волос, помню блеск твоих глаз и твой неповторимый бархатисто-ироничный баритон. Пусть тебя нет рядом, но ты есть. Каждый день, принимая какое-то решение, я мысленно спрашиваю себя: «Что бы сказал Герман?». Первые месяцы я всё так же наливал для тебя кофе по утрам. Ставил чашку на стол и смотрел в пустоту напротив. Только потом до меня доходило, что ты не встанешь с прогретой кровати и не выпьешь этот кофе. Моя жизнь разделилась на три части: до тебя, с тобой, после тебя. То, что было с тобой — яркий, безумный, психоделический опыт, который может присниться только шизофренику. То, какие чувства ты вызывал во мне, их градус и сила — всё это неповторимо. Я уже никогда и ни с кем не испытаю чего-то подобного. И это правильно. Это было, но это прошло. Я будто прожил за эти три года жизнь сразу нескольких человек. Слишком было ярко и горячо. Так не бывает… Может быть, ты думаешь, что для меня всё было просто? Что я просто сбежал, не испытывая ничего, кроме облегчения? Ты заблуждаешься. В тот день, когда я ушёл, я словно ослеп и оглох. Не помню, как сел в поезд и уехал. Всё было, как во сне. Туманно и зыбко. Помню, что начался дождь, помню вкус пепси, которую пил, пока смотрел в окно поезда. И больше ничего. Первые недели я испытывал облегчение, мне нравилась свобода. Больше не нужно было отчитываться, прислушиваться, не нужно было быть тем, кого поглощают. Я просто был. Но потом… потом всё стало портиться. Я скучал. Я скучал по тебе. Скучал так мучительно, что однажды попытался покончить с собой. Мне страшно хотелось вернуться, я боялся будущего и не понимал, как мне жить без тебя. Моя потеря показалась такой огромной и невосполнимой, что я буквально лез на стены. Помню, как сидел в тёмной квартире и звал тебя. Да, я кричал: «Герман! Герман!». И мне так хотелось, чтобы ты вдруг появился, обнял меня и забрал домой. Ночи стали для меня кошмаром. Я грыз подушку, сходя с ума без тебя. Наутро же мне удавалось более-менее нормально функционировать. Когда за окном светло, всё было не так страшно, одиноко и безысходно. А потом моё желание вернуться начало превращаться в страх. Неосознанный, на уровне инстинктов. Я уехал в другой город. Потом ещё дальше. Трясясь в поездах, я всегда оборачивался. Я боялся, что ты меня найдёшь. Я боялся, что ты рядом, просто следишь за мной, выжидаешь. Знаю, что ты любил меня. Знаю, что сильно. Поэтому-то я и боялся твоего гнева, твоей мести. Я стал мысленно просить у тебя прощения и желать тебе счастья. Бывало, я замирал с телефонной трубкой в руке, ловя себя на том, что только что чуть не набрал твой номер, который знал наизусть. Как же я хотел его забыть… Я не знаю, напишу ли тебе ещё. Но сейчас пора прощаться. Пока я писал всё это, мне стало легче, но чувство, что нас всё ещё соединяет пуповина, не исчезло. Иногда я представляю нашу с тобой встречу. И мне так интересно: кто больше изменился? Ты? Я? Почему-то мне кажется, что оба. Будь счастлив. И прости, если сможешь». Потом были ещё письма. Всего их было пять. Последнее Артём написал чуть больше года назад. Это была точка в их отношениях. Это было самое прощальное послание, после которого Марсов будто закрыл какой-то клапан. И все свои письма он помнил наизусть. …Когда Артём, прихрамывая, прошёл в гостиную, Винницкий лежал на диване в расслабленной и ленивой позе. Они молча смотрели друг на друга. Пахло лакированной мебелью. Тикали старинные часы. — Разденься, — вдруг приказал Герман. — Что? — вздрогнул Марсов. — Ты слышал. Парень не шелохнулся. — Ты, кажется, должен выполнять всё то, что я тебе велю. Или нет? — лениво растягивая гласные, ядовито спросил мужчина. Артёму хотелось возразить, но он понимал, что придётся платить. Как и за всё в этой жизни. Лишь бы Катя ничего не узнала. А остальное можно пережить… Он начал раздеваться. — И трусы снимай, — шепнул Винницкий, маниакально блестя глазами, жадно рассматривая ладное тело. Поджав губы, Марсов снял плавки и отложил их на стул, где уже лежала остальная одежда. Герман расстегнул ширинку джинсов, медленно приспустил их вместе с бельём, доставая наружу большой эрегированный член, на котором, словно змея, голубела набухшая вена. Артём в ужасе смотрел на него, ему было жутко от мысли, что сейчас дядя снова возьмёт его, сделает своим. — Подойди, — хрипловато произнес Герман. Марсов подчинился. Мужчина сел и, одной рукой обхватив свой член, второй начал поглаживать бедро, бок, живот, зад парня, водя носом по его груди и жадно втягивая запах. Он просто нюхал и гладил, откровенно балдея. Артём опешил от происходящего. Он думал, что Винницкий проявит грубость и возьмёт его силой, но всё было предельно нежно. Германа даже потряхивало от удовольствия. Влажный звук мастурбации текущего члена смешивался с неровным дыханием мужчины. Тот вдыхал в себя аромат племянника, мягко сжимал его ягодицы, оглаживал бок, грудь, легко сминал пальцами соски, просто как бы ощупывая их. Наслаждаться Артёмом было так странно, особенно на контрасте с той болью, которую он причинял Герману. Сердце мужчины обожгло раскалённым железом, когда парень недавно сказал, что разлюбил. И не раз. Винницкий и так это знал, но сердце не спрашивало. Избить. Изнасиловать. Снова избить. Насиловать, пока кишки не превратятся в фарш — вот, что хотел сделать Герман. Хотел безумно, до душевной дрожи, но он прекрасно умел держать себя в руках. Он видел, что Артём даже не догадывается о силе его чувств. И он понятия не имел, чего стояло мужчине «держать лицо», все эти годы делать карьеру и делать вид, что в жизни всё в порядке. Винницкий знал, что Марсов не справился бы с такой болью, с такой ношей. А он должен был. Ведь он сильный. Когда парень там, в «музее», дважды сказал, что разлюбил, внутри у Винницкого будто взорвалась граната. Два раза. Ему хотелось схватить Артёма, встряхнуть, ударить, прижать к себе и шептать: «Что же ты делаешь, глупый мой? Что ты наделал?». Маленький. Дурной. Просто не ведал, что творил. Не понимал, как играет с его сердцем и своей жизнью. Рассеянный «осенний» взгляд, ласковая улыбка, тёплая щека на его грубой руке — всё это исчезло, словно умерло вместе с тем летним мальчиком, который ушёл от Германа одним далёким ветреным утром. Но тот, кто стоял перед мужчиной теперь, этот холодный, отстранённый, испуганный, повзрослевший, был нужен ему ничуть не меньше. Возможно, даже ещё больше. — Повернись, — прошептал Герман на грани фееричного оргазма. Как долго он этого ждал! Артём повернулся и мужчина, встав, принялся отчаянно дрочить на округлые ягодицы. Головка скользила по коже, покрытой мурашками. Оргазм накрыл, как накрывает холодный ливень в бескрайнем поле. Спермы было много. Она заливала зад Марсова, заставляя его вздрагивать. Кончая, Винницкий сладострастно постанывал, хотя на самом деле ему хотелось орать от болезненного восторга. После оргазма он припал губами к шее племянника и, тяжело дыша, ласково её поцеловал. Затем его тёмный, лихорадочно блестящий взгляд, метнулся вниз, к залитым спермой ягодицам. — Одевайся. Поехали, — шепнул он, сопя. — Куда? — тихо спросил Марсов, поражённый нежностью к себе и тому, что дядя не «оторвался» на нём, имея такую возможность. — В театр. Ты будешь танцевать главную партию в моём новом балете, — с трудом отстранившись от Артёма, он грубовато куснул его плечо, а потом резко отвернулся, словно с трудом сдерживая скрытую агрессию.