Легкомысленный шёпот

«Моё сердце гниёт». Так думал Герман через неделю, месяц, год после ухода Артёма. И чем больше времени проходило с того жуткого и убийственного момента, когда Винницкий, придя домой, не застал в квартире ни племянника, ни его вещей, тем сильнее становился гнилостный запах разлагающейся плоти. Совершая вроде бы обычные действия, Герман чувствовал внутри своей грудной клетки процесс гниения, и никак не мог от него избавиться. За разговорами с коллегами и обычной житейской суетой нельзя увидеть истинное, если привык скрываться и носить маску ироничного циника, которого ничто не может задеть и ранить. Эта маска так сильно впилась в кожу, что снять её уже не представлялось возможным. Годы забвения, глухоты и слепоты. — Всё в порядке, Герман Робертович? — Да, всё прекрасно, — обаятельная улыбка, во взгляде — вызов. — Кофе или чай? — Лучше кофе. — С сахаром? Сливками? — С кровью! — хищный оскал. «Какой харизматичный мужчина!», — думали те, кто видели только маску, оболочку. Те, кто не могли чувствовать гнилостный запах, исходящий из его сердца. О себе же Герман думал: «Сгнивший. Заживо гниющий». И как-то жил. Удушливо и бессмысленно, выискивая смысл в том, в чём его не могло быть. И город стал ловушкой. Тюрьмой. Выезжая куда-то на деловую встречу, бывало, попадал он в такое место, где память разливалась по черепной коробке кипятком и подбрасывала обрывки горьких, как клюквенный биттер, воспоминаний. В том вон кафе они частенько пили кофе, Артём ещё заказывал фирменные эклеры. В этом сквере они частенько сидели, плечом к плечу, рука в руке, смотрели на розовое предзакатное небо. Там, у здания библиотеки, ругались… прямо на тротуаре. А однажды Винницкий оказался неподалёку от Воробьёвых гор. Остановился на том самом месте, где несколько месяцев назад они с Артёмом сидели в машине и целовались, разделив на двоих дыхание. И в тот момент Герману показалось, что его почти полностью сгнившее сердце разорвётся от переизбытка… чего-то важного. Самого-самого важного. Он с трудом добрёл до ближайшей лавочки и опустился на неё. Иногда Винницкий представлял, как Марсов возвращается. По большому счёту, он тайно надеялся на это. Не мог иначе. Представлял, как позволит Артёму трепыхаться в своих объятиях, прощая ему предательство и глупость. Накрывая собой, как пальто. Годы вносили свои коррективы. И седины в некогда чёрных волосах стало больше, и солидности прибавилось, и чувствовать что-либо хотелось всё реже. Но Артём остался с ним, в нём, в воздухе, в запахе поздней душистой весны, в тех отчаянно красных цветах, что несла незнакомка, изящно ступая по накалившейся от солнца набережной, в уютной, шикарно обставленной квартире. И черты его лица не стёрлись, не стали призрачными, полузабытыми. Герман помнил каждую пору на лице племянника. Его образ был ярким, близким и родным. Таким, словно они не виделись пару часов, а не несколько лет. — Артём… — вот, что произнёс Винницкий, когда впервые за все эти безумные годы разлуки увидел парня. Тот шёл по Итальянской, сунув руки в карманы куртки и жуя жвачку. Произнося это имя, Герман почувствовал, будто его язык и рот полоснули лезвием. — Ар-тём… — имя, рассекающее всю ротовую полость.

***

Остановившись где-то между густых зарослей деревьев, Марсов с рычанием и полным бессилием отчаявшегося человека, начал бить первое попавшееся дерево, сдирая кожу с кулаков. Это было так больно, что Артём быстро опомнился и осознал всю бессмысленность этого всплеска. Тогда он обнял дерево, переставая рыдать. Прижался к грубой коре лбом и, тяжело дыша, постарался взять себя в руки. Чувство втоптанности в грязь и униженности было таким сильным, что Марсову просто хотелось покинуть свою оболочку и занять какое-нибудь другое тело. С этим телом он пережил слишком много сладкого и запретного. Того, чем едва ли занимался кто-то из его окружения. И это чёртово тело продолжало его подставлять. Артём вспомнил свой оргазм, и душу сжало в кулак чистое отвращение к самому себе. Парень сам не заметил, как медленно опустился на землю. Сел, вытянув уставшие ноги. Стопа нещадно ныла, нужно было срочно принять обезболивающее. Артём потёр шею и прикрыл глаза. «Всё нормально. Я спокоен. Я спокоен». Вдруг в этом душистом лесном безмолвии поднялся ветерок. Он коснулся волос Марсова, его губ, его сердца. И Артём ощутил прилив чего-то истинного и умиротворяющего. Он словно смотрел теперь сквозь протёртое чистое стекло. Ему вдруг представилось, что Герман совсем рядом. Стоит вон там, у раскидистого дерева. И может прочесть его мысли. «Ты, наверное, ненавидишь меня. Даже не могу представить, как сильно ты ненавидел меня, когда я ушёл. Иногда мне кажется, что догони ты меня тогда, ты бы просто меня убил. Скорее всего, ты думаешь, что для меня всё было легко и просто, что я испытал облегчение, отказавшись от тебя, но это не так. Без тебя всё стало тускло и пусто. Я жил в состоянии упадничества, в дереализации и непонимании, что будет дальше. Меня ломало. Я хотел вернуться, но понимал, что это всё усугубит. И, если честно, я ужасно боялся. Я даже не мог представить, как ты меня встретишь. А потом… потом я привык жить без тебя. Без поцелуев в запястья, которые ты так любил. Без твоей всепоглощающей опеки. Без твоей заботы, когда ты решал за меня абсолютно всё, а я даже не знал, сколько стоит проезд в троллейбусе. Без твоих тёплых и властных рук. Без всего тебя. Моя жизнь продолжилась. Но она уже никогда не была прежней. Я ненавидел себя. Очень долго ненавидел за то, что всё так закончил. Резко и жестоко. Но потом чувство вины исчезло. Прошло слишком много времени. И мне начало казаться, что я исцеляюсь. Остальные люди… их всех будто бы мало. Они могут подолгу не появляться, не интересоваться, как у меня дела, живут своей жизнью и свято оберегают свои границы. А ты… тебя было так много. Ты был во всём, везде, всегда. В какой-то момент я уже просто перестал понимать, где ты, а где я. Ты сделал меня премьером в театре. А хотел ли я этого? Ты считал, что у меня огромный талант. И я исправно занимался балетом. А хотел ли я этого? Ты задушил меня контролем. А хотел ли я этого? Честно? Я и сам не знаю. Уже не знаю. Когда я был с тобой, мне казалось, что да. Уйдя, я был уверен, что нет, что всё это была чужая жизнь. А теперь… теперь не знаю. Была ли это моя жизнь, или я проживал чужую? Любил ли ты меня настоящего, или тот образ, который сам лепил? Ты делал из меня танцора, утопающего в ароматных букетах от восторженных поклонников. Ты делал из меня трудягу, который репетировал и тренировался почти каждый божий день. Ты делал из меня безумно любящего тебя принца, которого боготворил. Который мог позволить себе быть надменным и наглым. Со всеми. А такой ли я на самом деле? Смог бы ты любить меня таким, какой я сейчас? Так кого же ты любил, Герман? Меня или тот образ, который уже давно растаял в свете гаснущей рампы?». Когда Артём вернулся к клубу, на небе уже появились отблески золотистого рассвета. День обещал был тёплым и ясным. Марсов, прихрамывая, вошёл на территорию коттеджа и, стараясь не смотреть на виселицу, обвёл взглядом берег. Винницкий сидел в кресле и смотрел на озеро. Могло показаться, что он не менял положения все те часы, когда Артём отсутствовал. От этой мысли Марсов ощутил что-то вроде ледяного душевного трепета. Он медленно подошёл к дяде. Тот лениво посмотрел на парня, будто совершенно не волновался за него и ничего не испытал при его возвращении. — Отвези меня домой. Я устал, — тихо сказал Артём. — Поехали, — равнодушно ответил Герман и встал. Когда Марсов, словно ошпаренный, убежал и понёсся в лес, крича слова ненависти, Винницкий тихо рассмеялся. Он посмеивался какое-то время, а потом вмиг сделался серьёзным. Замер, словно хамелеон, глядя на лунную озёрную воду. — Ты развлекаешься в этом клубе? — Артёму было очень неприятно думать о подобном, но он не мог не спросить. — А что? — Герман вёл машину одной рукой. Солнце поднималось в небе, словно бежало за ними. — Просто интересно. — Меньше знаешь — крепче спишь. Марсов поджал губы и злобно посмотрел на дядю. — А ты изменился, — сказал он с нотками ядовитости. — О, ты тоже. — Правда? — Кривда. — И что же? Я уже не так шикарен, как раньше, да? Не балерун, кузнечиком скачущий по сцене? — неприятно улыбнулся Артём, понимая, что его несёт и не находя в себе сил остановиться. Винницкий смерил его презрительным взглядом и снова уставился на дорогу, ничего не ответив. — Ну конечно. Куда мне до этих извращенцев в клубе. Там твоя стихия, и с этими парнишками ты на одной волне. — Помолчать не хочешь? — негромко и грубо спросил Герман. — А зачем молчать? Ты же так хотел поговорить со мной. Ты же для этого меня нашёл. Или только для того, чтобы унижать и использовать, как куклу для секса? — Сколько в тебе пыла. Его бы в нужное русло. Стеклянный и холодный голос отчего-то особенно сильно бесил Артёма. Чтобы не наговорить лишнего, он уставился в окно и стал молча созерцать красоты Ленинградской области. Винницкий тоже молчал, пристально глядя на дорогу. Когда за окном начали показываться знакомые постройки, и машина уже стремительно приближалась ко двору Марсова, тот вдруг заговорил. Он ощущал острую потребность сказать всё это. — Ты намного старше меня, а так и не научился отпускать. Если дело не в возрасте, то в чём? Рука Германа, держащая руль, дрогнула. Автомобиль слегка тряхнуло. Артём испытал прилив адреналина. — Я разлюбил тебя. Давно. Прошлое нельзя вернуть. Оно уродливое и красивое. Оно разное. Но оно навсегда ушло, потому что мы уже изменились. Нет тех нас, которые были счастливы шесть лет назад… Их просто нет. Мы — совершенно другие люди. Машина медленно остановилась перед домом Артёма. Герман смотрел вперёд и будто бы даже не дышал. А дальше случилось то, что заставило сердце мужчины совершить кувырок и отчаянно заколоться. Марсов взял ту руку дяди, что лежала на руле, от чего по коже Винницкого побежал рой мурашек, как от разряда тока. На миг сплетя свои пальцы с его, парень тихо произнёс: — Ты держишь в кулаке. Надеешься удержать. Разожми ладонь, и увидишь, что там уже ничего нет. И, отпустив руку Германа, Артём вылез из машины.