Легкомысленный шёпот

То, что происходило на следующий день, больше напоминало ироничный абсурд, а не реальность. Артём, Герман и Катя возвращались домой, сидя в одном купе, но не разговаривая друг с другом. Тишина была гнетущая и напряжённая. Они пахли морем, но не были отдохнувшими. Накануне, вернувшись в номер, Марсов увидел Винницкого, сидящего в темноте в кресле. Он смотрел на дверь и явно ждал возвращения племянника. Мужчина слишком хорошо знал парня, поэтому был уверен, что тот не кинется в море и не попытается как-то иначе покончить с собой. Кати не было. Артём молча снял одежду и завалился в кровать, тут же проваливаясь в сон. Из всех троих только Герман выглядел, как обычно, весьма энергичным. Катя напоминала молодую вдову: смотрела в пол, бледная и раздавленная горем; Марсов метал взглядом молнии, и хмурился, держа руки исключительно скрещенными на груди — жест защиты от всего извне. В Петербурге шёл дождь. Было холодно. Артёма даже передёрнуло, когда он сошёл на перрон. «Зачем тебе миллион? Тебе и того, что есть, хватит. Ты можешь просто сбежать, и всё. И плевать на Кулибина. А если найдёт? Он, наверное, человек влиятельный. Да и Герману хочется отомстить», — примерно так думал Марсов, когда они шли в сторону автомобилей, припаркованный возле здания вокзала. Хотелось кофе и поесть. Желудок парня тихо урчал. — Мы можем поговорить? — тихо спросила Савичева, когда они все втроём остановились у вереницы машин, водители которых хищно смотрели на потенциальных клиентов. Так, словно были готовы схватить их и насильно запихнуть в салон. — Зачем? — резковато отозвался Марсов, щурясь от осеннего ветра. — Мы не всё обсудили… — Да всё мы обсудили, — Артём снова был готов взорваться. — Так, Катрин, сейчас лучше оставить нашего принца в покое. Ты же видишь, что он не настроен болтать. Поезжай домой, — заботливо сказал Герман, ухмыляясь и беря багаж девушки. Закинув его в один из автомобилей, он назвал водителю адрес и сразу заплатил. Катя с трудом отвела горестный взгляд от Артёма и села в машину. Марсов отвернулся в другую сторону. Откуда-то несло жарящимися шашлыками. Есть захотелось сильнее. — Поехали, — сказал Винницкий, убирая багаж племянника в багажник своей машины. Артём мельком глянул на дядю и сел в салон. Он понимал, что имеет очень большую власть над Германом. Вернее, имел. Их отношения начинались так: Винницкий был тем, кого втянули в роман, а не наоборот. Не то чтобы он был против, но Марсов явно хотел этого куда больше. А потом, с годами, что-то началось меняться. И уже не парень держался за эти отношения, а его любовник. Уже он, Герман, сильно переживал после их ссор и скандалов, а в первый год всё было иначе: Марсов старался быть идеальным, чтобы не потерять любимого. Со временем Артём чувствовал всё большую и большую власть. И сам понимал, что она его развращала. Он мог влиять на состояние и настроение мужчины, мог поглумиться над ним, мог манипулировать. И ему всё легко сходило с рук. Герман, конечно, оставался давящим человеком, который контролировал каждый его шаг и душил гиперопекой, но вместе с этим он, сам того не замечая, стал жить только своим племянником и ставить все его интересы выше своих. Больше всего Марсова во всём это забавляло то, что Винницкий даже не особенно понимал, как сильно сместились акценты в их отношениях. Именно поэтому Артём полагал, что сейчас Герман, одержимый желанием вернуть его, может подписать что-то, не глядя. Главное — отвлечь его внимание и хорошо попросить. В любом случае, проверить это стоило. Глядя на хмурые питерские улицы, мелькающие за окном, Марсов попытался представить, что будет, когда и если Герман лишится театра? Сердечный приступ? Ярость? Отчаяние? Артём хотел сделать это ещё и потому, что после такого вероломного поступка Винницкий, скорее всего, возненавидит его. Ну разве можно любить человека, который обманом отнял у тебя дело всей жизни?.. Избавиться от любви Германа — избавиться от балласта. Поэтому, когда машина остановилась возле дома Винницкого, Марсов уже был уверен, что сделает это. Решился окончательно. — А почему ты привёз меня к себе? Я домой хочу, — раздражённо произнёс Артём, когда они заходили в подъезд. — У нас же тут начинается новая глава, забыл? Отношения с чистого листа и всё такое, — мягко ухмыльнулся Герман, первым заходя в лифт. Марсов тоже вошёл в него и приник спиной к прохладной стене кабинки. Он вдруг вспомнил, как будучи пятнадцатилетним парнем, подставил своего одноклассника. Он самолично исправил в журнале отметки, а когда начался скандал, не моргнув глазом, сообщил, что это был Трошин. Это было непередаваемое чувство некоей загадочности: ты знаешь правду, но её не знает никто другой. «И зачем я об этом думаю?», — рассудил Артём, проходя в квартиру следом за дядей. — Есть хочешь? — спросил тот. — Слона бы съел. — Слона у меня нет, к сожалению. А вот говядина и курица — были. — Без слона и жизнь не та, — пробормотал Марсов, стягивая кроссовки. Пройдя в ванную, он слишком долго мыл руки. Ему нравилось держать в руках кусок фиолетового мыла. Это было терпкое мыло, с каким-то чисто мужским грубоватым ароматом. И было в этом аромате нечто волнующее. Закончив с умыванием, Марсов переместился в гостиную и лениво расселся на диване. Вскоре в комнате появился Герман и застал племянника поглаживающим свою перевязанную руку. — Малыш, я не буду носить сюда еду. Уж извиняй, — небрежно сказал он, ухмыляясь, и сел рядом. Положив ладонь на колено парня, мужчина нежно погладил его. — Отстань, а, — скривился тот и попытался убрать руку дяди. — Ты иногда ужасно скучный. — А ты безумный. Всегда. Лишил меня всего, и радуешься, — чуть ли не с детской обидой в голосе сказал Артём. — На войне как на войне. — И почему ты за столько лет никого не нашёл?! И не ври, что я неповторимый и бла-бла-бла! Я видел, как ты себя вёл в том клубе. У тебя точно были твои эти… Практики! С другими! Выпалив это, Марсов сам не понял, чего так взорвался. Ему ведь должно было плевать, бэдээсэмничает с кем-то Винницкий, или нет. Они расстались шесть лет назад. Это огромный срок. И Герман имел полное право делать всё, что ему вздумается! И всё же… — Не ревнуй, пташка, ты был лучшим, — оскалился дядя. Марсов тут же вспыхнул. Покраснев, злобно посмотрел на мужчину, карие глаза его теперь были чёрными. — Я не ревную! Плевать мне! Просто не ври, что я особенный, и правду скажи! — Какую правду, любовь моя? — почти промурлыкал Герман. — Почему ты не нашёл себе другого за эти чёртовы годы?! — Я же уже ответил. Ты был лучшим, — вкрадчиво ответил Винницкий. — Врёшь ты всё. Мужчина сдержанно улыбнулся. Никогда бы он не стал говорить, что Тёма значит для него намного, несказанно больше, чем тот может вообразить. Никогда не стал бы рассказывать, что он трахал других, и всегда это было «не то». И уж тем более не признался бы, что долгие месяцы после ухода Марсова даже не мог нормально возбудиться, и это был чисто моральный аспект, не физический. А если бы кто-то спросил, что в нём, Артёме, особенного, Герман бы не смог ответить однозначно. В нём было… Всё? Впадать в такие откровения и сантименты Винницкий страшно не любил. Проще было отшутиться и сыронизировать. В конце концов, Марсов был не тем человеком, который после таких признаний обнимет его и скажет, что был дураком, что хочет быть рядом и ценит такое к себе отношение. По крайней мере, нынешний Артём. В восемнадцать лет, когда они стали встречаться, он был куда мягче, теплее, покорнее и — главное — влюблённее. — Ты, кажется, хотел есть. Идёшь? — спросил Герман. — Почему ты следил за мной год? Почему не подошёл? — Марсов пристально смотрел в тёмные глаза дяди. — Ты же знаешь, что иногда я куда больше люблю наблюдать, нежели участвовать, — полушёпотом ответил мужчина. Его тонкие губы исказились в неприятной улыбке. — Я сам не заметил, как залюбовался. Ты так изменился. Я знал всех твоих друзей. Я знал о тебе всё. Чтобы в один прекрасный день снова встретиться с тобой. Это… очень волнительно. По спине парня пополз холодок. Он чувствовал, как его самого обдало чужой одержимостью. Подрагивающей рукой Артём достал из кармана свёрнутый в несколько раз контракт. — Если ты сделаешь для меня кое-что, я, возможно, попробую тебя простить, — сказал он хрипловато. — И что же это? — Подпиши эту бумагу. — А что там? — Неважно. Сможешь подписать не глядя? Или вся твоя великая любовь — просто слова? — с вызовом ответил Марсов, блеснув светлыми стекляшками глаз. — Подписать, не прочитав, что подписываю? М, хорошая авантюра. Могу! Но что мне за это будет, сладкий? — оскалился мужчина. — Я уже сказал. Я прощу тебя, и постараюсь поверить. — Да за что меня прощать? — ухмыльнулся мужчина, кладя руку на спинку дивана. — За Катеньку? О, поблагодарил бы, что отвёл от тебя беду, глупыш. — Ты причинил мне боль. — Баш на баш. Не? — изогнул бровь Винницкий. — Ты совершил подлость! — Отнюдь. Не я был твоей невестой, что кинулась в койку к богатенькому буратино. Марсов скрипнул зубами. Герман коснулся губами его щеки и легко куснул кожу на ней. Шепнул: — Сладкий, ты такой забавный, когда злишься. — Ты издеваешься. — Да как я смею, Тёмочка? — улыбка стала гаже. — Герман… прекрати так со мной говорить! — Тебе не угодишь! — Подпишешь? — А что взамен? Только не прощение, пожалуйста. Мне, видишь ли, до лампочки, простишь ты меня или нет. Не прощай, если не хочешь, — мужчина потёрся носом о щёку парня, втянул аромат его кожи. — Отсосу тебе. Устраивает? — отчеканил Артём. Волнение, словно рябь на воде, пошло по телу. Сверху вниз, разливаясь теплом внизу живота Винницкого. Герман медленно расплылся в подлой улыбочке. — У… Классное предложение, ничего не скажешь! Как тут отказаться? Валяй свою бумажку. — И ты… Подпишешь? — вздрогнул Марсов, недоверчиво взирая на мужчину. — Я только что сказал. — А если там что-то важное? — Что может быть важнее минета от тебя, любитель слонятины? — с наигранной нежностью спросил Герман. — Давай свою писюльку и ручку, подпишу. Марсову казалось, что сердце расколет его грудную клетку и выпадет прямо на этот шикарный тёмно-вишнёвый паркет. Достав из кармана ручку, он протянул её и листок дяде. Тот, забрав вещи, распрямил контракт, положил его на колено и небрежно черканул внизу — расписался. Не читая. Даже не пробегаясь взглядом по напечатанному. За окном полил дождь. Стало совсем темно, словно на Петербург опрокинулся ранние сумерки. Вдалеке громыхал гром, сотрясая притихшие дома.