Легкомысленный шёпот

Прошлое, ослеплённое светом рампы, украшенное лепестками белых роз из букетов поклонниц, золотом и лепниной Большого театра, всё реже посещало Марсова. Если в первые годы он ярко помнил каждое своё выступление, то со временем воспоминания начали тускнеть, как старая фотография, оставленная на солнце. И вот теперь, когда Герман надел на него пуанты и принялся ласкать его ноги, Артём вдруг вспомнил одно из своих выступлений. Это был «Щелкунчик». И его первая партия, принёсшая ему всесоюзную славу. Это было красиво, ярко и изысканно. Им восхищались, о нём писали в газетах, и новые потоки иностранных туристов с удвоенной силой ломанулись в Большой. Да, это было ослепительное время… Артём тогда тренировался, пожалуй, активнее всех других балерин и танцовщиков. Особенно на репетиционном периоде он жил по схеме «зал-дом». Винницкий очень трепетно и внимательно следил за занятиями Марсова, и он был тем мастером, что ковал природный бриллиант. И ковал, стоит заметить, филигранно. Если раньше Артём мог убеждать себя, что Герман любит в нём только талантливого танцора, который совершал самый высокий прыжок со времён самого Мизерницкого, то теперь всё стремительным образом изменилось. Винницкий сказал, что любит и будет любить Марсова вне зависимости от того, станет тот танцевать или нет. Богемные критики восхваляли Артёма, его даже прозвали кузнечиком: настолько прытким, гибким и изящным он был. Быть признанной живой легендой было интересно, особенно в самом начале. Но потом… потом что-то пошло не так. — Раньше всё было по-другому, — медленно откидываясь на спинку, Марсов отправил в рот остаток бутерброда. — Пожалуй. Но есть вещи, которые не меняются, — Винницкий нежно поглаживал стопы парня, стянутые пуантами. — Например? Если ты имеешь в виду себя, то ты изменился. Я не могу представить, чтобы лет семь назад ты размахивал револьвером. Герман ухмыльнулся и ничего не ответил. Вместо этого он встал и, подхватив племянника на руки, понёс в спальню. Тот весь поджался от прикосновения и сильно напрягся. Но мужчину это ни капли не смутило. Положив своё сокровище на кровать и поцеловав его в губы тёплым неспешным поцелуем, Винницкий куда-то ушел. Артём поспешно забрался под одеяло. Теперь он чувствовал, как тепло заполняет его не только изнутри вместе с выпитым чаем, но и снаружи. Захотелось спать. Медленно моргая, Марсов проваливался в глубокие и мрачные сновидения, словно нырнул в ноябрьское болото. Он проснулся из-за того, что его ресниц коснулся луч солнечного света. Жмурясь, Артём от души зевнул и посмотрел на окно, из которого сочился осенний, будто бы электрический поток. Марсов перевернулся на спину и задумчиво уставился в потолок. Прислушиваясь к себе, он почувствовал, что не простужен. Стало быть, ему удалось избежать болезни. Отбросив одеяло, Артём встал и, тут же удивлённо посмотрел на ноги. Он и забыл, что спал в пуантах. Невесело ухмыльнувшись, Марсов, по-балетному расставляя носки в стороны, подошёл к красивому винтажному зеркалу, обрамлённому чуть потёртой серебристой рамой. Взгляд пробежался по собственному сонному и лохматому отражению, а потом остановился на комоде. Сердце сжалось, стоило парню увидеть только лишь кусочек фотографии, стоящей за бутылкой немецкого одеколона. Марсову не нужно было брать её в руки, чтобы сказать, что именно запечатлено на снимке. Но он взял. И сам не знал, зачем. Ясный сентябрьский день с ярким голубым небом. Герман и Артём, стоя вплотную друг к другу, улыбаются в объектив. Счастливые. Их щёки соприкасаются. За спинами виднеются тронутые драгоценной позолотой деревья. Видно, что снимали в ветреную и солнечную погоду: русые волосы Марсова слегка стоят торчком, он озорно щурится от солнца. Было странно думать, что тогда он был так безоговорочно счастлив и улыбался искренней широкой улыбкой. Артём не заметил, как задрожала рука, держащая снимок. К горлу подполз ком. Несколько долгих секунд ничего не происходило, а потом Марсов вернул фотографию на место и медленно вышел из комнаты. В гостиной, склонившись над какими-то бумагами, сидели Герман и Арнольд. Бирюзовский, увидев Артёма, изменился в лице, а потом с трудом улыбнулся. — Здравствуй, — сказал учтиво. — Здравствуй, — негромко ответил парень. Взгляд скользнул по Винницкому, который был одет в лёгкую белую рубашку и голубые джинсы, обтягивающие стройные ноги. На груди болтался большой золотой крест, а цепочка переливалась на свету. Свободный в движениях и брутальный — таким он был. И в то утро, и всегда. Артёму было грустно думать об этом, потому что всё это осталось в прошлом, а теперь слышались лишь его трагические отголоски. — Доброе утро, — переведя внимательный взгляд на Марсова, сказал Винницкий. — Прости, мы тут немного заняты. Иди пока поешь. Артём с трудом отвернулся и вышел из гостиной. Увидев свою грациозную походку в огромном зеркале — рефлексы никуда не делись — он поспешно избавился от пуант и положил их на комод. На кухне было прохладно: из приоткрытого окна просачивались потоки осеннего воздуха. Марсов достал из холодильника йогурт и сыр. Сделав себе бутерброд и чай, он сел за стол и начал задумчиво есть. Через некоторое время послышались обрывки разговоров, доносящиеся из коридора, а потом хлопнула входная дверь. Когда Герман вошёл на кухню, он застал Артёма в странном состоянии: тот смотрел на дрожащий на ветру за окном кленовый лист, и не мог отвести от него взгляд. В эти мгновения Марсов думал, что его жизнь просто кончена. И ничего уже не будет. И понимание этого медленно заполняло всё его существо, как вода заполняет сосуд. От Германа ему не сбежать. Это становилось очевидным. Быть с ним — невозможно, немыслимо. Что же оставалось? Артём не видел выхода. Ему было страшно от собственного бессилия. — Не разболелся? — спросил Винницкий, останавливаясь рядом с Тёмой и кладя руку на его волосы. — Нет, — глухо ответил парень и сморгнул. — У меня есть для тебя подарок. Марсов ничего не ответил. Ему было всё равно. Винницкий достал из кармана джинсов синюю коробочку и протянул её племяннику. Тот нехотя взял её и открыл. Внутри лежали золотые часы «Rolex» с зелёным циферблатом, которые стоили баснословных денег. Артём слабо улыбнулся. — Помнишь, ты хотел такие? Ну, за шесть лет их производство продвинулось. Эти круче. Их хрен сломаешь, — мягко сказал Герман. — Помню, — тихо ответил Марсов и медленно, точно во сне, надел подарок на запястье. — Спасибо. — Не грусти, малыш. Всё будет хорошо. Тебе просто нужно время, я понимаю, — Герман поцеловал колено племянника, кладя ладонь на его бедро. — Нет, ты не понимаешь, — безлико произнёс парень и снова посмотрел в окно. — Только давай без этих песен про Катю и великую любовь к ней! Это уже абсурдно, — с нотками саркастичности отозвался мужчина, с наслаждением оглаживая бедро Тёмы. — Мне двадцать шесть, а я себя чувствую так, будто мне семьдесят шесть, — апатично произнёс Марсов. Ему казалось, что кто-то выключил солнце и выкачал из него всю радость. Даже дышать от безысходности было трудновато. — Ты и ведёшь себя так, — ухмыльнулся мужчина. — Твоя проблема в том, что ты пытаешься жить, как самостоятельная единица, но твоя природа противится. Ты хочешь сильного авторитета рядом, но вбил себе в голову, что не нормален. — Может быть, — помолчав, глухо ответил Тёма. — Я уже ничего не знаю. — Тебе надо развеяться, любовь моя. Давай, собираемся. Поедем смотреть премьеру «Анны Карениной» в Эрмитажном. А потом посидим где-нибудь, откуда открывается вид на осенний Питер. Романтика. Артёму хотелось спросить, откуда в Винницком столько сил и энергии, но он не стал. Ему хотелось лечь на кровать и весь день смотреть в потолок. Пока Марсов напоминал варёный пельмень, Герман развернул его к себе и задрал его футболку, чтобы приложиться губами к татуировке со своим именем. Обняв племянника за талию, Винницкий жадно втянул носом аромат его кожи. Положив ладонь на плечо дяди, Артём вдруг вспомнил, как лежал на чёрной атласной простыне, его запястья и щиколотки были связаны верёвками, глаза скрывала чёрная бархатистая лента. И Герман, медленно целуя его спину вдоль позвоночника, капал по капле воска с зажжённой красной свечи туда, где только что были его ревнивые губы. Это было волшебно и возбуждающе: то поцелуй, то маленький восковой ожёг. И так до самых ягодиц. Их Винницкий поливал воском обильно и жадно, а постанывающий Артём ёрзал на животе, потираясь текущим членом о чёрный атлас. — Как ты посмел поставить мне татуировку со своим именем? — спросил Марсов, чувствуя себя вещью. — Это лишь самая малость из того, что я могу сделать, — отозвался Герман, нежно целуя розовый сосок. — Ты был очень плохим. Побег, враньё, попытка сбежать и забрать театр… Ты так коварен, пташка! Как бы мне тебя наказать, а? Так много вариантов. — А разве ты ещё не сделал это? — Нет. Шоу маст гоу он, — ухмыльнулся Герман и встал. — Одевайся, да поприличнее. Мы едем в театр. После пышной премьеры, на которой были даже журналисты, Марсова в фойе Эрмитажного перехватила стайка самых зубастых. — Почему вы так внезапно ушли из Большого? — Где вы были все эти годы? — Собираетесь ли вы выступать в Эрмитажном? — Из-за чего вы поссорились с Винницким? Правда ли, что он ущемлял вас в гонорарах? Марсов исподлобья смотрел на окруживших его журналистов и угрюмо молчал. И тут появилась охрана, прогнала настырных искателей сенсаций. Но Артём помнил, что его успели сфотографировать. Значит, будут какие-то статьи… — Отголоски былой славы, да? — насмешливо спросил Герман, оказываясь рядом, словно чёрт, выскочивший из табакерки. — Все думали, что я ушёл, потому что ты мне мало платил. Да? — недовольно отозвался парень. — Ох уж эти слухи, — рассмеялся Винницкий. — Ладно, поехали. Как тебе спектакль? — Шикарно, — честно и мрачно ответил Артём, спускаясь по главной лестнице следом за дядей. Часть зрителей ещё толпилась у гардероба. Марсов и Винницкий вышли из театра и сели в автомобиль. — А как тебе Афанасьев и Рыбина? — Гармоничны. Очень хорошо выступили. Мужчина как-то странно глянул на племянника, закинул в рот подушечку жвачки, и автомобиль двинулся с места. Через двадцать минут они сидели в ресторане «Слава», с которого открывался вид на Неву и Исаакиевский, находящийся на том берегу. Артём, уныло жуя мясо, вдруг ощутил острое желание как-то выплеснуть своё недовольство, свою апатию. Увидев заходящего в ресторан парня, он ухмыльнулся и сказал: — Красивый. Вот с таким бы я поразвлёкся. Ему была интересна реакция Винницкого. И, конечно, хотелось задеть дядю, да побольнее. Он думал, что Герман отшутится или просто не поведётся, а тот выпрямился и резко повернул голову, чтобы проследить за взглядом племянника. И Артём мог поклясться, что в эти секунды мужчина испытывал настоящие сильные эмоции, которые просто не успел спрятать под маску циника. Он цепко смотрел на незнакомого парня, уже болтающего с официантом. Марсов расхохотался. — Ты такой смешной! — сказал он сквозь злой хохот. Герман перевёл взгляд на Артёма и сделал глоток вина, явно стараясь собрать себя в кучу.