Легкомысленный шёпот

— Принести тебе воды? — Денис сжал плечо Винницкого, неотрывно глядя в его лицо. — Нет, со мной всё в порядке, — качнув головой, мужчина встал. — Я хочу пройтись. Внутренности, словно залитые раскалённым железом, крутило и разрывало. Хотелось просто исчезнуть, чтобы ничего не чувствовать и не слышать снова и снова голос Артёма, звучащий в голове. — Постой! Ну куда в таком состоянии? — парень последовал за бывшим любовником, в волнении глядя на него. — Просто пройдусь, — тихо ответил Герман. Он ничего не видел от ослепляющей боли. Не выдержав, положил ладонь на левую часть груди, потёр там, где билось покалывающее сердце. — Я не могу оставить тебя в таком состоянии… — Можешь, — неожиданно грубо отрезал Винницкий. — Не ходи за мной. Этого голоса никто бы не решился ослушаться. Денис остановился. Он с болью провожал взглядом мужчину до тех пор, пока тот не скрылся из вида. Герман помнил, что рядом с воротами, ведущими в этот клуб, находился телефонный автомат. Туда он и держал путь. Зайдя в кабинку, Винницкий набрал номер Бирюзовского. Пальцы дрожали, поэтому с этим пришлось повозиться. — Алло? — послышался спокойный и интеллигентный голос Арнольда. — Это я, — только и смог произнести Герман, упираясь на выпрямленную руку и склоняя голову. Он не знал, что сказать. Он не знал, зачем звонит старому другу. Ему просто хотелось… Хотя бы немного понимания? — Что с тобой? Ты где? — помолчав, спросил Арнольд. — Я… За городом. — Что ты там делаешь? Ты в порядке? В голосе Бирюзовского звенели растерянность и встревоженность. — Не в порядке, — жмурясь от физической боли в сердце, на выдохе произнёс мужчина. — Не в порядке. — Что-то с Артёмом? Опять поссорились? — голос Арнольда стал громче, словно он удобнее взял трубку. — Ты догадлив. — Всё серьёзно? — Более чем. — Я не хочу лезть не в своё дело, но… ты не думаешь, что Артём однажды просто убьёт тебя? Он всегда был достаточно жесток. Тебе пора подумать о себе и своём здоровье. — Я не расстроен. — Если бы всё было так, ты бы никогда мне не позвонил. Винницкий прикрыл глаза, ощущая сильные перебои в работе сердца. Ему хотелось рассказать другу, что именно причинило ему адскую боль, но он не мог. Слишком закрытый по своей природе, мужчина никогда не делился чем-то слишком личным, выстраданным. Арнольд был тем человеком, который хотя бы отчасти познал его внутренний мир. Мир, который теперь был разрушен во второй раз. Первый был тогда, когда Тёма ушёл из его жизни. — Я… — Винницкий открыл глаза и посмотрел на покачивающиеся в стороне сосны. Солнце спряталось за капрон туч. Сразу стало хмуро и тревожно. Деревья таинственно зашумели. — Что? — взволнованно спросил Бирюзовский.  — Когда я рядом с ним, я теряю контроль над своими чувствами. И делаю то, что не должен был. Не справляюсь с собой, — тихо произнёс Герман стальным голосом. — Пока ты около него, тебе будет тяжело. Приезжай ко мне, у меня есть наше любимое «Апсны», красное полусладкое. Я один. Буду ждать тебя. — Мне не по годам всё это чувствовать и говорить. Знаю. Но без него всё ещё хуже, — бесцветным голосом ответил Винницкий, словно не слыша своего друга. — Спасибо тебе. И отправил трубку на рычаг. Выйдя из кабинки, Герман направился в сторону озера. Зелёный ельник пах душисто и сладко, вода тихо журчала, шла голубой рябью. Ничто здесь не напоминало о приходе осени. Может быть, и не знало о нём? Винницкий сел на камень и устало бросил руки на колени. Сидя в какой-то совершенно безвольной позе, он смотрел то на воду, то на дальний берег, на котором виднелись разноцветные деревянные пляжные зонты. Теперь, когда Герман проговорил вслух то, что терзало его душу, что-то изменилось. Он словно признал проблему и перестал игнорировать её. Он действительно совершает ошибки и делает не то, что планировал. Вместо того, чтобы полностью контролировать ситуацию, мужчина позволил властвовать Марсову. Позволил ему играть со своими чувствами. Позволил не любить себя. Позволил втоптать в грязь. «Поэтому он и сбежал. Потому что ты это позволил», — принёс ветер. Коснулся лица. Винницкий ощутил успокоение, которое бывает тогда, когда в душе ничего не осталось, кроме выжженного поля. Стало ясно и холодно, словно проснулся ранним зимним утром и ступил на студёный пол босыми ногами. Это ощущение утреннего озноба запомнилось Герману с раннего детства, когда они с матерью, отцом и сестрой жили на задворках Москвы в небольшом частном домике. И сейчас он почувствовал что-то похожее. Почему-то то, что происходит в самом начале жизни, иногда всплывает в зрелости воспоминанием не души — тела. Вот холод касается пальцев ног, а вот и всех стоп целиком, поднимается выше, ещё выше, постепенно заполняя льдом, сиротливостью, зимней стужей. Вспомнилась мать, которая любила штопать, сидя у окна, и частенько говорила подрастающим детям, что им надо обратиться к церкви, поверить в Бога. — Бог поможет вам в жизни, коли заблудитесь, — говорила она, тепло улыбаясь дочери и сыну. И вдруг до Германа донеслись обрывки известной советской песни. Если б пристальней ты взглянула, И улыбка на миг мелькнула, Но в глазах твоих лёд и стужа, И тебе я совсем не нужен. Винницкий посмотрел на небо. Да, в глазах Артёма были именно лёд и стужа. И он, Герман, ему не нужен. Всё снова пошло неправильно, не по тому сценарию. Могло бы быть иначе? Конечно, могло. Как часто Винницкий прокручивал в голове события, которые предшествовали расставанию. Как часто он фантазировал о том, что и как произошло бы, останься они вместе. А как бесконечно много он грезил их встречей! Он думал, что ему хватит ярости, чтобы держать всё в кулаке, но, увы, Артём взял верх. Он знал, куда бить, и делал это с явным удовольствием. И кого винить? Винницкий не знал. Да и не хотелось. Он вдруг пожалел, что так и не смог поверить в Бога. Ведь тогда, возможно, вера помогла бы ему пережить всю эту боль. Пасмурный день. Рябью идёт волнующееся озеро. Зелёный ельник смотрит внимательно. Но стоит только прикрыть глаза, как сладостные воспоминания уносят в один из дивных августовских дней, в Павловский сад, когда они с Марсовым, счастливые и влюблённые, гуляли, фотографировали его достопримечательности, и просто наслаждались близостью, на сей раз не тел — душ. — Я так люблю тебя… Так сильно, что кажется, сердце вот-вот остановится, — прошептал Артём тогда, доверительно прижимаясь к дяде. Они стояли возле Пиль-Башни, ясно светило солнце, птицы пели свои сентиментальные романсы, а Тёма, горячий, пропахшие летом, касался губами его губ. Тогда Герман впервые осознал, что его чувства, кажется, начинают становиться больше положенного. Не то чтобы Винницкий занимался арифметикой в том, что касалось амурных дел, но, всё же, считал, что необходимо любить в меру, не растворяясь в человеке без остатка. И сам же растворился. И тогда, в июньский день, в цветастом Павловском саду, он понял, что растворяется. И процесс этот необратим. Марсов смотрел на него с восхищением и такой глубокой любовью, что хотелось рыдать от счастья… Чем же он заслужил такие взаимные чувства? Чем они заслужили? — И я тебя люблю, — совершенно серьёзно, без тени улыбки сказал тогда мужчина, глядя в бездонные глаза. Тогда они были водой. Теперь стали льдом. Вспоминалась мать. И три жёлтые розы на её могиле, которые он, прилетевший из Праги, купил у аэропорта. Не попрощались они как следует. Так и не сказали чего-то самого главного, как то часто и бывает. Тогда, стоя возле холодной и сиротливой могилы на Калитниковском кладбище, он вдруг впервые почувствовал себя потерянным и одиноким. Ему было двадцать шесть, его карьера стремительно шла в гору, о нём писали, его называли новой звездой советского балета. Но он был всего лишь человеком, который не успел проститься с той, которую любил. Всё имеет своё начало и свой конец. И только теперь, сидя на берегу озера, Винницкий вдруг подумал, что пытается поймать вечность. Быть может, они, счастливые, чуть пьяные, в сумраке их московской квартиры, окна которой выходили на запад, остались в прошлом навсегда. И ничего уже не будет. Покойника не поднять из могилы, его не оживить, не заставить его сердце биться снова. Так чего же он ждёт? Почему возвращает вчерашний день, который давно растаял где-то между «было» и «сейчас»? Ответ один. И он болел там, где ныло потрёпанное сердце. Герман понятия не имел, как он будет жить дальше. Он действовал, словно под властью гипноза, словно кто-то управлял его разумом, когда возвращался в домик, где оставил племянника. Вошёл в полутёмное помещение, которое на мгновение осветилось вспышкой молнии. Он даже не заметил, как погода стремительно испортилась. Марсов сидел в кресле, блестя светлыми глазами, глядя на дядю с каким-то ожесточением. С болезненным упоением. — Где оставил своего дружка? — спросил он жёстко. Винницкий подошёл к столу, выдвинул верхний ящик, достал оттуда связку ключей. Затем медленно приблизился к креслу, в котором восседал Тёма, и протянул ему их. Артём будто бы осёкся и посмотрел на ключи. — Иди, — тихо, хрипловато произнёс Герман. — Чёрная «Чайка». И не мог Марсов знать, что в эти секунды сердце мужчины болело и морально, и физически, умываясь кровью. Своими руками отдавать того, кого потерял вместе со смыслом жизни — какое же это безумие. Но он делал его. Это были их три ноябрьские жёлтые розы на могиле. — Что? — напряжённо спросил Тёма. — Иди, — и чуть приподнял руку. Марсов осторожно забрал ключи, не сводя взгляда с карих глаз, потемневших от боли. Винницкий отошёл и отвернулся к окну. Заведя руки за спину, он смотрел на то, как вдалеке, меж сосен, беспокоится озёрная вода, и ветер озорно играет с ней, качает деревья. — Ты это серьёзно? — голос Артёма дрогнул. Герман ничего не ответил. Даже не моргнул. Он не думал — чувствовал — всё кончено. Бесконечность не поймать. Прошлое не вернуть. Он проиграл сам себе. И дальнейшая жизнь тоже не имела смысла, цветов, запахов, звуков. Здесь они расстанутся. И больше не увидятся. — Спасибо, — тихо добавил Марсов и медленно вышел из дома. Вторая смерть Винницкого была ещё более тихой и одинокой. Не менее ужасной, но почему-то ещё более безнадёжной. Теперь он знал — дальше не будет ничего. Ни грамма надежды, ни толики солнечного света. «Как странно, — подумал Герман. — Я прожил такую длинную жизнь, но так и не научился отпускать». И медленно отвернулся от окна.