Легкомысленный шёпот

Прежде, чем выйти из больницы, Марсов нашёл врача и попросил его предоставить ему личные вещи Германа. Забрав ключи от квартиры Винницкого, он поехал к нему. Было странно и немного дико оказаться в пустом и притихшем жилище. Артём решил не задерживаться в нём. Забрав свой чемодан, он поехал в аэропорт. Нужно было отдать дяде ключи, но парень чувствовал, что просто не найдёт в себе сил вернуться в больницу и увидеться с Денисом или Арнольдом. Куда именно лететь, он решил спонтанно. Просто увидел, что ближайший рейс — в Новосибирск. Когда спустя полтора часа самолёт взлетал, начал накрапывать дождь, но всё равно оставалось солнечно. И когда серо-золотистый город остался внизу, Марсов откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Он ничего не чувствовал. Внутри была одна лишь пустота. Август, 1985 год. — Я так тебя люблю. Так сильно, что иногда кажется, что если тебя не станет, я умру, — прошептал Артём, потираясь кончиком носа о кончик носа Винницкого. Они только что занимались сексом, и теперь лежали, разгорячённые и размякшие. — И я тебя люблю, — мягко произнёс мужчина, расслабленно водя ладонью по спине Тёмы. Ему тоже иногда казалось, что если племянника не будет рядом, жизнь оборвётся. А ещё он ловил себя на том, что отдаётся своему чувству целиком, без оглядки, где-то даже растворяется в нём. Быть рядом с Марсовым днём и ночью стало для него настоящей потребностью, такой же естественной, как воздух, вода, сон. Герман обожал это сонное, с чуть округлыми по-юношески щеками, лицо, когда Артём только проснулся, и ластился к нему, как котёнок. Сердце замирало, кровь приливала к голове, в ушах начинало шуметь… — Можно я сегодня не буду тренироваться? Пожалуйста, — тёплая ладонь Тёмы заскользила по груди Винницкого. — Ты обещал… — Но мне ужасно лень. Ну дай мне внеурочный выходной, а? Герман вздохнул и кивнул. Ну как он мог отказать своему чуду? — Ладно. Сегодня выходной. — Спасибо! Ты самый лучший, — с чувством ответил Артём и, подняв голову с горячей груди мужчины, поцеловал туда, где только что лежала щека. Винницкий улыбнулся и коснулся губами горячих русых волос, хранящих аромат сна. — Рад, что ты это понимаешь. — Хочешь, я приготовлю что-нибудь? — удерживаясь на локте, Марсов заглянул в любимые глаза. — Давай, — всматриваясь в серо-голубые очи, отозвался мужчина. Тёма так редко что-либо готовил, что отказываться было бы кощунством. Парень порывисто уткнулся лицом в шею дяди и жадно, шумно втянул её аромат, а потом медленно встал. Взяв с кресла белую майку на лямках, небрежно натянул её и продефилировал из спальни в коридор, заставляя Винницкого проводить себя жадным взглядом. Несколько минут был слышен только шум воды и звон посуды, доносящиеся из кухни, а потом раздался телефонный звонок. Мужчина нехотя оторвал себя от кровати и пошёл отвечать. — Алло? — Здравствуйте, Герман Робертович. Это Рустам. Винницкий эффектно изогнул бровь. — Привет. — А Артём дома? — в голосе парня звучала неуверенность. Шахов был старым приятелем Марсова, ныне состоящим с ним в одной труппе. Он, как и другие танцоры, знали, что Тёма живёт у дяди и находится полностью под его опекой и властью. — Дома. Зачем он тебе? — вкрадчиво отозвался Герман. — Мы хотели с ребятам пойти в кино, там будет премьерный показ чехословацкого боевика. Слышали, может? Фильм «Мудрость богов». — Слышал. Нет, он не сможет. Он сегодня занят. — Ясно. Жалко. Спасибо. — Не забудьте о дополнительное репетиции в понедельник, — с нотками суровости добавил Винницкий. — Конечно, помним, Герман Робертович. — Отбой, — и положил трубку. — Ай-яй, — покачал головой Артём. — Опять решаешь за меня… В светлых глазах плясали озорные чертята. Парень стоял на пороге и ухмылялся. — А для чего я дал тебе сегодня выходной? Чтобы ты с этими мальчишками шатался, Бог весть, где? — сварливо ответил Герман и направился к дубовому гардеробу — изысканному украшению гостиной. — Я с ними уже сто лет никуда не ходил, — напомнил Артём. — Ну и нечего ходить. — Тебе лишь бы ревновать, — рассмеялся парень. Если его и напрягала излишняя ревность дяди, то только отчасти. В целом же, ему было приятно являться столь важным для него человеком. — Кто бы говорил, — тихо рассмеялся Винницкий, доставая из гардероба свежие рубашку и брюки. Последняя их крупная ссора была из-за того, что Герман, по мнению Тёмы, посмел флиртовать с каким-то артистом белорусского балета. Успокоить взбесившегося, плюющегося ядом и швыряющегося предметами Марсова удалось только ударом и бешеным сексом, после которого тот три дня не мог полноценно сидеть. У Артёма была удивительная способность словно по щелчку пальцев превращаться из спокойного и приятного парня в злобную стерву, от которой следовало держаться подальше. Но это была одна из частиц яркого калейдоскопа, который Винницкий безумно любил. — Не боишься, что я тебе подсыплю яд в еду? За такие-то насмешки, — резко оказываясь за спиной дяди, полушёпотом спросил Тёма и крепко обнял его поперёк талии. — Думаю, ты этого не сделаешь. — Почему же? — Будешь скучать… — Ты прав. — Я всегда прав, — повернув голову, Герман коснулся губами губ парня. Поцелуй вышел ненавязчивым и мягким, полным какой-то первозданной нежности, в которой хотелось раствориться, как в лучах первого весеннего солнца. Артём развернул дядю к себе и настырно углубил поцелуй, вплетая пальцы правой руки в волосы мужчины, а левой поглаживая его по спине. Целовались, долго, с оттягом, лаская языки друг друга, сплетая их. — Кажется, пахнет палёным, — прошептал Винницкий, когда воздуха стало совсем мало. — Чёрт, я же поставил сковородку на плиту… — томно отозвался парень, всё ещё неистово обнимая мужчину. — Кулинар ты мой. — Ничего, я ещё успею… — Давай, я уже настроился на твой дивный завтрак, — полупьяно улыбнулся Герман, которому казалось, что он выпил виски, хотя на самом деле всё дело было в шикарном, дразнящем поцелуе. Артём направился на кухню. Обернувшись в дверях, он широко и очень очаровательно улыбнулся. Смотреть на ошалевшего от поцелуя дядю со смятыми вещами в руках было истинным удовольствием.

***

Мне жаль, что тебя не застал летний ливень В июльскую ночь на Балтийском заливе Не видела ты волшебства этих линий. Волна, до которой приятно коснуться руками, Песок, на котором рассыпаны камни — Пейзаж, не меняющийся здесь веками. Мне жаль, что мы снова не сядем на поезд, Который пройдёт часовой этот пояс По стрелке, которую тянет на полюс. Что не отразит в том купе вечеринку Окно, где всё время меняют картинку И мы не проснёмся наутро в обнимку. Поздно ночью через все запятые дошёл, наконец, до точки. Адрес, почта. Не волнуйся, я не посвящу тебе больше ни строчки. Тихо звуки по ночам до меня долетают редко Пляшут буквы — я пишу и не жду никогда ответа. Мысли-рифмы. Свет остался, остался звук — остальное стёрлось. Гаснут цифры, я звонил, чтобы просто услышать голос. Всадник замер, замер всадник, реке стало тесно в русле. Кромки-грани, я люблю, не нуждаясь в ответном чувстве. © Солнечный свет, преломляясь, рассеянно падал на стол кабинета. Лак блестел. Мужчина, сидящий в кресле, медленно потягивал горячий дымящийся кофе. Он был подтянут, собран, осанка — идеальная прямая линия с холста самого Рафаэля. Тёмно-фиолетовая рубашка, заправленная в чёрные брюки, на спинке — такой же чёрный пиджак с тёмно-синими лацканами. Взгляд карих, очень цепких и внимательных глаз, был устремлён в листок, лежащий перед ним. Винницкий читал новую программу на январь и февраль, должен был внести правки в репертуар, отредактировать то, что не нравилось. И вдруг сердце Германа сжалось, заболело с новой силой, рука слегка задрожала, и несколько капель кофе полетели на столешницу, запачкав листы. Просто он увидел в репертуаре балет «Золушка», который в Эрмитажном никогда не ставился. И вспомнил, как Артём танцевал в нём партию принца. Ещё тогда, давно, в другой жизни, в Москве. Они с Тёмой не виделись с сентября, а теперь за окнами плакал дождём ноябрь. Но не проходило ни дня, чтобы мужчина не думал о племяннике. Вся его жизнь стала пустой, ровной, понятной. Его ощущения делились надвое: либо он ничего не чувствовал, либо чувствовал тупую боль, которая носила не только душевный характер, но и физический. Доктор, выписывая Винницкого из больницы, настоятельно рекомендовал следить за собой, заботиться о себе, не допуская никаких стрессов и треволнений. И в жизни мужчины не было ровным счётом никаких тревог и ярких чувств. Он перестал светить, словно перегоревшая лампочка. И лампочке всегда свойственно остывать. Мужчина погрузился в работу, не оставляя себе время на раздумья, но это не помогало. Он функционировал, а фоном вместе с ним жила боль. Вечерами, бывало, хотелось выть. Теперь его положение было ещё хуже, чем раньше. Раньше, до того, как найти Марсова, Винницкий жил надеждой на то, что они когда-нибудь встретятся. Теперь же этой надежды не было. Герман узнал, что парень уехал в Новосибирск, послал туда всё того же детектива, но тот не смог даже выйти на его след. И неудивительно: Тёма никогда надолго не задерживался там, где его могли найти. Порой Винницким овладевала ярость. Он хотел найти Марсова, избить его, наорать на него. Хотелось крови и мести. Хотелось насиловать этого кретина, пока он не поймёт, что тот сделал, какую боль ему причинил, как легко и просто уничтожил. А потом наступало пустое бессилие. И Герман наливал себе коньяк или виски, чтобы хотя бы немного забыться. Всё это время рядом был Денис. Если сперва мужчина ничего к нему не испытывал, то со временем начал ловить себя на том, что этот парень раздражает его. Просто своим присутствием. Своим существованием. Тем, что он — не Артём. И никогда не заменит его даже на одну сотую. «Сегодня пошлю его. Окончательно. Надоело», — мысленно дал себе установку Герман, подписывая бумаги нервно, быстро. Отбросив ручку, Винницкий откинулся на спинку кресла и медленно покрутился из стороны в сторону. Время стирает обиды, ненависть. Время вымывает из памяти лица, имена, даты, голоса, запахи. Но Артём никогда не покидал мужчину. Ни на сутки, ни на час. Его образ всегда был ярок и сочен, словно они виделись только вчера, а его неповторимый голос звучал в его голове, как звучит по церквям молитва на Рождество. Это была его благодать, его чёрное счастье, сотканное из крови, слёз, боли, ран и ожидания. «Как ты там? Где ты сейчас? Где ты, Артём?», — с тугой болью в грудной клетке подумал Герман, кладя ладонь на сердце.