***
Он начал наносить себе увечья ещё лет в девять. Тогда родители очень сильно накричали на мальчика, и тот, не терпящий подобного к себе отношения, впал в истерику. Заперевшись в ванной, он сел на пол, и от души зарыдал, а потом совершенно случайно почувствовал под ладонью что-то острое. Это были ножницы. Не понимая, что он делает, Артём крепко сжал их в ладони, причиняя себе боль. И на душе стало светлее, истерика начала успокаиваться, слёзы высыхать. Тогда мальчик понял, что физическая боль зачастую помогает спастись от боли душевной. В будущем, уже став взрослым, Марсов иногда резал и колол себя, чтобы почувствовать себя живым, чтобы вернуть себе ощущение реальности, которое могло теряться, когда парень слишком глубоко погружался в свои ощущения и мысли. Возможно, именно поэтому он так полюбил все те практики, которым обучал его Винницкий. Во всём этом было некое освобождение. — Ты в порядке? — Терлеев многозначительно посмотрел на вилку, зубцы которой Артём сжимал в ладони так, что те явно впивались в кожу. Вздрогнув, Марсов выронил прибор и кивнул: — Да. Я просто задумался. — Как спалось? — почёсывая бороду, Илья открыл холодильник и достал бутылку молока. — Здорово. Давно так не спал. — Значит, всё было не зря. Сказав это, Терлеев присосался к горлышку бутылки. Потом он занялся приготовлением кофе, а Марсов сидел и смотрел на него. Парню казалось, что он в шаге от какой-то новой жизни. И это было волнительно. — У тебя какие планы на сегодня? — спросил Тёма неожиданно для самого себя. — Встреча с музыкантами группы, репетиция. А что? — зевнув, Терлеев снял с конфорки турку и начал разливать кофе в чашки. — Да просто. У меня вот никаких дел нет. Я не работаю. — Учишься? — Неа. — Что ж, нетривиально. Илья поставил чашки на стол и сел напротив Марсова. — Я вообще не местный, родился в Москве, потом жил в Петербурге. Теперь вот тут, — Марсов посмотрел в окно, за которым опять шёл снегопад. — Бывал в Москве, да и в Питере — тоже. Кстати, еду туда весной с концертами, — задумчивый голос музыканта чем-то цеплял. Его хотелось слушать. — А ты на кого учился? — поинтересовался Артём. — На оператора. Но никогда не работал по специальности. — Оператора кино? — Да. Это было давно. — А почему ты решил стать музыкантом? — Я с юных лет писал песни и играл. Но сколотить группу и начать хоть что-то зарабатывать удалось только с распадом Союза. До этого я играл на всяких инструментах в ансамблях, — Терлеев кашлянул в кулак и сделал глоток кофе, а потом неспешно закурил. Артём наблюдал за ним, невольно подмечая, что у Ильи хороший торс, и этот крест на цепочке чертовски идёт его умному и будто бы несколько грустному лицу. Его облику. Курил рокер так, что на Марсова накатывало вдохновение. Он ощущал лёгкое волнение от близости этого мужчины, и оно ему нравилось, поскольку помогало забыться. Помогало не думать. — Я бы хотел послушать какие-нибудь твои студийные записи. Это можно устроить? — поинтересовался Тёма, чуть улыбаясь. Улыбка вышла каменной. — Хм. Ну да, у меня там возле магнитофона валяются кассеты. Можешь послушать, если хочешь, — просто ответил Терлеев. — Спасибо. — Мне уже пора, — глянув на настенные часы, небрежно сказал Илья. — Но если ты хочешь остаться, то… оставайся. Буду после восьми. И Артём остался.***
Герман весь измаялся в ожидании звонка племянника. Почти не ел, очень плохо спал. Тот позвонил через неделю. Бирюзовский был предупреждён о том, что нужно пытаться поговорить с Марсовым как можно дольше, чтобы специалист, находящийся в комнате со своими приборами, подключёнными к телефонному аппарату, смог установить, откуда этот звонок. Винницкий, печёнкой умевший чуять Артёма, вдруг с холодным, даже ледяным ужасом понял, что тот кем-то увлечён. Странные смешки и несколько романтические пришёптывания, которые не были свойственны Марсову в обычной жизни, являлись признаком того, что кто-то смог коснуться сердца Тёмы. И Герман, стараясь как-то переварить это, сидел мрачным изваянием, глядящим в одну точку. Внутренности будто бы обдавало кипятком. Арнольд и Артём говорили на нейтральные темы, не касающиеся Винницкого. И вдруг его знакомый, занимающийся отловом сигнала, показал большой палец. Сердце Германа сжалось, во рту пересохло. Бирюзовский поспешил закончить разговор. — Он в Красноярске. Он в Красноярске. И он влюблён. Или увлечён. Или симпатизирует. Слово не имело значения. В любом случае Винницкому было так больно, что даже дышать стало тяжело. Достаточно было Кати. Хотелось заорать: «Артём, хватит!». Но мужчина понимал, что это бессмысленно. Оставалось лишь одно — скорее полететь за ним. И Герман покинул Петербург тем же вечером. Арнольд долго не хотел его отпускать, уверяя, что это дурная идея, что мужчине нужно поберечься, а не лететь на поиски человека, который снова причинит ему боль, но Винницкий был непреклонен и запретил другу сопровождать себя. Когда он прилетел в Красноярск, в этом далёком городе было чертовски холодно и снежно. Герман остановился в первой попавшейся гостинице, и связался с местным другом своего детектива, который обещал помочь с поиском Артёма. Винницкий платил такие большие деньги всем этим людям, что они ради него были готовы найти даже останки динозавров. Возможно, именно поэтому спустя пару часов в номере Германа раздался звонок, и спокойный голос сообщил, что Марсов найден. — Он сейчас сидит в кафе «Весна». Записывайте адрес. — Он один? — сердце сжалось в кулак. — Нет. С мужчиной. По телу Винницкого прошла дрожь. Забыв себя от боли на несколько мгновений, он потянулся за листком бумаги и ручкой. Через двадцать минут Герман, изрядно похудевший и, должно быть, постаревший с того дня, когда они с Тёмой виделись в последний раз, стоял возле кафе «Весна» и смотрел через стекло на улыбающегося Артёма, который сидел за одним столом с патлатым типом в косухе. Тот курил и что-то лениво говорил, а Марсов явно испытывал к нему интерес. Это было видно невооружённым взглядом. Рука Германа, находящаяся в кармане пальто, поглаживала пистолет. Винницкий уже не помнил, когда острый рассудок оставил его, но так случалось всегда, когда мужчиной овладевали сильнейшие эмоции, связанные с племянником. Боль и ревность были такими ослепительными, что слегка кружилась голова и на лбу проступал холодный пот. Он смотрел на него. Он узнал его ещё с улицы. Русые волосы, характерный профиль, широкая улыбка и блеск в нахальных и каких-то вечно ускользающих светлый глазах. Артём. Имя, рассекающее ротовую полость. Имя, вырывающее сердце с корнем. Герман чувствовал, как раскалённая лава медленно заполняет его внутренности. С той секунды, как он сорвался с места и поехал в питерский аэропорт, всё вокруг потеряло смысл, формы, цвета и запахи. Это стал бесцветный вакуум. «Да, Тёма, он молодой. Ему лет тридцать пять, не больше. С ним легко, наверное. И меня он во всём лучше. Ведь только я — безумное чудовище, правда? Ведь только я заслуживаю того, чтобы от меня бегали и прятались. Что ж, как знаешь. И если сегодня на пол полетят чьи-то мозги, то это будет закономерно», — Герман почти не моргал, глядя на Тёму. Его мелко потряхивало. Судорожно выдохнув пар, мужчина протянул ладонь к ручке двери, и вошёл внутрь, в царство бесед, еды и самой жизни. Марсов, слушающий рассказ музыканта о гастролях в Ялте, краем глаза увидел знакомую фигуру. И медленно повернул голову. Сердце нырнуло куда-то вниз. К ним медленно приближался похудевший и постаревший Герман. Артёму снова показалось, что мир исчез, а он остался под стеклянным куполом, куда не проникают ни свет, ни звуки. Винницкий подошёл к их столу. В чёрном пальто, с руками, убранными в карманы, с лёгкой улыбкой на губах, он казался самым обычным человеком, но глаза… В этих глазах отразился сам космос, полный боли, отчаяния, дикой ревности и чего-то ещё, от чего у Марсова закружилась голова. Он никогда не видел таких диких глаз. Он никогда не видел Германа таким.