Легкомысленный шёпот

Утро заглянуло в комнату рассеянным солнечным светом, скользнуло лучом по лицу. Артём приоткрыл глаза и зевнул. Он всё ещё не привык к высокому белому потолку с лепниной, не привык к просторной, но пока полупустой спальне. Они переехали в эту огромную квартиру почти сразу после прилёта в Петербург. И Марсову казалось, что этот переезд является неким символом начала. И пусть время от времени его всё ещё терзали сомнения, Тёма решил, что должен станцевать. Остальное медленно отошло на второй план. Азарт бывшего премьера Большого загорелся в нём внезапно, словно кто-то нажал на кнопку. Марсову вдруг стало интересно, сможет ли он удивить самого себя. Сможет ли выступить так, как выступал раньше: восторг зрителей висел в воздухе, замирая над зрительскими креслами. Конечно, рассчитывать на ту же невероятную прыть, что была у него в девятнадцать, не приходилось, но Артём загорелся идеей показать класс. Свой личный класс. И прежде всего для себя самого. Герман стал для Тёмы далёким и близким одновременно. Они жили в одной квартире, делили быт, но Винницкий изменился так сильно с того самого дня, когда они завязали отношения, что теперь парню приходилось познавать его заново. Большую часть времени он испытывал напряжение. И пусть дядя не делал ничего дурного, а, напротив, всячески баловал его и заваливал благами, Марсов не мог полностью расслабиться. Он не знал, хочет ли быть с ним. Он не знал, чего он, собственно, хочет. И решил временно не думать об этом. Главное — станцевать. А там уж будет видно. Встав с кровати, Тёма подошёл к окну и посмотрел на заснеженную Неву. Лёд кое-где потрескался. Солнечные блики игриво ползали по его глади. На другой стороне реки стоял белоснежный доходный дом. Ослепительный в своей солнечной заснеженности. Артём вдруг подумал, что был бы счастлив этому переезду, если бы ему сейчас было двадцать лет. Если бы он всё так же окрылённо любил Германа. Но нет. Этого чувства в молодом человеке больше не было. Было другое, которое он пока не мог понять и постичь. Сотканное будто бы из разноцветных шёлковых ниток, оно представляло собой клубок. И Тёма путался в нём. Открыв форточку, он впустил в спальню поток прохладного воздуха, втянул запах снега. На несколько секунд зажмурившись, Марсов вышел из комнаты и прошёл по блестящему новенькому паркету до ванной. Умывшись и почистив зубы, он натянул первую попавшуюся футболку и последовал на кухню. За столом уже сидел Герман. Приложив синюю телефонную трубку к уху, он говорил с кем-то в своей привычной чуть ироничной манере, и посмеивался. Артём взял пачку с кофе и засыпал порошок в кофеварку. Пока он готовил напиток, Винницкий закончил разговор. Откинувшись на спинку стула, оставив при этом ладонь на аппарате, мужчина рассматривал племянника со спины и едва заметно улыбался. Его счастье нельзя было назвать ярким, всеобъемлющим и лучистым, как то бывает, когда тебе тридцать. Оно было тусклым, болезненным, выстраданным. Оно напоминало лёгкую форму гриппа. Как же это глупо и странно, когда вся жизнь становится замешана на одном человеке. И Герман сам не понимал, как пришёл ко всему этому. В какой же момент Артём стал ему так сильно необходим? В какой момент тот, к кому изначально Винницкий относился со здравой долей прохладности, превратился в смысл жизни? Мужчина не мог вспомнить. У него было достаточно времени, чтобы подумать об этом. У него было достаточно времени, чтобы вспомнить весь их роман. Всё произошло слишком мягко и незаметно. Просто в какой-то момент Герман понял, что убьёт любого, кто попробует отнять у него его Артёмушку. Вот только он не учёл того, что тот сам захочет уйти. Винницкий с лёгкостью признал, что был слеп, что не видел, как давит и душит, не видит, как некогда сам льнувший к нему племянник невольно начинает держать дистанцию. И дистанция эта становится всё больше. Да, у Германа было время всё это понять и прочувствовать. И теперь он искренне хотел полностью ощущать каждое движение души своего любимого. Он хотел, чтобы тому было хорошо. Чтобы им было хорошо. Но возможно ли это? Что, если благо для одного является сырой могилой для другого? Теперь не только Артёму нужно было найти самого себя, но и Винницкому предстояло отыскать его. — Сегодня хочу начать репетицию. Ты же дашь мне зал? — Тёма сел за стол с чашкой кофе. — Дам. Я же обещал. — Хочу, чтобы ты был моим постановщиком. Герман слегка встрепенулся. Направил прямой тёмный и испепеляющий взгляд в серо-голубые глаза. — Что? Ты… уверен? — Я хороший исполнитель, но я не постановщик. У меня есть только общая идея. А ты мастер, мэтр. Да и кто знает меня, как танцора, лучше, чем ты? — Марсов сделал глоток кофе, выдерживая взгляд. — Хорошо. Если ты так хочешь, то я… — Будешь рад? — ухмыльнулся парень. — Что-то вроде того. Винницкий не чувствовал радости, но определённый энергетический запал коснулся души. Ему до ужаса снова хотелось увидеть Марсова на сцене. Он был Богом балета. И это знали все. Но будет ли этот танец возвращением? Или станет прощанием со сценой? Герману казалось, что его племянник сам этого не знает. — Почему ты так смотришь? — Артёма слегка мурашило от пристального взора. — Хочу понять, что ты сейчас чувствуешь. Хочу понять тебя. — Вряд ли у тебя получится, — горько ухмыльнулся парень. — Я и сам не знаю, что чувствую. И не знаю, чего хочу. — Ты потерялся в тот день, когда ушёл от меня. И до сих пор не можешь найтись, — тихий и хрипловатый голос мужчины проникал в самую душу, как первый тёплый ветерок проникает под толстый свитер в конце марта. — Но ты до сих пор не считаешь это ошибкой, правда? — Не знаю. — Или не хочешь знать? — неприятно улыбнулся Винницкий. — Не хочешь признать, что проиграл самому себе. Что бежал от себя. Марсов посмотрел на гладкую столешницу, будто там мог быть ответ на вопрос дяди. — Я бежал не только от себя, но и от тебя. Одно без другого невозможно. Понимаешь? — В смысле? — дёрнул бровью Герман. — Уйдя от тебя, я потерял часть себя. И где она, эта часть? Скажи мне, где? Светлый взгляд опрокинулся на Винницкого, словно дождь посреди июльского дня. Душа мужчины сжалась от резкой боли. Как же много они упустили. Как много потеряли. И оба не могли не осознавать этого. И в тоне парня, как бы он ни пытался её скрыть, была горечь. — Может, её больше нет? — только и смог произнести Герман. — И как же жить без куска своей души? Почему тот, кто был дороже всего на свете, вдруг становится камнем на шее? Почему раньше я боялся причинить ему боль, а теперь с лёгкостью это делаю? Неужели я так сильно прогнил? Артём сам не заметил, как эти слова сорвались с его губ. Резко встав, он подошёл к окну, провёл ладонью по волосам и упёрся руками в подоконник. Ясный день весело рассматривал Марсова сквозь оконное стекло. А тому хотелось снова стать беспечным молодым парнем девятнадцати лет, перед которым было огромное будущее, а рядом — обожаемый мужчина. Почему раньше всё было так просто? Почему теперь всё стало так сложно? Тёма слышал, как дядя встаёт из-за стола и медленно подходит к нему сзади. Нежно обняв парня за талию, он прижался к его спине грудью и зашептал в самое ухо: — Возможно, тебе просто нужно время, чтобы найти себя. Но я рад, что ты осознаёшь, что потерял часть себя, когда бросил меня. Мы были одним целым. Мы и сейчас оно. И в глубине души ты это знаешь. Осень, 1985 год. Пятьдесят ступенек. Вот, сколько разделяло Артёма и дверь квартиры, в которой жил Герман. Точнее, с которым они жили вместе. Как пара. Как любовники. То, что произошло накануне, можно было назвать безумием. Это был один из тех горький и гадких дней, которые особенно сильно хочется забыть. Грандиозный скандал закончился тем, что Тёма ушёл из дома, громко хлопнув дверью. Он находился в состоянии истерики, когда выбегал из подъезда под тихий моросящий дождь. Остановившись только в одном из пустынных дворов, Марсов задрал голову к небу и смотрел на то, как капли воды беснуются под светом уличного фонаря. Словно рой мокрых мотыльков. Красиво и так по-осеннему. Потом, немного подумав, парень решил поехать к своему школьному приятелю Юре. Во-первых, тот был ему ближе других одноклассников, во-вторых, он не имел никакого отношения к танцам и Большому, как следствие, Герман не узнает, где находится его племянник. Юра принял его с радостью, быть может, даже чрезмерной. Они поели покупных беляшей и выпили кофе. Долго говорили о всякой ерунде: вспоминали школу, общих знакомых. А потом легли спать. Утром Марсов пошёл на улицу. Дождя не было, поэтому он гулял по Москве, чуть ли не вытирая злые слёзы, которые душили. С одной стороны, Тёма понимал, что поступил плохо, солгав Винницкому. С другой, он считал, что не заслужил всего того, что получил от него. Парни из труппы, Алексей и Миша, позвали Марсова на базу отдыха. Компания набиралась огромная, много спортсменов и танцоров. Артём согласился. Ему очень хотелось отдохнуть в среде ровесников. Герман как раз улетал в Прагу на неделю. Он не поставил дядю в известность, что едет развлекаться, думая, что тот никогда об этом не узнает. Но Винницкий вернулся на три дня раньше, не застал племянника дома, и через знакомых выяснил, куда тот подевался. Стоило Тёме переступить порог, как в коридоре нарисовалась мрачная фигура Германа. У парня внутри всё оборвалось. Он выронил спортивную сумку и остался стоять, боясь даже шевельнуться. — Теперь ты скатился во враньё, — покачав головой, холодно произнёс Винницкий. — Прости, я… — во рту у Марсова пересохло. — Что? Хотел сказать, но не получилось? Помешали обстоятельства? — в тёмном взгляде бурлило истинное бешенство. — Если бы я сказал, ты бы никогда меня не отпустил, — пробормотал Тёма, сжимая руки в кулаки и впиваясь ногтями в ладони. Лёгкая боль должна была его успокоить. — Это не даёт тебе права врать! — стремительно подойдя к Марсову, Винницкий с размаху ударил его кулаком в лицо. Мужчина и раньше мог поднять руку на парня, но это бывало очень редко, и обычно по серьёзным поводам. Но сегодня в этом ударе было что-то особенное. И он был сильнее. Тёма отшатнулся, припадая плечом к зеркалу и хватаясь за скулу. Из носа подтекала кровь. Герман, входя в раж, схватил Марсова за грудки и встряхнул, шлёпнул по щеке, схватил за подбородок, заставляя посмотреть в глаза. — Думаешь, я позволю мне врать? Позволю развлекаться за своей спиной? Голос звучал очень злобно и внушительно. Внутри у Тёмы всё трепетало от возмущения и испуга. Шмыгнув носом, он ощутил кровь на гландах. Его затошнило. — Ты хоть знаешь, что всем этим пацанам от тебя надо?! Им в этом возрасте надо только одно! Я оберегаю тебя от всего этого дерьма, а ты врёшь мне! — и снова жгучая пощёчина. Струйка крови скатилась к углу губ. — Прости, — прошептал Артём, сильнее впиваясь ногтями в ладони. — Я не должен был… — Ты не должен был врать! С этого дня никаких развлечений! Вообще! Никаких гулянок! И ты сам в этом виноват. — Герман, я не смогу без гул… Отпустив подбородок парня, Винницкий смял его щёки двумя пальцами, тем самым заставляя заткнуться и делая его лицо карикатурным. — Мне не нужны твои оправдания! Я всё сказал! Ты своё уже отгулял! Отвесив племяннику ещё одну пощёчину, взбешённый Герман подошёл к телефонному аппарату и поднял трубку. Второй рукой провёл по тёмным волосам, убирая пряди, что спадали на лицо. — Киселёв и Могилевский? Они всё это заварили? Не отвечай, без тебя знаю. — Не звони им! — взмолился Артём, бросаясь к дяде. — Пожалуйста, не позорь меня ещё больше. — Ещё больше? То есть, обычно я тебя позорю? — кровожадно улыбнулся мужчина, всматриваясь в глаза Марсова. Тот закусил угол губ. Из носа текла кровь, падая на паркет, но парень этого не замечал. — Замечательно, — резюмировал Винницкий и начал набирать номер. Тёма понимал, что сейчас дядю ничего не остановит. Даже землетрясение. И он выбежал из квартиры, хлопнув дверью. Кровь капала на пол подъезда, а потом и на лужи. И вот теперь возвращался, отмеряя чёртовы пятьдесят ступенек. Останавливаясь после каждой второй, парень подносил к губам бутылочку с пепси и делал глоток. Смотрел на багровые капли, оставленные им самим. Под кроссовками всё ещё хлюпало. Артём не знал, что его ждёт дома: новая взбучка или милость дяди. Половина лица горела, синяк заполнил собой кожу под глазом и скулу. Его Марсов трогал время от времени указательным пальцем. На нужном этаже он замялся. Замер, допил воду и поставил бутылку на бетонный пол. Лишь после этого позвонил в дверь одним коротким звонком. Убегая накануне от Германа, он оставил ключи в квартире.