Легкомысленный шёпот

Медленно водя ладонью по волосам Германа, Марсов смотрел в окно, за которым шёл тихий серебристый снегопад. Время постепенно близилось к Новому году, и яркое настроение праздника заполняло собой улицы, витрины магазинов, окна домов, украшенных изнутри разноцветными гирляндами. В гостиной уже стояла душистая ёлка. Несколько часов назад Артём закончил украшать её старыми игрушками, которые сохранились у Германа. Он помнил каждую из них, ведь эти игрушки висели и на прежних их новогодних ёлках. Особенно душу тронула стеклянная жёлтая лиса с красным бантом на шее. Она перекочевала в настоящее ещё из детства Винницкого. И в этом было какой-то символ, дуновение прошлого. Тёма особенно долго держал эту лису в ладони, водил пальцами по неровностям и выпуклостям, словно изучая и желая запомнить её в мельчайших деталях. А потом повесил на ёлку. Некоторое время назад он начал тренировки. И тогда Винницкий снова предстал перед племянником, как опытный профессионал, мэтр балетного мастерства. Он сразу, сходу сказал, что Артёму нужно хотя бы попытаться вернуть прежнюю форму. Мужчина увидел это с самых первых танцевальных движений в вариации, которую показывал Марсов. Герман составил индивидуальную программу для парня, и тот снова вспомнил, что это такое — изнурительно работать до того момента, пока с тебя не сойдёт сто потов. Винницкий не щадил Артёма, заставляя его двигаться даже на последнем издыхании. И ему, конечно, всё не нравилось. — Медведь на льду, — резюмировал он, пристально глядя на то, как Артём показывал соте и исполнял большие пируэты. — Ты прыгаешь так, будто у тебя к ногам привязаны камни. Где лёгкость? Бревно, и то пластичнее, чем ты. Живо на растяжку. И всё в таком духе. Но, как ни странно, это не убивало желание стараться, а, напротив, заставляло Тёму собраться и ещё больше сконцентрироваться. Тело Марсова словно жило своей жизнью, снова вспоминая, каково это — большой балет. Все шесть лет, которые Артём провёл вдали от Германа, были заполнены работой хореографом, что хоть и давало определённую закалку, всё равно не могло сравниваться с полноценным танцем. Тем более, такого уровня, какой проявлялся всегда, когда за дело брался Винницкий. После первой тренировки Марсов, мокрый и задыхающийся, повалился на пол и раскинул руки. Сердце было готово вырваться из груди, бешено колотясь. Артём задыхался. Во рту было сухо, язык будто прилип к нёбу. Герман стоял у зеркальной стены и пристально, жадно смотрел на него. Слизывал страстным взглядом, как горячим языком, каждую эмоцию с его лица. Как же он обожал, когда племянник занимался. Спустя неделю тренировок Марсов почувствовал в себе ещё больший азарт. Его задумка нашла то самое воплощение, которое он и представлял. В тот день он танцевал особенно легко и прытко, он был особенно хорош. И Герман, не сдержавшись, припал к ногам племянника, когда тот сидел в гримёрке. Зацеловывая чёрные пуанты на стопах, Винницкий словно вдыхал саму жизнь, снова вдыхал молодость с её безрассудностью, с её счастьем, красотой и горячим отчаянием. Это было великолепно. Артём молча наблюдал за тем, как дядя ласкает его стопы, прижимается губами к гладкой ткани пуант так, как измотанный путник приникает к ручью с чистой водой. И внутри него что-то трепетало, словно последние осенние листья растревожил порыв ноябрьского ветра. Внутри него происходило какое-то удивительное движение. Будто там сидело существо, которое вдруг начало расправлять крылья. И вот они лежали в своей новой квартире. Рядом. Совсем близко. Сросшиеся духовно, как единый организм. Тёма гладил Винницкого по голове, которая находилась совсем близко: мужчина уткнулся в его бок, обхватил рукой поперёк талии, и замер, находясь на вершине экстаза от такой яркой близости. И вдруг мужчина приподнялся на локте, посмотрел в любимые глаза, подёрнутые поволокой. Он увидел в них питерские сумерки, синий туман с сероватыми отблесками, дрожь речных фонарей, которые особенно ясно горят в Санкт-Петербурге на исходе осени. Он увидел в них весь мир. Марсову показалось, что не было всех этих долгих лет разлуки. Прошлое стало настоящим. До него можно было дотронуться и взять в ладони. Артём вдруг почувствовал, как тянет в районе сердца. Он будто бы с высоты прожитой сотни лет увидел, как много для него сделал этот человек, как много он готов сделать. Для него. Марсов неожиданно осознал всю глубину и силу чувства Германа. В чём-то больного и уродливого, но в чём-то, безусловно, до ослепительного красивого. — Ты не голоден? Такой обыденный вопрос, прозвучавший чуть тише обычного, заставил Артёма вздрогнуть. Он рассеивал то странное ощущение нереального и всепоглощающего, когда ты летишь в бездонную дыру в безвоздушном космическом пространстве. — Не знаю. А ты? — спросил полушёпотом. — Там у нас было мясо. Я могу что-нибудь сделать. Марсов сдержал улыбку, в углах губ появилось напряжение. Винницкий научился готовить только ради племянника. Ещё тогда, когда они были вместе. Он почему-то всегда обращал особое внимание на питание Тёмы, пёкся о том, чтобы тот был сыт. Сперва это нравилось парню, а со временем начало злить. — Ты всегда волнуешься о том, не голодный ли я. Почему? — изогнув бровь, Марсов лениво согнул ногу в колене и отвёл её в сторону, кладя так, что колено стало вне территории кровати. В комнате пахло свежестью и немного одеколоном Германа. Брутальным и чуть горьковатым. Свет был погашен, и зимнее сияние плавно лилось сквозь оконные стёкла. Дверь в комнату была открыта, и Артём видел прямоугольник жёлтого света — дверной проём на кухню, где горела люстра. Герман как-то странно полуулыбнулся. В его и без того тёмных глазах мелькнуло что-то трагическое, тяжёлое. — Когда я был мальчишкой, мы жили очень бедно. Помню постоянное чувство голода. Наверное, мне бы хотелось, чтобы ты никогда не испытывал ничего подобного. Марсов закусил угол губ и вяло бросил ладонь на живот, совершенно по-блядски, по мнению Винницкого, глядя на него. Мужчина потянулся к его губам, но парень положил на них пальцы, как бы запрещая поцелуй. — Многого хочешь, — подразнил. — Я осторожно, — поцеловав пальцы племянника, Герман мягко сжал его запястье и убрал в сторону его руку, чтобы через миг сладко и тягуче поцеловать в губы. Сердце было наполнено малиновой истомой. Хотелось сказать, что он, Артёмушка — и есть его мир, дыхание, его жизнь. Сказать, что любит. — Я тебя ещё не простил, — сказал Марсов просто чтобы поддеть дядю и покапризничать. Настроение у него было неплохим, о Денисе он старался не думать. А вот сказал, и вспомнил. — Ничего, время поможет, — Герман трепетно поцеловал губы племянника ещё раз, и весьма ощутимо укусил его нижнюю губу. — Пригласи своего Дениса. Марсов сперва произнёс, а уже после этого подумал. Ему показалось, что в приходе этого парня есть смысл. Пусть Герман пострадает ещё. Пусть помучается. — Зачем? — карий взгляд утонул в серо-голубом. — Хочу. — Не стоит. — А я говорю, что стоит. Пригласи своего Дениса. Я хочу с ним поговорить. Для пущей убедительности Тёма нахмурился. — И что будет? Ты устроишь ему взбучку? — Винницкий медленно встал с кровати. Лениво подойдя к столу, надел наручные часы, взял пачку со жвачкой, закинул одну подушечку в рот. — А увидишь. Позови его. Иначе… — Иначе? — Винницкий, изогнув бровь, иронично посмотрел на парня. — Не дам тебе больше. Никогда. — Не дашь — возьму, — ухмыльнулся тот. — Уверен? — с вызовом ответил Марсов. Все козыри были в его руках. — Хорошо, — вздохнул Герман. — Только без глупостей. — Глупость — понятие относительное, Герман Робертович, — язвительно отозвался Марсов. — Я приглашу Дениса. Но давай сперва сходим в магазин. Кроме мяса, у нас ничего нет. Артём лениво сел и повёл плечами. Проводив взглядом Винницкого, выходящего из спальни, он потянулся к своему чёрному свитеру, лежащему в кресле. Осень, 1985 год. Три тревожных, рваных звонка, и дверь почти сразу отворилась. Герман, с покрасневшими белками, по-звериному посмотрел на вернувшегося парня. Ничего не говоря, сделал шаг в сторону, позволяя тому зайти. Марсов не знал, что его ждёт. Синяк на лице ныл, злость в душе смешивалась с обидой и страхом. В первые месяцы отношений он очень боялся, что Винницкий остынет к нему, и бросит. Теперь же этот страх был лишь отчасти. Гнев и расстройство подавили его. — Где шатался? — грубый голос Германа отозвался в душе чем-то удушливым и злым. — У Юры был, — дерзко ответил Марсов и, наклонившись, стал развязывать шнурки кроссовок. В это мгновение Винницкий схватил племянника за капюшон куртки, развернул к себе и, с яростью глядя в его глаза, сжал шею парня ладонью. Не сильно, не перекрывая кислород. — Убегать — это твоя новая привычка? Как и врать? — А что я должен был делать? Ты собрался опозорить меня перед парнями. Собрался позвонить им, как строгая мамаша! — выпалил Марсов, раздувая ноздри. Тогда Винницкий впервые увидел своего мальчика настолько дерзким, настолько не желающим первым потушить ссору. Он был готов грубить и огрызаться, не особенно боясь снова получить в глаз. И это почему-то отрезвило Германа. Тот отпустил шею племянника, молча взял его за руку и повёл в ванную, который изрядно удивился, но не стал сопротивляться, двигаясь прямо так, в обуви, с развязанными шнурками. В ванной комнате Винницкий усадил Тёму на борт ванны и обработал его синяк, а потом вдруг погладил по голове. И на душе Марсова просветлело. Злость ушла, словно её никогда не было. — Ты не должен мне врать. Понимаешь? — негромко спросил Герман. — Да. Понимаю. Прости меня, — с чувством ответил Артём и уткнулся лицом в тёплый живот мужчины. Он чуял теплоту его кожи даже сквозь ткань вытянутой белой кофты, в которой был Винницкий. — Прости… — Прощаю. И ты прости. Я погорячился, — чуть улыбнулся тот. Артём тихо пыхтел, утыкаясь лицом в это живительное тепло, в запах одеколона, прощая дяде все обидные слова и удар. Даже синяк болел уже значительно меньше. Когда он отстранился от Германа, тот опустился на корточки и снял сперва один кроссовок Марсова, потом второй. Вышел, унося с собой обувь. Парень встал, посмотрел на своё потрёпанное отражение и стянул куртку, после чего вымыл руки и вышел из ванной. Когда чуть позже они с дядей сидели в гостиной и, обнявшись, смотрели какую-то передачу по телевизору, Артём вдруг подумал о том, что их квартира и их отношения — это целый мир. Их собственный. Приватный. Сладостно-тягучий, часто возбуждающий и волнительный, иногда горький. Он родной. Такой, словно Тёма — ребёнок Германа, его физическое продолжение, словно тот женщина, из чрева которой он появился в этом мире. И есть другой. Огромный, шумный, с запахом бензина и вен рельсов. Садись в любой поезд — он увезёт тебя далеко. Навстречу ветру и приключениям. Навстречу людям. Там столько всего непознанного. Там столько всего пугающего и волнительного. И там все чужие. А он, Герман, родной и близкий. Как и их мир. Марсову показалось, что сегодня он смог одним глазком взглянуть на тот, другой…

***

Когда Артём и Винницкий вышли из магазина, парень вдруг кивнул на заснеженный сквер. В этом сквере они когда-то давно гуляли, вдыхая аромат жаркого июля. — Помнишь? — спросил Марсов, криво улыбаясь. — Помню. Я всё помню. Тёма посмотрел в бездонные карие глаза. Мужчина оскалился, словно эта гримаса могла замаскировать его истинные чувства. А чувствовал он боль. Марсов был рядом, и сводил этим с ума. Но вместе с этим он ускользал. Так, словно за спиной дяди вёл романтическую переписку с кем-то другим. Они медленно двинулись в сторону дома, в котором теперь жили. Снег скрипел под ногами. Вокруг всё было белым и каким-то совершенно волшебным. Мимо промчалась машина, из которой доносилась песня группы «Мираж». Вскоре громкие голоса солисток растаяли в зимней снежности. Стоило Герману и Артёму войти в парадную, как сердце мужчины сжало страшной физической болью. Остановившись, он припал плечом к бело-синей стене. Марсов поднялся по лестнице и медленно обернулся, убирая движением руки снег с волос. — Ты что встал? — спросил спесиво. — Ничего. Всё нормально. Иду, — быстро ответил тот и, жмурясь от сердечной боли, стал подниматься. В квартирном тепле Винницкому отчего-то стало легче. Пока племянник раздевался и мыл руки, мужчина прошёл на кухню, выпил свои таблетки от боли в сердце, и начал готовить ужин. Артём лениво не вошёл — заплыл. Сел за стол, косясь на телефонный аппарат. — Позвони ему сейчас, — отчеканил. Герман обернулся, сжимая в руке нож, лезвие которого было испачкано томатным соком. — Звони, — настойчиво добавил Марсов. — Уверен? — Да. Я же сказал. Мужчина нехотя отложил нож и подошёл к телефону. Поднял трубку и стал набирать. — Номер наизусть помнишь? — ревниво спросил Тёма и гадко улыбнулся. — Как романтично. — Ты дьявольски ревнив, — изогнув бровь, Герман слушал рваные гудки. Артём фыркнул. — Алло? — раздался чуть сонный голос Дениса. — Здравствуй. — Привет, — ощущалось, что парень растерялся. — Можешь приехать? На поговорить, — Винницкий пристально смотрел на племянника. — Ну… могу. Что-то случилось? — Нет. Просто хочу поговорить. — Хорошо. Буду через полчаса. — Я переехал. Запиши мой новый адрес. — Записываю. Когда Винницкий положил трубку, Артём неприятно рассмеялся и приник спиной к стене. — Предвкушаю! — протянул. — Что ты задумал? — ухмыльнулся Герман. — Может, мне в ночной клуб сходить? — будто не слыша дядю, задумчиво спросил Тёма. Его глаза блестели, как у лихорадочного. Лицо Винницкого стало каменным. — Нет, — сухо сказал он и вернулся к столу. Взял нож и как-то странно посмотрел на его лезвие. Марсов подленько ухмыльнулся, бросая взгляд на спину Германа.