Легкомысленный шёпот

Крепко зажмурившись, Марсов сдавленно прошептал: «Нет, пожалуйста». Почти неслышно. Близость смерти опрокинула на него ледяной ливень ужаса. Понимать, что вот-вот раздастся выстрел, в одну секунду лишающий жизни — это страшно. Это, как теперь знал Артём, попросту невообразимо. Смерть невозможно до конца осознать, потому что человек по своей природе чужд ей, и на опасность рефлексы всегда реагируют определённым образом. Протестом. Страх парализовал Марсова, не давая ему пошевелиться, напрочь лишая воли. Дуло упиралось в его висок, и до гибели оставалось несколько секунд. Артём, не помня себя, что-то шептал, просил, а, может быть, просто беззвучно шевелил губами. Последние слова как-то странно подействовали на Германа. Он пристально смотрел в лицо трясущегося племянника, а в голове звучал его голос: «Могу тебя снова полюбить». Сможет ли? Или снова обманет? Винницкий чувствовал, что стоит на краю пропасти, и осталось сделать только один шаг, а дальше вечный покой и светлое блаженство. Освобождение. Здесь у них с Марсовым не будет ничего, а там — вечность. И никто не сможет им помешать. Герман чувствовал, что сейчас он действительно готов это сделать. Готов убить. Осталось лишь прекратить смотреть в это прекрасное лицо, и нажать на курок. Но ведь «Три» уже давно прошло… Ощутив, что Винницкий замешкался, что пуля не торопится пронзать висок, Артём распахнул слезящиеся глаза. Он вдруг почувствовал себя ребёнком, который должен во что бы то ни стало уговорить своего строгого родителя простить себя. Подняв руку, Марсов мягко сжал запястье второй руки мужчины, свободной от оружия. — Я правда попробую снова тебя полюбить… Не делай этого… — шептал он, словно в бреду, всматриваясь в некогда любимые, а теперь чужие, совершенно безумные глаза, покрытые поволокой страсти и отчаяния. — Не убивай меня… Нас не убивай. «Умирать страшно», — вдруг нелепо всплыло в сознании. И Тёма до ужаса боялся, что сейчас Герман решится, и выстрелит. Но пока тот медлил, рассматривая его лицо и источая жар. — Ты же помнишь, как нам было хорошо вместе. Ты не можешь не помнить, — хрипловато шепнул Винницкий, криво улыбаясь. — Помнишь? — Помню… — Тогда зачем ты всё разрушил? И продолжаешь рушить. Почему ты не можешь… простить меня? — на последних словах голос Германа дрогнул. Горло словно полоснуло лезвие. Мужчина вдруг осознал, что сказал это, даже не подумав. Он всегда размышлял о том, что Артём предал его, что он заслуживает наказания, вместе с этим не отметая и своей вины, понимая, что где-то передавил, где-то перегнул палку и оттолкнул. А теперь, выходило, что он считал себя виноватым гораздо глубже, чем позволял себе думать. Они с Марсовым находились в такой ситуации, когда уже не может быть ни слова лжи, ни капли притворства. И эти слова о прощении были естественными, как само дыхание. — Я был с Денисом только чтобы забыться. Не нужен он мне. Я не удержал тебя, я потерял тебя. Не раз. Это моя вина, — слова давались мужчине с большим трудом, сердце начинало болеть не только морально, но и физически. Нужно было принять лекарства, но Винницкий не собирался этого делать. Артём не мог отвести взгляда от карих глаз, полных таких глубоких эмоций, такого чистого раскаяния. В его груди что-то захлюпало, словно растаявший в марте снег. Стало жалко и его, и себя. Куда-то делся весь тот сдержанный холод, который царил в душе парня ежедневно и ежечасно. На какое-то мгновение Артём забыл о том, что дуло пистолета всё так же упирается в висок, а рука дяди всё так же жёстко напряжена. Забыл, что до смерти всего лишь шаг. — Ты ведь никогда меня не простишь. Не простишь, что упустил, отпустил, позволил разлюбить. Не простишь. Так давай же закончим всё сейчас, — прошептал Герман, плотнее прижимаясь к племяннику. «Нужно выстрелить. Пока готов, пока можешь — стреляй», — говорил внутренний голос. Винницкий нервно облизал губы. Палец, которым он планировал нажать на курок, болел от напряжения. — Если ты убьёшь меня, а потом себя, то уже ничего не будет. Совсем. А если мы останемся живы, то ещё сможем что-то изменить, — Марсову хотелось рыдать от жалости к себе, к этому мужчине, и к их чувствам, которые они изувечили свои же руками. — Прошу, не надо… Не убивай меня… Дай нам шанс. — Шанс… — шепнув, Герман поцокал языком. — Ты опять меня обманешь, Артём. Ты очень плохой мальчик. Ты всё время убегаешь. А теперь ещё этот Илья… — Забудь о нём. Забудь обо всём… Мы ещё можем всё исправить, пока мы живы, — сказав это, Марсов не удержался, и разрыдался. Это было так раскрепощённо, честно и громко, что Винницкий слегка удивился. — Почему ты плачешь? — будто в тёмном восхищении прошептал он. — Потому что… Потому что… Я не хочу умирать! Не хочу, чтобы ты умирал! Потому что мне жалко тебя и себя! Что мы наделали, Герман? Во что мы превратились?! Марсов закрыл лицо ладонями, рыдая навзрыд. И через несколько секунд он ощутил, что дуло уже не упирается в висок. И поток слёз стал меньше, в душе что-то просветлело. От пережитого потрясения Артёма трясло, когда он убирал ладони от лица, чтобы взглянуть на дядю. Тот медленно отошёл к столу и положил на него пистолет. Его фигура была такой одинокой и бесприютной, что Марсов почему-то вспомнил, как пролежал месяц в больнице. Была осень, дождь стучал в окно, и белые стены вместе с белоснежным потолком создавали в его душе фундамент какого-то монохромного бытия, где нет ничего, кроме больничного коридора с мерцающей вечерами лампочкой и бесконечными октябрьскими дождями. И Герман, такой, каким он был в эти мгновения, идеально вписывался в ту мрачную картину. — Я всё время забываю, что ты слишком хорошо меня знаешь. Лучше, чем я себя, — слабо улыбнувшись, Марсов, пошатываясь, добрёл до дивана. Сев, протёр ладонью влажный лоб. Его трясло и будто бы лихорадило. Он снова посмотрел на замершего у стола Винницкого, и в какой-то момент парню показалось, что этот бледный человек схватит пистолет и выстрелит. Но этого не произошло. — Прости меня, — глядя в зимний сумрак за окном, тихо и твёрдо произнёс Винницкий. — Я виноват в том, что упустил тебя. В том, что ты больше меня не любишь. Марсов растирал по лицу слёзы и пот, и не знал, что ответить. Но чувствовал, что теперь между ним и Германом что-то переменилось. Эта вроде бы не долгая сцена закончила одну главу, чтобы начать новую. — А теперь я напугал тебя. И чуть не пристрелил, — отстранённо добавил Винницкий и медленно подошёл к окну. Распахнув его, он втянул носом зимний воздух, расправляя плечи. Расправляя мысли, вместе со снежной стужей возвращая себе способность ясно мыслить. — Знаешь, что самое смешное, Артём? — Что? — почти неслышно спросил тот, неотрывно глядя на мужчину. — Мы могли бы быть нормальной семьёй. После смерти твоих родителей я бы заменил тебе отца, опекая тебя и помогая пробиться в балетном мире. Ты бы встретил достойную девушку, влюбился, она бы разбила тебе сердце, ты бы страдал. Я на правах близкого родственника помогал бы тебе оправиться, говорил о том, что нужно уметь отпускать людей, болтал бы ерунду о том, что ты ещё «встретишь ту единственную». Потом бы ты её встретил, женился, у вас бы родился крикливый карапуз, и на выходных вы бы иногда приезжали ко мне, чтобы показать «внука». Голос Германа был пропитан тонкой иронией и какой-то чистой грустью. Артём слушал внимательно, даже задержал дыхание. — Но вместо этого мы… — Винницкий замолчал и на миг прикрыл глаза. Он не мог подобрать правильного слова. — Не могу представить тебя дедом для какого-то ребёнка. Ты слишком… Герман медленно повернулся к парню, чуть дёрнув бровью. — Слишком стильный. Самостоятельный. Не знаю. У таких не бывает внуков. Это звучит так тупо… — Марсов сам не до конца понимал, что говорит, но ему казалось, что он произносит нечто важное и правильное. — Я не смогу тебя отпустить. И если ты намереваешься сбежать, снова уйти, то лучше закончим всё сейчас, — Винницкий резко повернул голову к столу. Цепко посмотрел на пистолет. По спине Артёма побежали мурашки. Он чувствовал, что они оба зашли слишком далеко. Герман — в своей любви, в своём нежелании терять его. Сам Марсов — в желании побольнее ударить дядю, усилить его страдания. — Я не буду сбегать, — Тёме захотелось добежать до стола и схватить злосчастное оружие, чтобы Винницкий не пальнул в него, передумав. Усидеть на месте потребовалось определённых усилий. — Надеюсь, ты не врёшь, потому что… Мне уже нечего терять. Если ты попытаешься это сделать, я закончу всё именно таким образом, — совершенно спокойно отозвался мужчина. И Артём знал, что так и будет. Винницкий не блефовал. — Я знаю. Я… не буду убегать, — тихо ответил он, отведя взгляд в пол. Герман подошёл к столу, взял пистолет и, взвесив его в руке, вышел из комнаты. Артём упёрся локтями в колени и закрыл лицо ладонями. Его ещё потряхивало, а ткань одежды липла к холодной и влажной спине. Никогда ещё он не был так близок к смерти. Никогда ещё не испытывал столь парализующий ужас. Пока парень пытался хотя бы отчасти успокоиться, Винницкий вернулся в комнату и сел в кресло. Он был бледен и явно вымотан. Марсов несмело взглянул на мужчину. Как же это странно: быть настолько близкими и далёкими друг другу. — Я абсолютно не чувствую самого себя. Я не знаю, кто я. Вот, почему я хотел свободы. Я не знаю, для чего живу. Артём до боли впился ногтями в ладонь, чтобы переключиться с внутренних переживаний на лёгкую физическую боль. — Ты разрушен, — кивнул Винницкий, переводя свой прожигающий карий взгляд на племянника. — Прежде, чем понять свои желания, тебе надо найти самого себя. — Наверное, так и есть. — Хочешь пить? — помолчав, глухо спросил Герман. — Да. Воды или тёплого чая. — Я налью, — Винницкий хотел было подняться с кресла, но грудь пронзила такая сильная сердечная боль, что мужчина рухнул обратно, тихо застонав. Артём встрепенулся и кинулся к дяде. Тот поднял ладонь, останавливая его. — Всё нормально. Сейчас пройдёт, — потирая сердце, сказал он. — Что с тобой? — поджал губы Марсов, пристально глядя в бледное лицо. — Ничего. Иногда бывает. Ты не волнуйся, мне не восемьдесят семь, поменьше лет так на тридцать. Не помру, — ухмыльнулся Винницкий. Артём судорожно выдохнул, и вдруг опустился на колени. Положив ладони на ноги Германа, он медленно развёл их в стороны. Ткань халата разошлась, оголяя пах дяди. Тот медленно облизнул губы и откинулся на спинку кресла, кладя руки на подлокотники. Тёма сам не знал, почему хочет доставить мужчине удовольствие, но делал это. Приспустив его бельё, достал полутвёрдый член с сочащейся головкой, и, вытащив язык, слизал влажную каплю. Герман сладострастно застонал. Плоть мгновенно затвердела, желая больше. Артём провёл пальцами по яичкам мужчины, и начал медленно вбирать орган в раскалённый рот. От Винницкого пахло так знакомо и волнующе: им самим, желанием, свободой. У парня слегка закружилась голова, когда головка упёрлась в гланды и тёплая ладонь легла на затылок. — Артёмушка, ты… бесподобен… От этого мягкого баритона, обрамлённого хрипотцой, можно было улететь в космос. И Артём активнее задвигал головой, лаская кончиками пальцев яички дяди, ощущая их тяжесть, то и дело упираясь носом в волосы на его лобке. Герман, сжав пряди племянника на макушке в кулак, двигал бёдрами, порыкивая и откровенно балдея. Весь мир сконцентрировался внизу живота, в горячей влажной поволоке, в которой будто бы тонул эрегированный член. Было жарко. Невыносимо хорошо. Кончал Винницкий долго, с надрывом, вскрикивая, плотно прижимая голову Марсова к себе. Артём отсасывал самозабвенно, словно плоть была вымазана тёплой летней малиной, а пульсирующая набухшая вена придавала ласке пикантности. Когда парень проглотил последнюю каплю спермы, мужчина, тяжело дыша, потянул его вверх, чтобы усадить на свои колени и уткнуться лицом в горячую шею. Вскоре в моей группе будет выкладываться кроссовер про Германа и Беляева.)

***

Марсов проснулся в сумерках. Комната была поглощена в зимний полумрак. Чувствуя себя совершенно разбитым, он встал с кровати, натянул футболку и шорты, и вышел из спальни. Герман сидел в гостиной и разговаривал по телефону. Когда появился племянник, мужчина как раз прощался с собеседником. Вчерашний день, который был таким безумным, чуть не отнявшим у них обоих жизни, казался каким-то далёким, отгремевшим сто лет назад. Артёму было немного неловко за неожиданный минет, и за то, что он прижался к дяде всем телом, когда вскоре после оргазма Винницкого парочка перебралась в спальню, чтобы поспать после безумств. Сейчас Тёма уже не чувствовал себя настолько перепуганным, как то было вчера. Дуло пистолета больше не утыкалось в его висок. Было страшновато, холодно и то ли легко, то ли пусто. — Звонили из Михайловского. Поеду, нужно кое-что обсудить с дирекцией, — лениво сунув в рот алую виноградину, Герман встал и повёл плечами, разминая их. Он был всё таким же бледным и вымотанным. И Марсову снова стало немного жаль дядю. — Ты хочешь перейти работать к ним? — Возможно. Артём потёр сонные глаза и слегка шмыгнул носом, ничего не ответив. — А ты оставайся дома. Репетировать продолжишь, когда оклемаешься, — мужчина подошёл к племяннику и нежно погладил его щёку. — Сейчас я не в том состоянии, чтобы тренироваться, — согласился Марсов, вздрагивая от прикосновения. — Только в магазин схожу. Хочется груш. — Груш?.. — Да. У нас ведь их нет? — Н-нет. Я куплю на обратном пути, — чуть нахмурился Винницкий. — Прогуляюсь. Тут магазин через дорогу, — глянув в окно, ответил парень. «Не хочет меня отпускать. Не верит, что не сбегу», — подумал при этом. — Только недолго, — после тяжёлой паузы мрачно сказал Винницкий. — Идти до магазина три минуты. Герман будто бы хотел сказать что-то ещё, но так и не сделал этого. Тёма знал, что мужчина дико ревнует. Ревнует просто безумно, до сердечных судорог. Во-первых, в нём сидит алогичный страх, что Марсов исчезнет. После всего пережитого это было понятно. Во-вторых, Винницкий не мог спокойно жить, зная, что Артём целовался с Ильёй. Но парню совершенно не хотелось говорить обо всём этом. Поэтому, пока Герман одевался, он натянул вытянутый серый свитер и сделал себе красный чай с калиной. Винницкий предстал пред племянником в шикарном люстриновом чёрно-синем костюме с мелким стеклярусом и фиолетово-синей бархатной рубашке. Одетый с иголочки, модно, пахнущий дорогим французским парфюмом, он производил впечатление, подчёркивая свой статус. Артём, делая глоток чая из большой белой кружки и подпирая поясницей разделочную тумбу, подумал о том, что коллеги Германа очень удивились бы, узнав, как сильно он одержим Марсовым, как целует его ноги и шепчет безумства. Для посторонних Винницкий очень закрытый ироничный человек без слабостей. — Постараюсь освободиться пораньше, — подойдя к Тёме, мужчина подцепил пальцами его подбородок и коснулся губами желанных губ, собирая с них привкус калины. — Ладно, — тихо ответил Марсов. Винницкий нехотя отстранился и направился на выход. Обернулся в дверях, карие глаза вспыхнули. Артём был готов поклясться, что дядя просто мечтает запереть его на ключ, и запрещает себе это делать большим, просто громадным усилием воли. Это заставило парня слабо ухмыльнуться. Когда мужчина ушёл, он натянул джинсы и куртку, надел шапку и ботинки, и направился в магазин. За углеводами. Грушами, бананами, печеньем, зефиром, чем-то там ещё. Никогда особенно не питающий слабость к сладкому, Тёма вдруг захотел объесться. Стоя в тепле, в запахе булочек и карамели, в очереди, что тянулась почти до самой двери, потому что «выбросили говядину», Марсов увидел его. Терлеева. Тот зашёл почти сразу после парня, обдавая его запахом улицы, сигарет и снега.