Не о чем мне печалиться, откуда же слёзы эти? Неужели сердце прощается со всем дорогим на свете — с этим вечером мглистым, с этим безлистым лесом… А мне о разлуке близкой ничего ещё не известно. Всё ещё верю: позже, когда-нибудь… в марте… в мае… Моя последняя осень. А я ничего не знаю. А сны всё грустнее снятся, а глаза твои всё роднее, и без тебя оставаться всё немыслимей! Всё труднее! ©
За высокими узкими окнами зала ресторана «Журавль» тихо падал снег. В помещении пахло свежестью накрахмаленных скатертей, розами и сигаретным дымом. Арнольд столкнулся с Германом на крыльце Михайловского, когда Винницкий уже покидал театр. Покидал в качестве нового художественного руководителя. Дело оставалось за малым: за формальностями в виде подписей на бумаге. Руководство Эрмитажного уже просило мужчину остаться, предлагало более высокую заработную плату, но тот сразу дал понять, что, скорее всего, уйдёт. — Я сделал то, что хотел сделать с вашим театром: обновил репертуар и коллектив, поднял представления на уровень, не уступающего уровню Большого. Должность худрука Михайловского мне предложил мой давний друг, сейчас занимающий пост Председателя Комитета культуры Санкт-Петербурга. Я не могу отказаться, — сдержанно, с лёгкой улыбкой пояснил свою позицию мужчина. И его не посмели удерживать. Кто решится оспаривать решение таких именитых лиц? С одной стороны, Германа радовала перспектива заняться новым проектом, с другой — его некогда обожаемая работа перестала приносить ему то колоссальное удовольствие, которое приносила раньше. Теперь все его мысли, всё его нутро занимал Артём. Винницкий уже забыл, когда именно всё это началось, но явно давно. Быть может, когда Тёма убежал в первый раз. Свою идеальную, но недосягаемую жизнь Герман представлял в семейной идиллии с Марсовым. Обычные завтраки, с сонными глазами и мятыми футболками, обычные совместные вечера по возвращении с работы, полностью взаимный секс, без «ты заставил», «я не особо хотел». Поездки к морю, рука в руке, поцелуи в шею, легкомысленный и эротичный шёпот в южных сиреневых сумерках… В общем, Винницкий мечтал о счастливой совместной жизни в их с Тёмой гнёздышке. А главное — ему до потери пульса хотелось, чтобы парень снова его любил. Герману было больно вспоминать тот серо-голубой взгляд племянника, который исчез будто бы теперь навсегда. Это был взгляд любящего человека. Такое невозможно сыграть. А те пылкие признания в любви? А страх Артёма потерять обожаемого мужчину? Куда всё это делось? И что осталось взамен? Пустота. Холод. Отчуждение. Винницкий был достаточно умён, поэтому отдавал себе отчёт в том, что сейчас Марсов с ним, потому что боится, что Герман решится всё закончить двумя выстрелами. Тёму держит страх, а вовсе не чувства. И, всё же, мужчина был готов и на эти крохи счастья. Лучше так, чем совсем без Артёма. Парень стал болезненной необходимостью. Был нужен, как воздух. — Ты неважно выглядишь. Что случилось? — спросил Арнольд, когда они уже сидели за столиком и ждали заказ. Бирюзовский буквально уломал друга пообедать вместе, хотя тот ужасно хотел поскорее вернуться домой, к Марсову. Ибо боялся, что племянник сбежал, пусть и осознавал, что это алогичный страх: сейчас Тёма будет сидеть на заднице ровно. — Да ничего. Устал просто, — чуть улыбнулся Герман. Ну не рассказывать же старинному другу, что прошедшим вечером он чуть было не пристрелил Артёма, и не покончил после этого с собой? Это прозвучало бы слишком безумно. — Что у вас с Артёмом? — чуть подавшись вперёд, Арнольд прищурил глаза, которые за стёклами очков казались меньше обычного. — Да ничего. Потихоньку. — Ты меня обманываешь, — Бирюзовский покачал головой, пристально глядя на друга. — Я просто не хочу копаться во всём этом. Ты же знаешь, — не без усталости в голосе ответил Герман и, педантично поправив рукав пиджака, провёл подушечкой большого пальца по циферблату своих элегантных часов. — Постоянно всё держать в себе — дурацкая идея. Ты ведь знаешь, что я тебя не подведу. — Знаю. — Ты можешь мне доверять. — Да. Они уставились друг на друга. Губы Винницкого чуть скривились в подобии циничной полуулыбки, но глаза оставались строгими и очень уставшими. — Расскажи, что происходит в ваших отношениях, — не терял надежды Бирюзовский. — Я не хочу обсуждать наши отношения, — Герман взял пузатый бокал и сделал глоток своего любимого атлантического мелон де бургонь Muscadet, которое пил только с устрицами. — И ты это знаешь. — Я вижу, что ты не в порядке, и не могу это игнорировать! — Арнольд казался несчастным влюблённым, который добивается внимания объекта своей любви, понимая, что всё бессмысленно. — Ссоримся, миримся, ссоримся, миримся. Всё по-старому, — чтобы хоть как-то утешить друга, миролюбиво отозвался Герман. — Попробуй вино. Отличная выдержка. Бирюзовский задумчиво обхватил пальцами ножку бокала, второй рукой нервно поправляя очки. — Ты поседел, когда он ушёл. Ты похудел, пока искал его. Ты… — Постарел? — оскалился Герман. — И это тоже. Но это обычное дело, тут нет его вины, — пробормотал Арнольд и сделал глоток вина. — Впрочем, есть… — Мне лестно, что ты всё ещё так яро болеешь за наши с ним отношения, но я правда не хочу обсуждать их. Тем временем официант принёс заказ, и вот Винницкий, изящно вытащив вилкой устрицу из раковины, отправил её в пиалу с сырным соусом, а затем в рот. Даже столовыми приборами он обычно пользовался легко, будто играючи. — Я не болею за них, потому что считаю Артёма неким вампиром, который выкачивает из тебя здоровье, силы, счастье. Но я понимаю, как тебе тяжело без него… Нет, точнее, не понимаю. Я никогда так никого не любил. Даже примерно, — Арнольд поспешно сделал глоток вина, словно только это могло прервать его монолог. — Да брось, — слегка махнув рукой, Герман проглотил устрицу в соусе, что была во рту. — Он вовсе не вампир. Он особенный мальчик, но не мифическое существо, которое отнимает мои силы. Я сам их у себя отнимаю. Ведь он не заставляет меня себя любить. Я просто не могу его не любить. Ты же знаешь, что я пытался. — Знаю, — Бирюзовский вернул бокал на стол, медленно взял приборы и неспешно приступил к трапезе. — Денис был прекрасным молодым человеком. Жаль, что он не смог растопить твоё сердце. Винницкий отправил следующую устрицу в соус, а затем в рот. Какое-то время мужчины ели молча, а потом Арнольд снова заговорил. — Мой давний знакомый, очень хороший журналист, хочет взять у тебя большое интервью. Ты не балуешь СМИ ими, я знаю, но это особенный случай. Аркадий занимается написанием статей о культурном развитии России, публикуется в самых крупных изданиях. Твоё интервью привлечёт внимание к балету, а в наше трудное время рэкета и разрухи, это очень важно. — Интервью? — изогнув бровь, Герман отодвинул тарелку с устрицами и пододвинул к себе спагетти с мясом. — Ты ведь знаешь, что я не любитель. — Да, но это особый случай, — вдохновенно отозвался Арнольд, забыв о еде и с надеждой глядя в лицо друга. — Ты — один из самых лучших балетмейстеров двадцатого века. Ты войдёшь… да уже вошёл в историю балета. И интервью будет не пустышкой. Самое популярное издание, один из самых образованных журналистов страны… — Только если это действительно привлечёт внимание к балету. Мне особенно нечего пока сказать. Рано писать мемуары, — медленно наматывая спагетти на вилку, пробормотал Винницкий. — Значит, ты согласен? — заулыбался Арнольд и снова поправил очки, будто для того, чтобы лучше видеть мужчину. — Да. Пусть позвонит мне, обсудим подробнее. Лениво жуя спагетти, особенно не чувствуя вкуса — ну какой может быть вкус без Артёма? — Герман вдруг подумал, что интервью — не такая уж и паршивая идея. Как-никак, теперь его жизнь висит на волоске. Нужно успеть сделать то, что не сделал. Побегов и поисков больше не будет. Если что, то будет пуля. Вернее, две. Апрель, 1985 год. Идеальные изгибы рук, словно сошедшие с лучших полотен Рафаэля; изящность и лёгкость в каждом движении. Эти молодые люди в белых футболках и чёрных лосинах будто бы были сотканы из самого дорогого мрамора: любовно и искусно, как древнегреческие статуи. В их волосы жадно впитывалось апельсиновое апрельское солнце, сочно льющееся в высокие оконные стёкла. Но красивее всех и лучше был, конечно, Артём. Герман знал, что это самородок, это талант, который уже показывает наилучшие результаты, который уже получает свою заслуженную славу. И, всё же, Марсов выделялся не только этим. Только он один из всех этих молодых людей у станка смог затронуть сердце Винницкого. И не просто затронуть, а посадить на нём розы, которые то кололись острыми иголками, то заполняли всю грудь душистым, очень сладким ароматом. Никто и никогда не был так дорог и так важен мужчине. И в последнее время Герман всё чаще ловил себя на том, что и не будет. Артём ворвался в его жизнь дуновением лёгкого майского ветерка с запахом пурпурных ирисов, чтобы остаться в ней навсегда. Но тогда, в апреле восемьдесят пятого, Винницкий ещё верил, что владеет ситуацией. Что контролирует. Что в случае чего сможет отказаться от этого запретного и жгучего романа. Правда, где-то глубоко в сознании уже едва ощутимо скреблись подозрения на этот счёт. Герман обнаружил в себе ужасного ревнивца, о котором доселе и не знал. Ранее он мог приревновать партнёра, но это никогда не переступало грань. Разговор — перчинка для страстного секса — и все довольны. А с Артёмом всё было иначе. Винницкий стал ловить себя на том, что всё чаще испытывает сильные и удушливые приступы ревности. Впервые это проявилось несколько недель назад, когда он слёг с гриппом, а Марсов, вместо того, чтобы быть рядом с любовником, отпаивать его чаем и варить ему бульон, сбежал с приятелями из труппы в загородный пансионат. Герману показалось, что он просто впал в истерику. Ещё не до конца выздоровевший, мужчина дико орал на племянника, срывая голос. Орал так, как не орал никогда в жизни. Казалось, ещё чуть-чуть, и повылетают оконные стёкла. Марсов стоял, прижавшись спиной к стене, и втянув голову в шею. Беззвучно шевелил губами, будто молился. — У меня температура под тридцать девять! Я лежу, прикованный к койке, а ты, ты… берёшь, и уезжаешь! Как тебе не стыдно?! Как ты мог ты поступить?! — хриплый крик будто бы раненого животного звучал воистину шокирующе. — Прости… Прости… Я ведь позвонил… — шептал Тёма, сильнее скукоживаясь. Сейчас это был всё тот же милый, послушный мальчик, который любит его, который кончает по несколько раз за ночь, особенно когда применишь лёгкую жестокость… А когда он, тремя днями ранее, позвонил Винницкому и сказал, что не явится домой, потому что едет с Никитой и Славой в пансионат, голос звучал иначе. И взгляд, конечно, был другим. То был Артём, умеющий получать своё. Жестокий, расчётливый и изворотливый: он ведь не просто так уехал именно тогда, когда Герман был разбит и просто физически не смог бы ему воспрепятствовать. Какой же Артём был настоящим?.. — Ты решил меня обхитрить! Ты знал, что в такой тяжёлой форме гриппа я не побегу за тобой к этому озеру! Ты всё просчитал! Герман не стал делать акцент на том, что Марсов банально бросил его больного. Бросил, по сути, в беде. Высокопарно? Нет, Винницкий просто назвал вещи своими именами. Мысленно. Произнести это вслух он не решился: не хотел показаться жалким стареющим типом, который не может обслужить себя во время простуды. Да всё он мог. Мог. Просто хотелось заботы близкого человека. Хотелось заботы Марсова. А вместо этого… — Ты поступил подло, — голос мужчины уже сел от воплей. Он опустил плечи, ощутив, как стремительно поднимается температура. — Прости… — Ты выкроил удобный для себя момент, потому что знал, что в здравом состоянии я тебя с ними никуда не отпущу. — Ты прав, — шмыгнул носом Тёма, затравленно взирая на дядю. — Я кретин. Эгоистичная мразь. Я правда осознаю это. Как же хотелось в это поверить. И пусть в интонации звучал некий вызов, который раньше Марсов никогда бы себе не позволил, Герману просто хотелось поверить… Так банально и так просто. И не хотелось думать о том, что ещё каких-то пару месяцев назад Артёмушка никогда бы не решился на такую пакость. — Хорошо, что ты это осознаёшь, — отвернувшись, Винницкий медленно прошёл в гостиную. Сел в кресло и потянулся к пачке с парацетамолом, лежащей на столике. Через мгновение в дверном проёме появился всё ещё скукоженный и нерешительный Марсов. — Сварить тебе бульон? — Курицы нет, — тихо ответил мужчина, запивая лекарство. Его начинало лихорадить. — Я сбегаю. Тут магазин через дорогу. — Пойдёшь в магазин через дорогу, а окажешься в пансионате на озере. Знаю я тебя, подлеца. И вот теперь это по-мужски изящное произведение искусства танцевало вариацию, едва касаясь кончиками пальцев пола. Все танцоры смотрели на него широко распахнутыми глазами, а Герман любовался. Наслаждаясь Балладой No.1 соль минор Шопена, он замечал каждое движение Марсова, словно читая всю его жизнь. Невероятно пластичный, прыгучий… Кузнечик. И грудь мужчины наполнялась теплотой так, как глаза наполнялись красотой. И когда мелодия смолкла, а Артём замер на полу в драматической позе, аплодисменты других танцоров не сразу нарушили триумфальную тишину. И вот Марсов зашевелился, встал, улыбаясь своей фирменной широкой улыбкой. Русые волосы игриво липли к его лбу. Серо-голубой взгляд мазнул своей акварелью по собравшимся, чтобы в итоге остановиться на Винницком. О, сколько было в его взоре: триумф, нежность, холод, жестокость, любовь, страсть, сила и слабость. Тогда Герман впервые подумал, что сходит с ума. Тогда он впервые почувствовал себя попавшим в сети этого парня. Захотелось подойти к нему и обнять на глазах у всех, прижаться губами к влажным волосам. «Пусть все знают, что ты мой».***
— У нас никак не получается поговорить нормально, — Терлеев остановился на крыльце магазина, и закурил, прищурившись. Марсов держал в одной руке пакет с едой, другую же спрятал в карман. На его лице схлестнулись озадаченность и взволнованность. С одной стороны, хотелось обсудить с Ильёй всё, что произошло, а, быть может, только могло произойти. С другой, парень опасался, что Винницкий может быть поблизости. Теперь, взаправду побывав в лапах смерти, он совершенно не хотел повторения этого аттракциона. А Герман — это стоило признать открыто и честно — был способен пристрелить его. И он действительно был готов это сделать — теперь у Тёмы не оставалось сомнений. — А нам есть, что обсуждать? — криво улыбнулся он. — Возможно, — хрипловато отозвался Илья, чуть улыбаясь. Его спокойные светлые глаза манили, как манит что-то уверенное и стабильное. Но Марсов понимал, что искать стабильности в рок-музыканте — это как искать синюю розу в букете алых. Эта фундаментальность Терлеева была обманчива, как и обманчива вся жизнь. Именно так думал Артём, первым спускаясь с крыльца. — Неужели нечего? — отнимая сигарету от губ, Илья небрежно выпустил струйку дыма. — Что, например? — Ну… нас. Марсов чуть улыбнулся. Пусть в совершенно иной форме и других масштабах, но его отношения с Терлеевым напоминали отношения с Германом: сперва куда больший интерес был с его стороны, а потом всё поменялось. Теперь Артём не видел того очарования в этом мужчине, которое заприметил в том далёком заснеженном городе. Там всё было иначе. И он сам будто бы был другим. А здесь… Здесь он снова стал Тёмой, который должен спасаться от сошедшего с ума дядюшки. Должен был злюкой, стервой или стервецом. Должен быть дрянью. Иначе просто не получалось, и, Марсов мог в этом поклясться — это было очень забавно. Управлять другими людьми и их чувствами весьма увлекательно. Вот только, заигравшись, можно попасть в ситуацию, когда ты оказываешься под ней, а не наоборот. И с Винницким вышло именно так. — Нас… Как много в этом слове, — ухмыльнулся Марсов не без цинизма. — Мне кажется, такого понятия просто не существует. «Нас» нет. Есть я, есть ты. — Мне казалось, я тебе нравлюсь, — прямолинейно отозвался Илья, снова жадно затягиваясь и глядя в небо. — Если бы я находился в других обстоятельствах, я бы, вероятно, попробовал отношения именно с тобой. Ты рокер, я танцор балета. Это даже забавное сочетание. Что бы из этого вышло? — Артём говорил будто бы с толикой ностальгии. — Но я не могу себе это позволить. — Правда? Почему же? — Есть один человек… — Это я давно понял, — ухмыльнулся Илья, озорно взглянув на парня. «Но ты не понял, что он — мой дядя. И никогда не поймёшь». — Там ничего не закончено. Поэтому, у тебя и у меня нет этого «мы». — Ясно, — хмыкнув, Илья остановился. Артём тоже. Музыкант глянул в мутные, какие-то шальные глаза Марсова, а затем покрутил сигарету в пальцах и сунул её в рот. Изогнув бровь, достал из кармана кожанки кассету и протянул парню. — Записали? — улыбнулся Тёма, забирая её. На обложке был запечатлён Терлеев с гитарой. — Да. Попёрло, в общем, — Илья выплюнул сигарету. — Я послушаю. Спасибо. — Через месяц я еду в большой тур по Латвии, Эстонии и Чехии. Если надумаешь — дай знать. Да, я понимаю, что у тебя есть какие-то там незаконченные отношения, но у тебя будет достаточно времени, чтобы подумать. Я не предлагаю тебе золотых гор, но нам может быть хорошо вместе. Голос музыканта пленял, обволакивал, как сигаретный дым в ленинградском тумане. В груди у Артёма что-то ёкнуло. Он жестоко улыбнулся. Ничего не ответил. — Звони, если надумаешь, — шепнул Илья и сунул в карман парня белую карточку, после чего отвернулся и пошёл прочь, ссутулившись и набирая скорость. Он шёл походкой сильного и смелого человека. Марсов проводил его задумчивым взглядом, и вернулся домой. Спустя время он сидел в гостиной, в праздничном переливе ёлочных гирлянд, и слушал очередную песню Терлеева. Приятный шорох магнитофона гармонировал с хрипловатым и мягким баритоном рокера. Артём думал обо всём: о себе, о Германе, о прошлом и будущем. Вспоминал свои собственные чувства. Как же их когда-то было много. Это были и страсть, и обожание, и нежность, и любовь. И жестокость, и отчуждение, и раздражение. Однажды Марсов очень сильно заболел. Он лежал в кровати с огромной температурой, настолько сильной, что у него начались галлюцинации. И ему было страшно, хотелось рыдать от жалости к самому себе, ведь рядом не было ни матери, ни отца. Но был Герман. Он кормил племянника с ложечки, покупал ему лучшие лекарства, буквально не отходил от его кровати, прислушиваясь к дыханию парня. Когда Марсову было совсем худо, он был внутренне благодарен мужчине за такую опеку, но стоило ему начать идти на поправку, как почти фанатичное желание Винницкого вылечить его, страх за его здоровье, стали бесить Тёму. И теперь он не понимал, почему так произошло. Почему эта благодарность не смогла продлиться в нём на всю жизнь. Почему он возненавидел гиперопеку мужчины и его чрезмерную заботу? Артём не заметил, как кто-то прошёл в комнату. Он услышал лишь клацание выключающего я магнитофона, и открыл глаза. Парень сидел на диване, откинувшись на спинку, а возле комода стоял Герман. Даже не взглянув на племянника, тот вытащил кассету, подошёл к окну, отворил его и выбросил альбом. — Виделся с ним? — надвигаясь на Артёма медленно, почти крадучись, холодно спросил мужчина. — Да. Случайно встретились в магазине. Марсов напрягся, невольно сжав правую руку в кулак. Он боялся, что сейчас дядя вытащит из кармана пистолет, и пустит ему пулю в сердце. Но тот поступил весьма нетривиально: дойдя до дивана, повалил парня на спину, и, навалившись сверху, рванул в стороны ткань на его груди. Футболка порвалась. И тогда Герман, словно изголодавшийся зверь, припал губами к правому соску Тёмы, жадно втягивая его в рот. Соски Марсова были следующими после ног парня фетишем мужчины. С достаточно крупными розовыми ореолами, они казались Винницкому совершенными, аппетитными, и раньше, когда они ещё были вместе, он подолгу присасывался к груди Артёма, которому ничего не оставалось, кроме как сладко постанывать, реагируя на ласку, и поглаживать дядю по волосам. Это было очень интимно, и только для них двоих. И сейчас он поступил так же. С губ сорвался стон. Облизав их влажным языком, Тёма стал гладить волосы Германа, позволяя ему ласкать кончиком языка один сосок, затем второй. Втягивать их поочерёдно в рот, покусывать, откровенно сосать с причмоком, теребить их набухшие бугорки. — Я знаю… — прошептал мужчина, резко отрываясь от влажного и припухшего соска. Глядя в лицо племянника снизу вверх, он чуть ухмыльнулся. — Что знаешь? — по инерции поглаживая волосы Винницкого, шёпотом спросил парень. — Что ты с ним виделся. Я следил за тобой. — И почему я не удивлён? — хмыкнул Марсов. — Что он сунул тебе в карман? — А ты ещё не проверил? — Уже вытащил. Номер телефона. Герман чувствовал очередной прилив жгучей ревности. Хотелось бить Артёма, трясти и орать до тех пор, пока тот не скажет: «Да не нужен мне никто, кроме тебя. Тебе не к чему ревновать». Но Марсов любил с ним играть. Понимая это, Винницкий не мог не вестись. — Зачем тогда спрашиваешь? — невинно хлопая ресницами, поинтересовался Тёма. — Ты ведь не забыл про оружие? И про то, что обещал мне, — сглотнув, прошептал Герман, двумя пальцами осторожно сжимая твёрдый влажный сосок, и начиная его грубо выкручивать. — Ай! Больно! — содрогнувшись, заорал Марсов, и сжал волосы дяди в кулаке. — Отвечай по существу! — рявкнул тот. — Он предлагал поехать с ним в Латвию через месяц. Я сказал, что мои отношения ещё не закончены. Он предложил мне подумать. Всё! Винницкий склонил голову набок. Распалённое от ласк сосков лицо парня было таким родным и тёплым, что мужчине захотелось разрыдаться. Как же он устал. И опять этот отрешённый взгляд! Нет, Тёма не стал ближе ни на шаг! Он всё такой же холодный и колючий. Чужой. Чужой, но при этом самый близкий. Порывисто встав, Герман дошёл до ёлки и обвёл её пустым взглядом. Пальцы медленно вплелись в волосы. На душе было так странно, так дрожаще, словно дождь стучал по зеркалам. — Что у тебя с Михайловским? — Артём привстал на локте, внимательно глядя на дядю. — Перехожу к ним. С нового года. — Это надо отметить. — Уже. Был в ресторане с Арнольдом. — Ммм… Правда? Как мило. То есть, если бы я посидел в кафешке с Ильёй — это был бы конец света, а ты с Арнольдом — норма? — ядовито протянул Марсов, вставая. Издеваясь. — Господи, не сравнивай! — экспрессивно взмахнув руками, мужчина подошёл к племяннику и крепко обнял его, прижал к себе. Зажмурился. — Он ведь просто друг. А твой Илья хочет тебя. Но я понимаю… Понимаю, что ты ещё не полюбил меня снова, тебе тяжело отказаться от чего-то нового. Это соблазны. Я рад, что ты никуда с ним не пошёл. Я просто хочу вернуть доверие, хочу вернуть не только твою любовь, но и то родство душ, которое было между нами… Шокированный такими пылкими откровениями Артём стоял, не шевелясь и даже почти не дыша. Но не обнимая Германа в ответ. — Ты ведь всё мне рассказывал. А потом стал закрываться. Ты как ребёнок, который начал расти и стесняться своих родителей… Но я тебе не родитель, а ты не ребёнок. Нужно забыть о том, что было. Нам нужно новое. Да, я не молодею. Вон, уже совсем седой. Ты бы хотел кого-то помоложе, да? — страстно шептал Винницкий, прижимая парня плотнее к себе и не открывая глаза. — Хотел бы… Знаю. Я покрашусь. Хочешь? Марсов судорожно выдохнул, ощущая жар, исходящий от тела дяди. — Хочешь, родной? Я всё сделаю для тебя. Всё, что захочешь… — иступлённый шёпот отчаянного и отчаявшегося человека, который тронул бы любое сердце. Но только не Артёма. — Нет, не надо. Ты и так хорошо выглядишь, — негромко, сдержанно ответил он. — Ты правда так думаешь? — всё ещё обнимая племянника, Герман слегка отстранился и посмотрел в любимые, мутные, такие туманные глаза. — Да. — Давай отпразднуем? Поедем в ресторан, в клуб. Да куда хочешь… — Ты ведь уже отпраз… — Можем на ту квартиру, — карие глаза лихорадочно блестели, губы дрожали в улыбке. — В музей. Я так часто ночевал там, пока тебя не было. Спать, в окружении фотографий, на которых ты — это счастье. Это иллюзия того, что ты всегда рядом. Артём судорожно сглотнул. — Там хранятся и некоторые твои вещи. Например, есть синяя кепка. Она ещё пахнет тобой. Помнишь? Ну, с красной эмблемой… — Нет, — с трудом ответил парень. Он был в липком ужасе от глаз мужчины, его тона, пропитанного страстью, и от того, что именно тот говорил. Он даже не помнил о такой кепке, а Винницкий, выходило, её хранил… — Я покажу. Поедем? — Герман сжал запястье племянника, и, не удержавшись, поднёс кисть к губам, чтобы зацеловать ладонь и каждый палец. — Ты правда готов сделать для меня всё? — помолчав, глухо спросил Марсов. — Да, мой Кай. Кай с осколком в сердце, — прошептал малахитово Герман, подрагивая от близости парня. На глазах вдруг проступили предательские слёзы. — О, не обращай внимания. Сейчас отпустит. Просто ты… здесь. Ты рядом. Я так… счастлив… «И так несчастен», — Винницкий резко отвернулся, смахивая слёзы, пряча их. Стесняясь их. Глаза Марсова стали ещё более мутными. Он медленно втянул воздух носом, впиваясь ногтями в ладони, причиняя себе лёгкую боль, чтобы вернуться в реальность. Захотелось отыскать вилку или нож и долго корябать лодыжку. Он знал, что если завтра война, Герман защитит его ото всех, спрячет и убережёт. Если блокада, то отдаст последний кусок, умрёт сам, но отдаст. А он… Что он? Что он может дать ему, кроме холода и пригоршни колотых льдинок? Мужчина повернулся к парню и цинично улыбнулся. Теперь его глаза были покрасневшими от слёз, и это жутковато сочеталось с его улыбкой. — Отпразднуем твоё новое назначение. Я только переоденусь… — полушёпотом сказал Марсов, пристально глядя на Германа. Тот улыбнулся чуть шире. Ещё более безумно. Артём с трудом прервал зрительный контакт и вышел из комнаты. Винницкий проводил его тяжёлым взглядом и повернулся к ёлке. Протянув руку к пышной ветке, мужчина больно укололся об иглу, и на паркет капнула алая капля. Но Герман даже не вздрогнул. Он лишь провёл пальцами по игрушке. Той самой, что перекочевала сюда из его далёкого детства. И ничего не почувствовал.