Лето прошло, пронеслось, отблистало Мы — ястребиная пара, устало Крыльями машем, уносимся в осень. Летние, юные, хищные птицы Рвутся в любовных сражениях схватиться, Дерзко звеня молодыми крылами. Мы улетаем — изгнанники лета, И остановимся в осени где-то, Впившись любовно друг в друга когтями, Мы улетаем, мы улетаем. Вздыбятся перья в отчаянной схватке, Здесь мы сыграем последнюю свадьбу, С неба падём на опавшие листья. Лето прошло, пронеслось, отблистало. Мы — ястребиная пара, устало Крыльями машем, уносимся в осень. ©
Они приехали в небольшой рыбный ресторан, который открылся всего пару месяцев назад. Неоновая вывеска слепила, разбивая темноту переулка. Артём посмотрел на по-зимнему хрустальную Пряжку, которая переливалась в свете речных фонарей и вечерних отблесков, свойственных большим городам, в которых всегда много света, стекла, а зимой ещё и снега, льда, гирлянд. Марсов вдруг подумал, что совершил большую глупость, когда решил приехать в Петербург. В тот момент он почему-то был уверен, что это единственно правильное решение. А ведь именно здесь его и отыскал Винницкий. Если бы он тогда остался где-то далеко, всё могло сложиться иначе. Они могли больше не встретиться, и жили бы спокойно и привычно. Тихо. Без всей этой суеты, что теперь царила между ними. Без боли. Без чувств, которые мешают дышать. Любезный официант с лучезарной улыбкой, запах пропечённой с прованскими травами озёрной форели, звон хрустальных бокалов и нежно-кремовые обои вернули Артёма в настоящее. В осязаемое пространство, где не было и не могло быть никого другого. Только он, Герман. Сошедший с ума и наполнивший своего племянника чистым страхом. Винницкий слегка улыбался, глядя на Тёму, когда тот уже листал меню, прикидывая, что бы заказать. Парню не нравился этот взгляд, полный одержимого безумия, но он не решался пошевелиться. Пытаясь сосредоточиться на ярких аппетитных картинках, Марсов нервно сжимал глянцевые страницы. — Как тебе здесь? Нравится? — небрежно спросил Герман, прерывая молчание, которое зародилось ещё в тот момент, когда они покидали дом. — Неплохо, — Артём отвёл взгляд от кижуча в сметанном соусе и меланхолично осмотрел зал. — После ужина у меня будет для тебя сюрприз, — оскалился мужчина, продолжая впиваться тёмным взглядом в любимое лицо, словно пиявка, жаждущая спасительной крови. — Да? Боюсь даже представить, какой, — нервно хохотнул Тёма, неуверенно поглядев на дядю. — Думаю, тебе понравится, — подмигнув парню, Винницкий глянул на наручные часы и погладил подушечкой большого пальца стильный циферблат. Вряд ли его интересовало, который час. Скорее, это было машинальное действие. Между ним и Артёмом оставалась невидимая стена. Она давила. — Что-нибудь выбрали? — поинтересовался улыбчивый официант. Герман вопросительно взглянул на Марсова, и тот вдруг понял, что даже не может сконцентрироваться на выборе ужина. Находиться рядом с Винницким было до трагичного тяжело. — На твой вкус, — вкрадчиво ответил он и закрыл меню. Мужчина заказал и сёмгу в сливочном соусе, рис и грюнер вельтлинер. Пока никто не смотрел на них, он положил ладонь на кисть Марсова. Тому тут же захотелось резко одёрнуть руку. — Я могу рассчитывать на твою откровенность? — прошептал Герман, омерзительно скалясь. — Возможно, — дёрнул бровью Тёма. — Почему ты ревнуешь к Денису? Ведь ты меня больше не любишь. Винницкий улыбнулся одной из самых мерзких своих улыбок. Марсову не хотелось отвечать. Не хотелось сидеть в этом ресторане. Ему было душно и тяжело рядом с Германом, который свой монументальной фигурой как бы заслонил солнце. — Я не знаю. — Неужели? — Да. Правда не знаю. БДСМ был слишком интимной вещью. А ты вроде как вывалил это на других. Говоря об этом, Марсов почувствовал, как ядовитая ревность снова закрадывается в душу. По чуть-чуть, словно проникающая в форточку прохлада душным июльским днём. — Ты же понимаешь, что это ничего не значит? У нас была любовь, а с ними — так, физика. К тому же, это ты меня бросил. Голос Германа был пропитан фальшивой нежностью и холодным цинизмом. Артём подумал, что только он, Винницкий, мог так говорить. Эта сложная интонация была неподвластна никому другому. — Я не смогу искупить свою вину перед тобой, — слишком вежливо и официально ответил Марсов. Как на светском ужине. — Не сможешь, — ухмыльнулся мужчина. — Да. Не сможешь. Но я прощаю тебя. И хочу начать всё с чистого листа. — Знаю, — кивнул Марсов и, подперев голову кулаком, поглядел в окно, за которым блестела заснеженная улочка. Артём понимал, что у него нет выбора: либо он остаётся с Германом, и тогда живёт, либо снова убегает, и тогда рано или поздно получает пулю в сердце. Второй вариант был слишком уж печальный и пугающий: найти в себе силы уйти, всё оборвав, и пожить ещё немного. Как смертник. В ожидании казни. — У нас всё получится, если и ты приложишь к этому усилия, — голос Германа был бархатистым и мягким. Артём любил его… Когда-то. И зимними вечерами, утыкаясь в бок дяди, вдыхал цитрусово-ментоловый аромат его геля для душа, слушая тёплые монологи, сотканные из этого баритона. А теперь внутри у парня всё подрагивало от напряжения. Марсов не представлял, каким будет их будущее. Как он сможет жить рядом с поехавшим Германом, делая вид, что всё в порядке? Что тот не сошёл с ума? Как забыть, что это только его вина, Артёмова, а не чья-то ещё? Для этого ему нужно слечь с амнезией. — Давай поговорим о твоём новом назначении. Кто там сейчас примы, в Михайловском? — переведя чуть затуманенный взгляд на мужчину, сухо произнёс Артём. — Мне плевать. Я всё равно уволю тех артистов, которые мне не понравятся, — жадно всматриваясь в лицо племянника, ответил тот. Марсов ухмыльнулся. — Ты не хочешь вернуться в большой балет? Не посещают такие мысли? — Герман слегка погладил кисть Тёмы, что лежала под его тёплой ладонью. — Нет, — тот резко убрал руку, заметив так вовремя движущегося в их сторону официанта с подносом. — Я натанцевался в большом балете. — Но ты ведь захотел станцевать в своём спектакле. Это значит немало. — Да? — фальшиво ухмыльнулся Артём. — Ну, я, всё же, был лучшим, если ты забыл. Не странно, что временами находит ностальгия. — Значит, это всего лишь ностальгия? Артёму было не суждено ответить: подошёл официант, и стал составлять на стол заказанные блюда и вино. Парень был даже рад этому: ему не хотелось снова обсуждать его возвращение, вернее, невозвращение в балет. То, что он готовил, было неким аккордом его жизни. В конце концов, как он ещё может выразить себя, если не в танце? Куда выплеснуть всю ту душевную смуту, которая была с ним очень и очень давно. Кажется, ещё с тех времён, когда Марсов решил уйти от Винницкого. Ужин прошёл спокойно и напряжённо одновременно. Артём пялился в тарелку, как нашкодивший сынуля-подросток, и не стремился даже взглянуть на прожигающего его странным взглядом дядюшку. Когда с едой и выпивкой было покончено, они вышли на зимнюю улицу, и двинулись пешком мимо Пряжки, в сторону Дровяного переулка. — Куда мы идём? — спросил Тёма. — Узнаешь. Я же говорил, что у меня для тебя сюрприз. — Круто. Ничего крутого Марсов не чувствовал. Он боялся. Герман привёл его в старый двор, вошёл в первую парадную старого жёлтого дома. Парень последовал за ним. Внутри было темно и сыро. Они поднялись на второй этаж, Винницкий вытащил из кармана пальто ключи и открыл дверь в одну из квартир. Жестом руки пригласил племянника пройти первым. — Что это за место? — Ты так нетерпелив, — ухмыльнулся мужчина. Марсов закусил угол губ, попадая в темноту коридора. Он начал подозревать, что дядя привёл его в очередной «музей памяти». Но это подозрение разрушилось, когда Герман, взявший его за руку, прошёл в гостиную и включил свет. Вместо телика и дивана там стол деревянный лакированный стол, над которыми висели цепи. У стен стояли другие игрушки для БДСМ-практик. Артём похолодел и… возбудился. От одного только вида всего этого разнообразия где-то в глубинах его нутра зашевелился тот, кто обожал быть ведомым, обожал быть под Винницким, и всё ещё считал его своим Хозяином. — Нравится? — тихо рассмеялся Герман, жадно впитывая взглядом каждую эмоцию с лица парня. — Да-а, я знал. — И что дальше? — сглотнув, хрипловато спросил тот. — Ты попросишь меня поиграть с тобой, и я это сделаю. Марсов нервно рассмеялся и потёр лоб. Герман же подошёл к стоящему в углу кожаному креслу, лениво снял пальто и бросил его на спинку. Затем по-царски устроился на мягком сидении, закинул щиколотку правой ноги на колено левой, и блеснул глазами. Острый, дерзкий, но немного болезненный. — Ну-ка, ебливая блядь, попроси у своего хозяина, чтобы он приковал тебя в колодки и выебал так, как ты того заслуживаешь, — ледяным голосом отчеканил Герман. О, он прекрасно знал, на какие точки нажимать. Артём совершенно «поплыл». Дрожащими руками стянув в себя куртку, бросил её на пол. Ему нравилось смотреть, как Винницкий медленно откидывается на спинку кресла и высокомерно смотрит на племянника. — Я жду. Требовательный. Каменный. Прекрасный голос. Голос, заставивший спину Марсова покрыться мурашками. — Выеби меня, — прошептал Тёма, заводясь от своих слов ещё сильнее. И где-то глубоко в душе испытывая отвращение к самому себе. — На колени, сучка. Парень покорно опустился на колени, ощущая бешеное и до одури приятное биение сердца. — Ко мне. Живо. Ослушаться этот голос было невозможно, и Артём покорился. Когда он остановился возле кресла, низко опустив голову, Герман грубо дёрнул его подбородок вверх, и отвесил ему пощёчину. — Целуй, — приказал, взглядом указав на свой лакированный ботинок, на котором отчаянно таяли одинокие снежинки. Прикрыв глаза, Марсов коснулся их губами. Он ощущал не только телесную дрожь, но и душевную. Это было сумасбродно, оттого и прекрасно. — Умница. Ты совершенно забыл, чей ты. Забыл, что ты моя шлюшка. Винницкий редко матерился в обычной жизни, и этот контраст неожиданности и сексуального напряжения заставлял Артёма дышать через раз. — Вставай. Раздевайся. Ложись на спину, — отчеканил Герман. Парень подчинился. Не решаясь поднять головы, снял свитер, затем обувь, джинсы и бельё. Одежда осталась валяться на полу кучкой, а сам он лёг на стол, ощущая сильную эрекцию. — Только попробуй что-нибудь брякнуть. Твоё дело молчать, сучка, — грудным голосом добавил Винницкий. — И дрочить не смей. Когда он подошёл к столу, в его руках была латексная маска. Тёма невольно застонал и позволил надеть её себе на голову. Маска лишала его индивидуальности, делала вещью. Так было всегда. И член буквально заныл от желания разрядки. Винницкий же не собирался торопиться. Отправив запястья племянника в колодки, он грубо согнул его ноги и связал их верёвками. Так, чтобы Марсов не смог даже немного выпрямить конечности. Поза была весьма постыдная, и Тёме это понравилось. Герман сделал шаг назад и томно улыбнулся, рассматривая статное тело Артёма. Верёвки напоминали виноградные нити, решившие врасти в эту кожу. Член стоял колом и сочился смазкой. Винницкий отошёл к окну и нажал на кнопку магнитофона, стоящего на подоконнике. Мрачная музыка, проникающая чертями в самые недра души, мгновенно, с первых аккордов, завладела этой комнатой, этой квартирой, да и всем Петербургом. Вернувшись к столу, Герман наклонился и, взяв натянутые ягодицы племянника, в ладони, грубо смял их и вытащил язык. Лизнул сжатый анус, тут же слыша благодарный стон. Прикрыв глаза, мужчина принялся активно вылизывать отверстие Тёмы. Тот мотал головой, скрытой чёрным латексом, позвякивал колодками и стонал. Мужчина лизал парню ровно до того момента, когда тот начал елозить задом и хрипеть, давая понять, что скоро кончит. Резко выпрямившись, он шлёпнул любовника по ягодице. Артём захныкал. Помня, что нельзя нарушать молчание, Марсов не мог попросить полизать ещё, доведя до оргазма… Но так хотелось. Герман растворился в музыке, стал её частью. Взяв помпу, он вставил в неё покрасневший от сильного напряжения член Артёма, и приставил головку к влажному и блестящему от слюны анусу. Сразу взяв быстрый темп, «выдаивая» плоть с помощью помпы, Винницкий вошёл в узкое отверстие одним движением. Марсов не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Всё его существо сосредоточилось на члене, который обволакивал вакуум, будто бы покусывая, и на заднице, которую быстро и грубо трахал Герман, шлёпаясь яичками о ягодицы. Тёма не слышал, как хныкает и стонет. Истекая потом, парень отдавался с диким, каким-то исступлённым отчаянием и восторгом. Оргазм был просто крышесносным: сперма обильно выстрелила в помпу, которая продолжала терзать красную воспалённую плоть в уже будто бы молочном коктейле. Винницкий кончал болезненно, рыча и скалясь, вколачиваясь в племянника так, словно это была их последняя близость. Словно каждая секунда это единения — украденная крупица счастья, которое никогда не повторится. Пахло алыми розами, и комнату застелил чёрный бархат. Марсов слышал тревожную мрачную музыку, и кончал, не в силах противостоять выдаивающим движениям помпы. Когда член покинул его дырку, парень простонал: «Нееет», даже не осознавая этого. Стало слишком пусто. Совершенно неправильно. А Герман хрипло смеялся, глядя на то, как человек без лица и имени, в латексной маске, ёрзает по столу. Выебанный, обкончавшийся, весь в сперме, которая не только застывала на лобке и животе, но и вытекала из его дырки. В эти секунды экстаза и восторга Винницкому страшно захотелось придушить Марсова. В голове пульсировало: «Мой. Мой. Мой».***
Улетать в Москву Герману категорически не хотелось, но от него это принципиально требовалось. Вступив в новую должность, мужчина должен был уладить кое-какие дела в столице. Впоследствии Винницкий ловил себя на том, что будто бы тогда уже чувствовал, что нельзя так делать. Нельзя. А, быть может, память просто играла с ним злую шутку, изображая, что Герман что-то чувствовал, выходя из квартиры накануне Нового года. Он должен был возвратиться на следующий день, тридцать первого. Ну что, что могло бы случиться за сутки?! Нет, мужчина не думал, что Марсов снова исчезнет из его жизни. Не предполагал. Он поцеловал его в губы и сказал, что вернётся в десять утра. — Хорошо. Удачно слетать, — как-то нейтрально, но не холодно ответил парень. Впоследствии Герман постоянно вспоминал его таким: лохматым, сидящим на подоконнике, в голубой футболке и белых трусах, с чашкой дымящегося кофе. Его Артём. Его мальчик недавно проснулся, и смотрел мутно, сонно. Винницкий не уходил с тяжёлым сердцем, зная, что наутро они встретятся. Он даже не обернулся в дверях. Просто ушёл. Но Герман не знал и даже не догадывался, что за его спиной Тёма уже всё решил и спланировал. За несколько дней до этого, пока Винницкий был в театре, Артём встретился с Ильёй. Тот сообщил, что улетает в Штаты, а его тур по Прибалтике откладывается. — Едем со мной? — ухмыльнулся Терлеев, словно не особенно рассчитывающий на согласие. Артём, хмурый и будто бы немного злой, вдруг ответил: — А давай. Он ведь для того и пришёл к музыканту: хотел сказать, что согласен. Согласен наконец разорвать чёртов узел. Уехать навсегда. Затеряться подальше от Питера и Москвы. Рядом с дядей было слишком. Слишком жарко, душно. Тяжело. Сыграть беспечность Марсову никогда не составляло труда. Он знал, как запудрить Герману мозги, чтобы тот не начал его подозревать: хороший минет, поцелуи, ласка. Всё фальшивое. Всё пустое. — Серьёзно? — кашлянув в кулак, Илья с удивлением посмотрел на парня. — Да. Ты же сказал, что я тебе нравлюсь. Вроде хотел попробовать со мной. Или я заблуждаюсь? — вперив тяжёлый взгляд в лицо музыканта, спросил Марсов. — Так и есть. — Что тогда? — Не ожидал, что согласишься. Но я рад. Значит, летим в Америку вместе… — Терлеев потушил сигарету в синей стеклянной пепельнице и почесал бороду. — Вылет тридцатого. — Отлично. На душе у Тёмы было немного гадко. Но больше пусто и холодно. — А что твои отношения? Ты готов их оборвать? Назад пути не будет. — Не будет. Артём ощутил, как ёкнуло сердце. Как бы ему хотелось, чтобы действительно не было. Хотелось полюбить Терлеева, полюбить Штаты, хотелось зацепиться хоть за что-то. Если в своё первое исчезновение Марсов испытывал удушливую душевную боль, покидая дядю, то теперь он испытывал лишь холод и пустоту. — Надеюсь, — тихо отозвался Илья. Встав с кресла, он медленно подошёл к Артёму. Обнял его, обдавая ароматами сигарет и снега. Поглаживая тёплыми крепкими ладонями спину Марсова, он поцеловал его в висок. Нежно и легко. Тёма прикрыл глаза, кладя подбородок на плечо музыканта. Ему казалось, что он совершает какое-то жуткое кощунство, но совесть почти не покусывала его душу. Всё было решено ещё тогда. И Герман улетал, ни о чём не подозревая. Артём посидел на подоконнике ещё какое-то время, спокойно допивая кофе. Затем с каким-то удивительным хладнокровием он собрал свои вещи и взял деньги из портмоне Винницкого: пригодятся. Затем, вырвав из тетради лист, Тёма устроился за кухонным столом и начал писать. «Опять письмо. Опять слова. Сейчас они кажутся мне лишними и пустыми. Что я могу тебе сказать? Я ненавижу тебя. Я боюсь тебя. Я чувствую, что ты — часть меня. Всё это правда. И всё это ложь. Мои чувства слишком сложны, чтобы я мог их сформулировать. Их много. И я знаю, что они не изменятся. С тобой тяжело и душно, но дело не в тебе. И не во мне. Мы просто пытаемся склеить то, что давно раскололось. Так нельзя, понимаешь? Надо оборвать всё. Мы должны выздороветь. Для этого нам нужно оказаться как можно дальше друг от друга, и по возможности больше не встречаться. Я знаю, что ты не покончишь с собой и не выкинешь что-то в этом духе. Ты ведь обещал сперва убить меня. Ты не умрёшь, зная, что я остаюсь тут. Поэтому, я уезжаю со спокойной душой. Куда — не скажу. Я никогда больше не позвоню ни тебе, ни твоим друзьям или коллегам. Никому, кто может как-то вывести тебя на меня. Я никогда не вернусь в Москву и Питер. Прошу, не жди. Начни уже жить заново. Ты великий балетмейстер. И я никогда не забуду, сколько ты для меня сделал. Я не забуду и наш роман. Он был чертовски красив. Но он остался в прошлом. И сколько бы мы ни пытались его реанимировать, он останется прахом. Однажды ты это поймёшь. Я оставляю тебе все те письма, что писал, когда ушёл в первый раз. Зачем — не знаю. Но мне они не нужны. Я хочу освободить свою голову и душу от тебя. Я надеюсь, что смогу. Не ищи меня. Я буду очень далеко, и ты зря потратишь время. Спасибо тебе за твою любовь. За заботу, которой ты щедро одаривал меня, когда мы были вместе. Я не знаю, что ещё сказать. Я правда любил тебя. И мне жаль, что я не могу вернуть те чувства. Я такой холодный. Это делает мою жизнь пустой и бессмысленной. Но я найду свой смысл. Обещаю. Так странно прощаться, зная, что это навсегда. Зная, что у меня хватит силы воли больше не позвонить и не прилететь. Всё кончено. Прости. Прощай. Будь счастлив, если сможешь». Артём сглотнул и отложил ручку. Несколько вселенски долгих мгновений он смотрел на письма, оставшиеся на столе, а потом встал, прошёл в комнату, надел свитер и джинсы, взял спортивную сумку, и обулся. Он уходил хладнокровно, никого не жалея. Зима будто бы прокралась в его сердце и поселилась там окончательно. Когда они с Ильёй и его музыкантами садились в самолёт, начался сильный снегопад, разыгралась вьюга, словно намереваясь остановить Марсова. Тот взял ладонь рокера в свою. Он хотел привыкнуть к нему. И нужно было начинать с малого. Когда самолёт уже поднимался в белый вакуум неба, Артём направился в туалет и, сев там на корточки, десять раз уколол ладонь иголкой, которую теперь носил в кармане. Глядя на десять алых капель, он ощущал смутное облегчение. В какой-то момент ему, как ребёнку, стало страшно. Он будто потерял мать или отца, остался совсем один в огромном мире. Но назад пути больше не было. Артём знал, что справится. Страх пройдёт. Так уже было. Разрезать их с Винницким пуповину всегда было страшно. Рассматривая свою кровь на ладони, Марсов тихо и злобно рассмеялся. В ушах прозвучал мягкий голос Германа. — Люблю тебя, моё счастье, — этим утром шептал мужчина, крепко прижимая племянника к себе. Они пахли друг другом, простыни смялись, в окно просачивался розовый свет. А Артём лежал так близко к дяде, что чувствовал, как громко бьётся сердце в его груди.