Легкомысленный шёпот

Душу пронзила острая и холодная боль, когда Артём, резко проснувшийся посреди ночи, обнаружил рядом с собой не Германа, а Илью. Тот спал, уткнувшись лицом в подушку. И Марсов испытал прилив ещё не до конца осознаваемого разочарования. Возбуждённый и разгорячённый, парень выбрался из объятий одеяла, и направился в ванную. Луна стояла высоко над океаном, заливая его спокойную гладь перламутровым серебром. Городок спал, и тишина, царящая в нём, казалась изначальной, первобытной. Артём скрылся в ванной, но на самом деле он хотел скрыться только от самого себя и своего будоражащего сна. Сна, который заставил его член встать колом и налиться желанием. Маслянистым, густым, похотливым желанием. И Марсов понимал, что после такого сна оно едва ли могло быть другим. Ему снился Винницкий. И… он сам. Тёма видел себя, облачённого в чёрный латекс, лежащим на кровати. Руки были согнуты и прикованы к груди ремнями, ноги широко разведены. У него не было ни лица, ни имени. И мира не существовало. Его давно затмил Герман. Вкусно пахнущий своим лучшим одеколоном, он поглаживал племянника по бедру и возбуждающе шептал: «Умница, так хорошо. Да, сладкий». А Марсов, получающий наказание оргазмом, стонал, извивался и скулил. Его член извергал неимоверное количество спермы в помпу, которая с тихим механическим звуком «доила» его. Артёму было так хорошо, что было плохо. Он был весь влажный, ему казалось, что он залил своей спермой всю кровать, весь пол в спальне. Скованный, полностью блестящий от чёрного латекса, парень извивался и даже вскрикивал, мучительно и гортанно. А Герман, ухмыляясь, шептал успокаивающие слова и поглаживал то грудь, то бока, то бёдра племянника. И когда он соизволил убрать помпу, которая, казалось, выдоила его красный и напряжённый член до капли, Винницкий медленно, с благоговением вобрал плоть в рот, заставив Марсова закатить глаза от блаженства и закричать долго, протяжно и эротично. По телу пошла дрожь, и Артём задрожал, забился мелко-мелко, как от разряда тока. Герман, держа во рту его член, позволил ему дёргаться, откровенно упиваясь происходящим. И вот Артём, донельзя возбуждённый, с текущим членом, стоял под прохладными струями душа и в отчаянии колотил кулаками по синему кафелю. Ведь самым ужасным был не сам потрясающий сон, а то, что всё это взаправду было между ним и дядей, просто тогда он не видел себя со стороны. Не мог видеть. И пусть Марсов уже месяц находился на другом континенте, Винницкий никуда не исчез. Он был рядом. Денно и нощно. Он занимал мысли парня, он не давал ему свободы. И Тёме было страшно даже подумать, что это навсегда. Распахнув глаза, игнорируя, что ресницы слиплись от воды и чуть жгло белки, Артём схватил со стеклянной полки маникюрные ножницы, и наотмашь уколол себе живот пять раз. Острая боль заставила его вскрикнуть. Разливаясь по коже, она коснулась и возбуждения, которое тут же уменьшилось. Марсов сделал воду похолоднее и, выронив ножницы, стал принимать почти ледяной душ. — Ты в порядке? Я слышал крик, — донёсся до него голос Терлеева. Тот постучал в дверь и повторил свой вопрос. Уже чуть громче. — Всё отлично! — рявкнул Марсов так, словно один лишь Илья был виноват во всех его проблемах. — Моюсь вот. — Ну ладно. Тёма прекрасно расслышал интонацию, полную непонимания. И просто закрыл глаза, ещё раз ударяя кулаком по влажному кафелю. Депрессия, начавшаяся после приезда в Штаты, никуда не делась. Она усаживалась поудобнее, держа в правой руке ведро с попкорном. И Марсов всё больше не понимал, от чего он бежал и к чему пришёл. Он полагал, что свобода от Винницкого начнётся как можно дальше, в другой стране, но даже тут он не чувствовал этой самой свободы. Морально он был весь закован в оковы, и они тянули его к земле. Каждый день Илья уходил на запись или выступления. Он работал по контракту, и был очень доволен открывшимися перспективами, хотя сильно скучал по России. Его грело лишь то, что тут он сможет заработать достаточно, чтобы после возвращения в столицу жить вполне себе хорошо. Марсов находился в тени его музыкальной деятельности, в тени его стихов и творческих метаний. Он слушал, был достаточно чутким слушателем. Он не давал советы, поскольку Терлеев не любил их. Но если Илья что-то спрашивал, то с удовольствием высказывал своё мнение. Он был будто бы приложением к музыканту, который имел любимое дело и цели. А сам он не имел ничего. Более того, коварная депрессия постепенно превращала его в своего раба. Аппетит значительно убавился, даже не тянуло к алкоголю. Почти целыми днями Марсов гулял по городку, сидел на берегу океана, или валялся в кровати. И постоянно думал, вспоминал… Порой, лёжа рядом с засыпающим Ильёй, Артём испытывал дикое желание растолкать его, ударить, и начать рассказывать. Обо всём. С самого начала. С того момента, как впервые увидел модного, харизматичного и красивого Германа в гостиной своих родителей. Поведать о бурном, восхитительном и слишком откровенном романе. И о его безумном конце, который оставляет после себя в душе только выжженное поле, а в руке — пригоршню антидепрессантов. Но тут же понимал, что не сможет всё это рассказать. Илья никогда не поймёт их с дядей инцест, не поймёт всю глубину и сложность их отношений. Да и кто поймёт, если сам Марсов ничего не понимал? От этого безысходность Артёма становилась всё сильнее. Порой он даже думал о самоубийстве, но чувствовал, что ему банально не хватит на него смелости. Выйдя из ванной в одном лишь полотенце, повязанном на бёдрах, Марсов увидел Илью сидящим в кресле в свете ночника. Закинув ногу на ногу, рокер курил, вдумчиво сбрасывая пепел в пепельницу. Проведя ладонями по мокрым волосам, тем самым приглаживая их назад, Тёма ощутил себя последним циником. И сказал холодно: — Чего тебе не спится? — Я беспокоился о тебе, — хрипловато ответил мужчина, выдержав паузу. — Не стоило. Мне не пять лет, — цинично выплюнул Тёма. Он видел, что взгляд Терлеева — в какой раз за этот месяц! — задержался на татуировке с роковым именем. Да ещё где, на сердце. И ему было по-злобному весело от этого. — Разве дело в возрасте? — Ты задаёшь странные вопросы, на которые никто тебе не ответит, — Марсов сел на край кровати и холодно уставился на рокера. Хотелось крови, хотелось выплеснуть свою боль и свой яд. Спокойствие и замедленность Терлеева уже не впервые раздражали Артёма. — Хорошо, не будем устраивать словесную дуэль, — рассудительно ответил Илья. Затянувшись, он элегантно выпустил дым в потолок. — Нам ведь есть, что обсудить, верно? — Например? — Я вижу, что тебя что-то гнетёт. Да и… это. — Что?.. Терлеев мягко улыбнулся и, оставив сигарету тлеть в пепельнице, встал и подошёл к Артёму. Игнорируя его напряжение, он опустился на корточки перед парнем и коснулся кончиком указательного пальца одной красной точки на его животе. Затем второй. Марсов захлебнулся от переизбытка накативших эмоций. Его губы задрожали. Тёма был поражён до глубины души тем, что Илья всё понял. Увидел. Заметил. Не наплевал. — Я… Я… Он не мог подобрать слов и не знал, что хочет сказать. — Ты причиняешь себе физическую боль, чтобы уменьшить моральную, — в серых глазах Терлеева было столько осмысленной мудрости, что Марсову захотелось просто разрыдаться и укутаться в этого человека, в его тепло, в его бархатистый баритон, как в одеяло. — Я не хочу лезть к тебе в душу, но это не значит, что мне наплевать. Артём закусил нижнюю губу и быстро заморгал, чтобы отогнать накативший поток слёз. Илья так сильно уважал личные границы Марсова, что порой казался слишком равнодушным и поверхностным. И вот в этот простой эпизод в одном из прибрежных городков, где-то подле предрассветного океана, опьяневшего от лунного шампанского, Терлеев вдруг стал намного, значительно ближе. Ему захотелось открыться. — Твои прежние отношения поломали тебя. Я прав? — убрав руку от живота Марсова, Илья накрыл тёплой ладонью его кисть. — Я не знаю… Не знаю, что меня сломало. Или это я всё сломал?.. — выпалил Тёма, сам пугаясь своих слов. — Мне бы хотелось, чтобы ты чувствовал себя со мной в безопасности. — Я отвык от духовной близости. Моя жизнь снова разрушена. Третий раз. Я так устал. Слеза всё-таки скользнула по щеке Марсова. Илья, слегка улыбнувшись, подался вперёд и поймал её губами, вызвав тем самым душевную дрожь Артёма. — За что ты коришь себя, м? — поглаживая кисть парня, шёпотом спросил рокер. — За всё… И ни за что. Я не знаю. Может, я просто схожу с ума? — Если ты хорошенько подумаешь, то поймёшь, откуда произрастает твоя боль. Ты что-то сделал не так и винишь себя до сих пор. Я не психолог, но я немало пожил, и кое-что знаю. Артём устало улыбнулся. Ещё секунду назад он был готов захлебнуться слезами, а теперь ему стало значительно легче. Он уже не казался себе столь бесприютным и одиноким, как до этого разговора. — Если я не лезу в твоё прошлое и не пытаюсь узнать о нём, это не значит, что ты мне безразличен. Наоборот, ты мне очень дорог. Я… Кажется… Люблю тебя. Марсов не верил своим ушам. Наслаждаясь этим спокойным голосом музыканта, он чувствовал волнение, которое можно было сравнить разве что с мартовским ветерком. Первым. После долгой зимы. — Ты любишь меня? — хриплый голос казался чужим. — Да. Без сомнений. — Ты не очень хорошо меня знаешь, а если бы узнал — разочаровался. Я… Я извращенец. Марсов сам не понимал, почему ему было тяжело говорить это. Слова сами слетали с его губ. Он вспыхнул. — Все мы извращенцы. Тёма сморгнул, поражаясь тому, что добрый осенний взгляд музыканта не стал холоднее или отчуждённее. Он будто бы всё знал. — Не все… Есть те, кто живут традиционными ценностями, они… — Это их выбор. Но можешь ли ты быть уверен, что в их головах нет ужасных мыслей и фантазий? Всё, что происходит между двумя людьми, не может быть извращением. Это их выбор. И он никого не должен касаться. Голос Ильи звучал твёрдо и совершенно спокойно. Артём поймал себя на мысли, что ему дико нравится просто слушать его плавную речь, наполненную житейской мудростью. А ведь ему, Терлееву, ещё не было сорока. Но его песни, которые слышал Марсов, были наполнены философией думающего человека. Но одно дело — песни. То, что происходило между ними сейчас, являлось чем-то совсем иным. Невероятно ценным. — Меня так удивили твои слова о том, что извращений не существует… — Я не говорю о последних мразях, причиняющих вред другим. Но и это не извращенцы. Это мрази, и всё. А ты не должен себя корить. Всё, что с тобой было — это то бесценное, что делает тебя сегодняшним. Понятие извращений придумали блюстители морали, у которых есть свои скелеты в шкафу. Терлеев медленно встал и выпустил руку парня из своей. — Идём на кухню, я сделаю нам чай. Марсов кивнул. Проводив взглядом рокера, он поспешно облачился в шорты и футболку, отбросив в сторону полотенце. Заходя на кухню, парень нервно щёлкал холодными пальцами. — Значит, тебе абсолютно плевать, кем я был? С кем? Как? — Конечно. Неужели ты ещё этого не понял? — чай журчал, наливаясь из стеклянного пузатого чайника. Аромат малины и мелиссы заполнял пространство. Марсов тяжело опустился на стул с круглым сидением. Посмотрев в окно, он увидел лунную дорожку, бегущую по простыне океана. Было странно находиться почти у его ног, думая о питерских фонарях во время затяжных осенних дождей. Но Артём уже не впервые ловил себя на мысли, что хочет домой. В Россию. — И ты правда меня любишь? — осколчатый холодный взгляд Марсова осыпался на Терлеева. Тот ловко водрузил стеклянные чашки на стол и сел напротив парня. — Да. Правда. — Но сперва ты отнёсся ко мне будто бы отстранённо. Как к одному из своих фанатов, и не более. — Сначала ты не произвёл на меня никакого впечатления, но потом ты никак не шёл у меня из головы. Есть в тебе что-то. Замолчав, Терлеев взял чашку и сделал глоток чая. Тёма смотрел на то, как ленивый электрический свет падает на породистое лицо рокера, его удлинённые русые волосы, голый торс, и думал о том, что оказался в какой-то совершенно другой, новой жизни. Предназначенной, быть может, кому-то другому. — Что же есть во мне? — Что-то роковое, — слегка улыбнулся мужчина и сделал ещё один глоток. — Хороший чай. Пей. — Ты слишком хорош для меня, — словно подведя итог всему сказанному, выдохнул Марсов и отпил немного малинового напитка. — А вот это простое кокетство. Но тебе и оно идёт. — Илья… — М? Брови музыканта вопросительно изогнулись. Взгляд устремился на мрачное лицо парня. — А что нас ждёт дома? Когда мы вернёмся. — Жизнь. Я уже не раз мелькнул по телевидению, Перестройка решила дать мне шанс, и я им воспользуюсь. Буду работать. Так же много, как тут. Или больше. «А что буду делать я? Мне ведь ничего не интересно», — с лёгкой болью в сердце подумал Артём. Напоминать себе о том, что Герман вполне может сдержать слово, и убить его, не хотелось. Винницкого и так было слишком много. А ведь прошёл уже месяц, и он вполне мог немного рассеяться, как туман перед ливнем. Но нет. — Илья, — шёпот Марсова дрогнул. Взгляд был полон желания. Томного и удушливого. Рокер всё понял без слов. Чуть раздув ноздри, хрипло спросил: — Ты уверен? Тёма кивнул. На данный момент это было единственным, в чём парень был уверен. У них так ни разу и не было близости. Марсов не был к этому готов, а Терлеев даже не пытался покушаться. Всё понимал… И вот Тёма встал. Медленно обойдя стол, он наклонился, чтобы скользнуть губами по щеке мужчины, а затем коснуться ими губ и утянуть в страстный поцелуй. Музыкант, прикрыл глаза, крепко обнял Марсова за талию и встал. Три шага, и вот они у окна, рокер садит Артёма на подоконник и начинает гладить его грудь сквозь ткань футболки. Парень обхватывает ногами Илью, ищет спасение в пылком поцелуе и сплетается языком с его. Растворяется в жаркой ласке. Запах кожи Терлеева, смешавшись с ароматами одеколона и сигарет, слегка сносит крышу, и Марсов ощущает накатившее возбуждение. Далеко не такое же яркое, как то было с Германом, но по-своему прекрасное. В эти моменты он ничего не сравнивает. Он позволяет крепким рукам стянуть с себя шорты, прижимаясь макушкой к стеклу, позволяет задрать себе футболку аж до шеи и покрыть поцелуями грудь, уделив внимание соскам. Момент проникновения, последовавший за весьма торопливой подготовкой ануса, получается феерическим. Артёму кажется, что на потолке появилось солнце. Ему кажется, что его полная принадлежность Герману наконец-то рушится, как чары злого колдуна с приходом рассвета. Илья сразу задаёт быстрый темп, глубоко и страстно трахая парня. Хриплые стоны, слетающие с его губ, дополняют эротичную картину. Блестя глазами, Марсов дёргается на каждый толчок, одной рукой поглаживая бороду рокера, другой его спину. Ощущение наполненности сносит крышу, заставляет желать большего. На грани оргазма, когда шевелящийся от перевозбуждения член уже готов забрызгать всё вокруг спермой из-за того, что член музыканта таранит его простату, Тёма вдруг замечает, что большой серебряный крест на груди Терлеева бьётся о его кожу. Как знак чего-то великого и большого. Кончая, Артём рычит и царапает плечи мужчины, прижимаясь влажным лбом к его лбу. Илья заполняет парня своим семенем щедро и жарко, не прекращая трахать его, как заведённый, жмурясь и хрипя от кайфа. Лаская ладонями влажное тело Тёмы, прижимает его к себе. Над океаном всходит великолепно розовое солнце. Сноска: Для тех, кто интересуется кроссовером про Беляева и Германа. Его я выкладываю в группе вк.

***

И мы знаем, что так было всегда, что Судьбою больше любим, Кто живёт по законам другим и кому умирать молодым. Он не помнит слово «да» и слово «нет», он не помнит ни чинов, ни имен. И способен дотянуться до звёзд, не считая, что это сон, И упасть, опалённым Звездой по имени Солнце… Эта песня доносилась будто из другого города, из другого мира, из другого столетия. Артёма парализовало. Сердце ёкнуло. Как же странно было услышать Цоя здесь, в Америке, где вокруг лилась исключительно английская и не совсем понятная парню речь. Он пришёл в танцевальный зал, о котором узнал совершенно случайно, чтобы потренироваться. И вот спустя двадцать минут эта музыка, тронувшая сразу все струны души. Марсов остановился, сглотнул, позволяя песни пройти сквозь своё существо, а потом подошёл к двери и толкнул её, тут же небрежно опуская руку. Он увидел пожилого человека с белыми волосами. Тот стоял в соседнем помещении, глядя в окно, а из магнитофона, чинно занявшего место на столе, лилась песня. Услышав скрип двери, незнакомец повернулся и улыбнулся: — Здравствуйте. Тёма изрядно удивился, услышав родную речь. — Здравствуйте. — Артём Марсов, я прав? Человек медленно направился в его сторону, держа руки сцепленными за спиной. Некогда породистое лицо было покрыто глубокими морщинами, но светло-зелёные глаза оставались молодыми. Весьма стройное тело обтягивали чёрные джинсы и чёрная рубашка. — Д-да… — парень растерялся ещё больше. — Вы — великий танцор. Я помню ваши триумфы в Большом. А потом вы пропали. Газеты строили свои догадки… — мужчина остановился и протянул руку. — Будем знакомы? Арсений Королёв. — Будем, — скупо ответил Тёма и ответил на рукопожатие. Ладонь у мужчины бал гладкая и тёплая. Приятная. — Я уже не в первый раз вижу вас здесь. Занимаетесь, чтобы не терять форму? Или танцуете где-нибудь? — Первое. Нигде не танцую, — Тёма отвернулся и прошёл на середину зала, стараясь не вспоминать о своём телеспектакле, который остался не реализованным там, в прошлой жизни. В зимнем Петербурге. — Жаль. Я ходил на балет только ради вас. Ваше мастерство ослепляло, — улыбнулся Королёв. — И я очень удивился, встретив вас здесь. — Да уж, занесла меня нелёгкая… А вы что тут делаете? Москва далековато будет. Марсов чувствовал, что слегка дерзит, но не мог подавить эти нотки. Или не хотел. — После смерти дочери я всё бросил и умчался сюда. Вернее, сперва в Чикаго, но мне надоела шумная жизнь. Захотелось быть ближе к океану, в провинции. Сначала я преподавал, потом ушёл на покой. Работаю здесь администратором, три дня в неделю. Слежу за порядком, да и только. — Что преподавали? — Я саксофонист. Марсов кивнул и сел на лавочку. Тёмные трико элегантно обтягивали его стройные ноги. Щелкунчик, граф Альберт, Принц, Дон Кихот, Ромео, Призрак Розы — Тёма исполнял лучшие партии. И это далеко не все. У него был всего один выходной в неделю, потому что танцор балета быстро теряет форму. Он пылал ярко, утопая в овациях. И сгорел так же молниеносно, как взлетел на вершину. — Винницкий великолепно работал с вами. Он скульптор, в руках которого оживает даже глина… Эти слова заставили Тёму слегка поёжиться. Хотелось снова подойти к двери выглянуть в коридор: нет ли там дядюшки?.. — Не желаете вернуться в балет? Мой добрый друг, ставивший постановки в Нью-Йорке, был бы очень рад познакомиться с вами и поработать, — энергично произнёс Королёв, не сводя пристального взгляда с Марсова. — Как раз ставит русский балет! — Не знаю… — Если вдруг надумаете, позвоните. Я оставлю вам мой номер. Хорошо? Я не слишком навязчив? — тихо рассмеялся Арсений. — Просто я восхищён вашим талантом. — Ничего. Всё в порядке. А номер оставьте. Я подумаю над вашим предложением. Королёв кивнул и поспешно вытащил из кармана джинсов карточку. Протянул её парню. — Пойду работать, а то выгонят с работы, и кому я нужен? Пенсионер без семьи! — ироничности в голосе Арсения было не занимать, как и добродушности. — Кстати, вам нравится группа «Кино»? — Да. — Отлично пели. Жаль Виктора… Жаль. Сейчас появился некий Терлеев. Песни очень глубокие. Его я тоже слушаю на работе. Но, видимо, придётся делать потише… — и рассмеялся, открывая дверь. — А как зовут вашего знакомого балетмейстера? — Джереми Лерой. Довольно известный человек, — обернувшись, Королёв блеснул глазами. — До встречи. — До встречи. Когда дверь закрылась, Тёма ещё какое-то время сидел, словно парализованный, и глядел на неё. И в глубине души чувствовал, что позвонит. В конце концов, это был единственный, кроме Ильи, человек в округе, который говорил по-русски. Вечером того же дня, возвращаясь домой с гамбургером в руке, Марсов с тихим удовольствием смотрел на винное солнце, разлившее свой величественный свет по неспешным волнам океана. В ушах звучала песня Цоя. Нос ласкал аромат питерского снега. И не такой угрюмый как обычно, Марсов даже позволил себе пофантазировать, как там сейчас, в Петербурге. Он думал о том, что иногда, чтобы почувствовать себя живым, достаточно увидеть что-то, сравнимое с симфонией Чайковского. Например, преломление солнечного света в окне с бирюзовым отблеском, или отчаянные красные цветы, оставленные в вазе на столике одного из летних кафе. В такие моменты хочется просто дотронуться до живой воды, послушать шелестящие сказки ветра, посмотреть на кровавый закат, чтобы убедится, что смерть тоже может быть красивой. Она может быть искусством.