Легкомысленный шёпот

Лерой был так рад познакомиться с Артёмом, что тот испытал некоторое смущение. О Джереми он слышал. Кажется, о нём ему рассказывал Винницкий. Но что именно, и когда это было — Марсов не мог вспомнить. Лерой был человеком приятным в общении, мягким, глаза у него были светло-зелёные, с синим отливом и хитринками. Немолодой, с седеющими, некогда каштановыми волосами, он всё ещё оставался изящным и стройным. Переводчиком на встрече выступал Королёв. Все сразу же, ещё за первыми чашками кофе, вдохновились идеей нового русского балета на сцене Metropolitan Opera. Артёму показалось, что лёд внутри него ещё больше тронулся, что он готов и хочет снова танцевать в балете. Тем более, Джереми предлагал привлекательные условия. — Это будет только ваш балет, Артём. Вы будете его звездой. Музыку для него напишет мой хороший друг Уолшер. Он выдающийся композитор двадцатого века. Все увидят ваш триумф: и Европа, и Америка, и Россия. При этом глаза Лероя страстно блестели. Он был фанатом своей профессии не меньше, чем Герман. Именно об этом подумал тогда Тёма. Он увлёкся услышанным. И сам Джереми производил приятное лишь приятное впечатление: он не лез в личную жизнь Марсова, не спрашивал, почему тот покинул Большой, как оказался в Америке. И про Винницкого ничего не спрашивал. Только лишь сказал: «Ваш дядя — великий балетмейстер. Я видел многие его постановки. Он гений. А вы — гениальный танцор. Сочту за честь работать с вами». Марсов захотел посмотреть, как работает Лерой, и тот согласился. Для этого Тёме вместе с Королёвым пришлось полететь в Нью-Йорк. В светлом зале, сотканном из света и зеркал, репетировали танцовщики Лероя, а тот, словно дирижёр, выхаживал между рядов своих учеников и ворковал по-английски. Червячок сомнения закрался уже тогда. Артём видел, что Джереми работает прекрасно, без лишнего морализаторства, не повышая голос, но… будто бы разочаровался. Попытался это скрыть, вежливо улыбаясь Лерою после окончания репетиции, на которой он был немым наблюдателем. — Вы уже готовы принять решение, Артём? — спросил тот пытливо. — Думаю, мне нужно время. Репетиция прошла прекрасно. Спасибо за приглашение. Королёв, переводя слова Марсова, явно занервничал. Он будто бы боялся, что парень откажется. Видимо, на согласие уже рассчитывал и Джереми. Свет в его глазах поугас. — Конечно, думайте. Буду ждать вашего решения. — Спасибо. Когда Марсов и Королёв возвращались из Нью-Йорка в Авалон, Королёв заговорил о том, что, видимо, его терзало с того момента, как они покинули Metropolitan Opera. — У вас возникли какие-то сомнения? — спросил он, склоняясь к уху Артёма. — Мне просто нужно подумать, — с напряжением ответил тот. — Если вы волнуетесь о гонораре, то… — Нет, не в нём дело. — А в чём же? Марсов устало посмотрел в глаза своего спутника. Признаться самому себе, что всё дело в Германе, пришлось только дома. И это разозлило Марсова. Опять Винницкий стоял на его пути, опять влезал в его планы. От досады парень даже ударил кулаком по стене. Затем прошёл на кухню, налил в стакан воды из-под крана, сделал три глотка. Да, причина была одна: Лерой — не Герман. И пусть он трижды звезда американского балета, он просто не Винницкий. И работать с ним Марсов не сможет. Не сможет отдавать всего себя танцу, не сможет раскрыться так, как делал это при дяде. Стоило парню сформулировать своё разочарование, найти ему объяснение, как стало и пусто, и свободно, и горько. Он отказывался от нового, шикарного витка карьеры только из-за того, что его балетмейстером будет не Герман. И это была его ирония судьбы. Его наваждение. Сев за стол, Артём обхватил голову руками, и… разрыдался. Это был громкий, истеричный плач, на разрыв, с вкраплением ярости, давящей на горло. — Что случилось? — хрипло выдохнул Терлеев, подходя к столу и кладя руку на плечо Тёмы. Он только что пришёл домой, и сразу, с порога, услышал горькие завывания. — Артём, — мягко позвал музыкант, поглаживая плечо любовника. Тот медленно убрал ладони от мокрого и солёного лица. — Отстань от меня! — заорал он, с ненавистью глядя на Илью. Тот явно не ожидал такой реакции. В его глазах мелькнуло что-то тёмное, нехорошее, в остальном же он никак не проявил каких-либо эмоций, но руку убрал. — Не лезь! Видеть тебя не хочу, — выпалил Артём, вскакивая из-за стола и уходя в комнату. Ему хотелось обвинить во всём Терлеева. Хотелось сказать ему, что это он виноват в том, что у Марсова ничего не складывается. Ему хотелось, чтобы Илья на самом деле оказался виновным в его бедах. — Налью тебе валерьянки, — пробормотал рокер, подходя к шкафчику и доставая из него бутылочку с травяным успокоительным. Марсов отворил окно. В комнату проник запах океана, вперемешку с нежной прохладой, чуть-чуть царапающей солёное лицо. Когда Терлеев оказался рядом, сжимая в руке стакан с водой и валерьяной, Артём повернулся, выхватил склянку, и швырнул её в стену. Та разлетелась на десятки осколков. Илья пристально смотрел в глаза парня, а потом развернулся и вышел из дома, даже не хлопнув дверью. Артём повалился на кровать, и позволил себе вдоволь попроклинать Терлеева, Винницкого, свою жизнь. Очередная надежда на то, чтобы начать что-то с чистого листа, накрылась медным тазом. — Да пошли вы все… Твари… Суки… Ненавижу… всех вас… — злобно бормотал он с закрытыми глазами, уже не плача. Он пылал. Сжимал в руках подушку, стискивал зубы, страдая. И вдруг до него донёсся голос дяди. Это было странно, словно кто-то включил кассету. — Это часть искусства, хотим мы этого или нет. — А что для вас значит любовь? — Любовь — это прекрасный самообман. — Звучит несколько цинично, — рассмеялась женщина. — Увы, это правда. — Вы сейчас влюблены? — Не мыслю в таких понятиях. Марсов медленно поднял голову и распахнул глаза. Он уже начал думать, что у него галлюцинации, как вдруг увидел объяснение происходящему. В комнате был включён телевизор. На единственном доступном здесь русском канале. То, что увидел Артём, заставило его сердце болезненно сжаться. Пойти спазмами. Раз, затем ещё и ещё… В серебристой студии на бежевых кожаных креслах видели Герман и какая-то женщина в брючном костюме песочного цвета. Винницкий выглядел импозантно: кожаные чёрные штаны, белая свободная рубашка, на пальцах — перстни. Его лицо было собранным, сдержанным, глаза казались немного колючими, но абсолютно бесстрастными. И улыбался он холодно, иронично. Марсов резко сел, во все глаза глядя в экран. Этот Герман совсем не походил на того, который целовал ему ноги, пытался вернуть, удержать, творил безумства. Но это был он. И то, что он говорил, то, как он говорил, забило последний гвоздь в крышку Артёмова гроба. — Но разве не любовь вдохновляет творцов на создание поэм, романов, картин, балета? — мягко улыбалась ведущая. — Конечно, любовь. Но любви, как таковой, не существует. Это просто красивая выдумка творческих людей. — Получается, если человеку кажется, что он любит, то он может просто захотеть перестать любить, и чувство пройдёт? — Да. Сила воли, и только. Мы видим то, что хотим видеть. Когда мы перестаём хотеть, мы перестаём видеть. Сердце Тёмы обожгло раскалённым. На что он надеялся? Что дядя умер без него? Нет, парень знал, что тот этого не сделает. Что будет страдать и ждать? Нет. Или да? Артём смотрел на Винницкого, тяжело дыша, и не мог понять, почему так больно, не мог понять, почему ему хочется сдохнуть к херам только из-за того, что мужчина, кажется, смог перебороть свою любовь, и научился жить без него. А, может быть, даже нашёл ему замену… Замена… Это стало уже невыносимо больно. — Заткнись. Ты так не думаешь, — прошептал Тёма, обращаясь к Герману, который, конечно, не мог его слышать. — Поговорим о творческих планах. Над чем вы сейчас работаете? — Ставлю балет «Хрустальный мир». — Кто занял главные партии? — Заславский и Андреева. — Это новые артисты Михайловского, если не ошибаюсь? — Верно. — Они станут новыми примами? — Не исключено. — Не было ли вам трудно принять решение об увольнении прежних артистов балета? — Нет. Руководитель обязан принимать решения, а если он не может их принять, то грош ему цена, — и криво ухмыльнулся. От Германа исходила просто бешеная энергетика недоступности и цинизма. Ведущая попрощалась со зрителями, эмоционально поблагодарила своего гостя, и началась реклама шоколада «Виспа». Артём долго сидел, тупо глядя в экран телевизора, а потом встал и, пошатываясь, добрёл до туалета, где его обильно вырвало. Потом он долго сидел на борту ванны и обкалывал свои ладони иголкой. За этим и застал его Илья. Он вырвал иголку из руки Марсова, и тот взбешённо заорал: — Отдай, чтоб тебя! Иди к чёрту! — Угомонись. Я не понимаю твоих истерик, — раздувая ноздри, мужчина бросил иглу в ванну и отвесил парню лёгкую пощёчину. Марсов приложил к щеке кровоточащую ладонь. — Ты мне противен. Жалею, что прилетел сюда с тобой, — тихо произнёс он, безразлично глядя на меняющегося в лице Терлеева. Встав с бортика, Артём молча вышел из ванной.