Легкомысленный шёпот

Перевернувшись на спину, Артём запоздало увидел луч солнца, ползущий по потолку. Он не помнил, что ему снилось, но, казалось, что-то удушливое и липкое, как его роман с собственным дядей. По крайней мере, частенько вспоминая о тех днях своей жизни, Марсов испытывал что-то подобное. Такое же приторное, душное и противное. Вспомнился циничный взгляд карих глаз Германа и его холодная дежурная улыбка для интервью. Тогда с экрана на него смотрел самый близкий и самый далёкий человек. Артём прикрыл глаза, и сквозь проблески между ресницами, увидел пустой белый потолок. Хотелось рыдать и рвать на себе волосы. Поток вопросов к самому себе и Винницкому был нескончаем: «Как ты мог? Теперь тебе хорошо без меня? И кто тебе заменил меня? Никто не мог, ты врёшь». Так хотелось верить в то, что врёт… Но Марсов чувствовал, что есть что-то ещё. Даже если Герман полностью им переболел, то остались угли костра, который не мог исчезнуть с концами. Никогда. Артём не мог смотреть в глаза Терлееву, когда тот брал его за руку и что-то ласково говорил. Не мог ощутить себя частью этого человека и до конца стать ему родным и близким. Сперва Тёма пытался обмануть себя, что всё дело во внезапном появлении, пусть и с экрана телевизора, дяди, но потом пришлось признать. Между ним и Ильёй стоял Герман. Подвинуть эту фигуру было невозможно. И чем больше Марсов это понимал, тем больше избегал контакта с музыкантом. Но когда живёшь вместе, делать это не так просто. Артём снова открыл глаза и мутно посмотрел в потолок. Почти влажными мутными глазами. «Плевать… Даже если я тысячу раз скажу себе, что готов идти с ним дальше, ничего не изменится. Будь что будет». — Привет. Яичницу сделать? — возникший в двери Терлеев припал плечом к косяку и потёр бороду. — Нет, не хочется. — Выпьем кофе? — Не-а. — Что-то не так? — Всё так, — Марсов ощутил удушливое и тошнотворное желание оказаться подальше от Терлеева. Ему казалось, что тот давит, лезет внутрь его нутра. — Жара сегодня. — Да. — Может, поговорим? — потирая бороду мягким движением руки, Илья подошёл к кровати и сел на край. — О чём? — О нас. «Нет никаких «нас», — подумал Артём. И сам поразился ясности и чёткости этой мысли. Ведь точно так же он думал о Винницком. Нет ни их с ним. Нет ни их с Ильёй. Да и его самого нет… — Не хочу выяснять отношения. Марсов провёл ладонью по влажному лбу, к которому прилипли пряди волос. — Лучше всё замалчивать? — Иногда — да, — парень исподволь покосился на рокера. Тот лишь слабо улыбался, а в не по годам мудрых глазах цвета жидкого серебра застыла грусть. — Я вижу, что ты меня не любишь, — вдруг заговорил Терлеев каким-то не своим, треснутым голосом, но с привычной бархатистой хрипотцой. Прижался лбом к его лбу и нежно поцеловал: — Но я люблю тебя… И не знаю, как должен поступить: отпустить или удержать? Рука Ильи уже пробралась под футболку Марсова, оглаживала его грудь, касалась сосков. Артём куснул Терлеева за нижнюю губу. — Сделай, как хочешь. Ему было всё равно. Обычно спокойный и рассудительный, а немного отстранённый Илья вдруг выкинул то, что, наверное, удивило его самого. Схватив и крепко сжав одно запястье Артёма, мужчина второй рукой принялся грубо сдирать с Марсова лёгкие штаны, при этом довольно жестоко целуя губы, нос, щёки. — Отстань, — прорычал Артём, пытаясь вырваться. — Отстань, чтоб тебя… Илья лишь усилил хватку, настойчивее пытаясь оголить нижнюю часть тела парня, при до синяков сжимая пальцами руку. — Да не хочу я тебя! — заорал Тёма. И это был оглушительный в своей злобе и искренности, крик. Замерев, Терлеев вдруг прекратил раздевать любовника и терзать его поцелуями, сжиманием запястья. Опустив голову, он хрипло рассмеялся, затем медленно встал, оставляя Марсова в покое. — Ты ведь любишь жестокость и грубость, тебе не нравится, когда с тобой… по-человечески, — Терлеев, неровно дыша, подошёл к столу, взял пачку с сигаретами и зажигалку. Закурил. — Я думаю, ты трахаешься на стороне, — Артём нервно привёл в порядок одежду и сел, гневливо глядя на рокера. — Врёшь. — Что? — Ты так не думаешь, потому что… знаешь, что это не так. Ты не идиот. Терлеев, пафосно затягиваясь, так, как, наверное, нравилось многим его поклонницам, посмотрел в окно с видом скучающего человека — Да и тебе я не так важен, чтобы ты ревновал… Знаю. Я возвращаюсь в Москву. Предлагают хорошее появление на телевидении. Летишь ты со мной, или нет, и в каком качестве, решать тебе. Марсов встал. Он вдруг ощутил мнимое, какое-то нереалистичное желание вернуться в ту, старую жизнь, где была бешеная любовь, где был Герман, где мерцали хрустальные капельки люстры во время премьеры в театре, где он блистал на подмостках. И ему самому стало не по себе от секундного помутнения. Он прошёл на кухню, налил из крана воды в стакан. Выпил. — Ты так и будешь уходить от ответа? — Илья, держа в одной руке сигарету, в другой пепельницу, направился следом. — Я тоже возвращаюсь. Что мне тут делать одному. «А Герман может найти и убить… И плевать… Но с каких пор?» — чуть ли не истерично взвизгнуло в голове Марсова. Да и кому плевать? Ему или Винницкому? Может быть, уже обоим? — С этим разобрались, — мягко кивнул Илья, чуть щуря серые глаза. — А что со второй частью? В качестве кого ты едешь? Со мной или без?.. — Зачем тебе всё это? Ты же видишь, что у нас ничего не клеится, — Артёму казалось, что сейчас он самолично отдаёт кому-то надежду на счастье, но при этом говорит правду. — Я не могу забыть… те отношения. Я не могу. Чёрт. Долбанные откровения. На что ты меня выводишь! — Я знаю, — Терлеев эффектно сбросил пепел с сигареты в пепельницу. — Я же вижу твои порезы, ты режешь себя каждый день. Ты холоден и далёк. Но, наверное, в этом есть и моя вина. Я слишком много времени провожу с музыкантами, ты одинок. — Ну… значит, всё? — Я бы хотел, чтобы ты был счастлив. Со мной. Но я не совсем тебя понимаю. Хочешь ли ты сам нового? Или ты предпочитаешь жить прошлым? Всё дело в этом? — музыкант лениво зажёг зажигалку, но только на пару секунд. Осветил вспышкой свои слова. — Перестань… Это давит… — с трудом пробормотал Тёма, ощущая себя будто бы обнажённым. — Я не могу тебя отпустить… Но от любви любви не ищут. Если ты хочешь, то пусть будет всё… — голос рокера стал надломленным. Он поспешил затянуться. Марсов смотрел на его цепь на шее, на красивые волосы, на мужественные черты лица, и понимал, что совершает ошибку, оставляя этого человека. Но и Герман с его циничным равнодушием, льдисто смотрящий на него с экрана, уже давно не отпускал парня. Он с грохотом поставил стакан на стол и вышел. Заперевшись в ванной, Марсов сел на бортик, и стал наносить себе порезы бритвой по ногам. Небольшие, до первой крови. Постепенно стало легче, боль отступила, на душе прояснилось… Артём уронил на кафель, покрытый алыми каплями, лезвие, и закрыл глаза. Он сидел так достаточно долго, пока не смог мыслить и не ощутил себя в этом мире, его частью. Артём вышел из ванны и позвал Илью, потом обошёл дом, но того нигде не было. Ощущая лёгкую боль в истерзанных ногах, Марсов лёг на кровать и укрылся одеялом с головой. Он вспоминал, как готовил Герман, запах его парфюма, рук, его безумный хищный взгляд… И не мог поверить, что теперь это никак не его история. А если он нашёл кого-то?.. Сердце полоснула ревность. Артём зажмурился. И вдруг раздался телефонный звонок. Выпутавшись из одеяла, взлохмаченный парень потянулся к трубке стоящего на тумбе аппарата, ответил. — Артём, тут беда… Илья попал в аварию. Он сейчас в больнице… Ты приедешь? — взволнованно протараторил клавишник Сорокин. — Ч-что? Да… куда? Где он? — Марсову казалось, что всё это дурной сон. Не начался, а продолжался. Иван продиктовал адрес, и Артём, положив трубку, направился к шкафу. Нужно было ехать. Формальность. Он даже сам удивился, почему внутри такой лёд, почему нет волнения по поводу того, что случилось с Ильёй? Почему там лежали только осколки зимних зеркал, в которых навсегда затерялись их с Германом отражения.