ромашковый чай

Бора должна, обязана радоваться, потому что добилась, чего хотела. Или добилась чего не хотела, но пригвождённая к земле едким «правильно», от которого сводит скулы и очень желается расцарапать грудную клетку. Добилась. Вместо радости привычная опустошённость, колючая, кусачая, как декабрьские морозы, и Бора, отвыкшая от долгих холодов, тоскует по октябрьскому солнцу, согревающему и не сжигающему. Она сгибает ноги в коленках; прижимает заплаканное лицо; и сидит, трясётся, когда на телевизоре заливисто смеются актёры, а Бора, как мантру, шепчет сухими губами, что она справится, что она сможет, потому что это правильно, так нужно.        Она справится.        Поначалу всегда больно. Разрывать отношения – не поход на берег моря. Пусть это, как и у моря, солёно, а иногда возможно потерять душу, но нет успокаивающей песни волн, легкого бриза и ощущения свободы. Бору стискивает чем-то когтистым. У шеи – тяжело дышать, у плеч – невозможно подняться, у щиколоток – никак не выходит сделать два-три шага даже до кухни.        Она справится.        Бора вытирает под глазами, там давно уже щиплет, как от лимонного сока, и прилизывает влажными от слёз ладонями некрасиво растрёпанные волосы. Понимает, что ночью обязательно приснится кошмар. Оттого совершенно не хочется спать. Поэтому – она пододвигает ноутбук, успевший перейти в режим сна (в который в ближайшие дни никак не сможет перейти Бора), нашаривает на диване закатившийся стилус, в руках он держится слабо, выпадает, но Бора усердно высматривает на экране рисунок, думая, как иронично рисовать счастливое мальчишечье лицо, пока не в силах удержать в себе стыдливые рыдания. И хоть чутка успокоиться получается лишь тогда, когда понимает, утешая саднящее сердце, что теперь – у Шиён будет нормальная жизнь, без срывов Боры и срывов к Боре, она отдастся полностью музыке, учёбе, своей девушке и, может, обязательно будет счастлива. С их ссоры минуло две недели – Бора не звонила Шиён, не писала, отгораживалась от воспоминаний, игнорировала запах её шампуня на подушке, а Шиён не звонила, не писала тоже. Наверное, боялась. Или смущалась, или ей было неловко. Она вечно такая – не решается внаглую лезть, если чувствует вину, догадываясь, что на неё злятся. Боре постоянно такая Шиён доводила до умиления: она смешливо мялась на месте, не зная, что сказать, кидала нерешительные взгляды, а когда наконец находила слова – звучала уверенно и серьёзно, что Бора не была способна злиться на неё слишком долго. Но тут вроде Бора и не злится. Только если на себя. И больше не умиляется: скорее страдает, представляя, как Шиён, ища в своих поступках ошибки, бесконечно жует нижнюю губу, барабаня длинными пальцами по столу, и думает очень много, говорит очень мало, доводя своё поведение до холодного безразличия, которое Бора, честно, недолюбливает. С экрана ноутбука на Бору смотрит совсем не жизнерадостный мальчишка. С её настроем рисовать – как пытаться выкопать могилу ложкой. Можно, но уж очень тупо и долго. Дедлайны сгорают, прямо как осень на календаре. Бора откладывает (поправка: с раздражением откидывает) стилус, тот катится по полу, и, вероятно, в следующий раз Бора его вовсе не найдёт. Планшет скатывается по корпусу ноутбука. Бора едва сдерживает порыв сломать всё-всё. Вокруг. Каждую часть: себя тоже. Потому что везде – кровать, диван, кухонные тумбочки – к ним прикасалась Шиён, и Боре дурно от вездесущего запаха солнца. На щеках, лбу, на запястьях. Запах есть, ощущение – также; но ни капли тепла, один раздирающий холод.        Она справится.        \ Ближе к выходным, когда Бора плотно укутывается в плед, расплывчатым взглядом следя за сюжетом какой-то вечерней дорамы, приходит:        шиён, 9:34pm: хэй        Окошко сообщения горит ярко-ярко, почти выжигая глаза. Бора моргает, думая, что привиделось. Сердце заранее начинает бесить громким стуком, и из-за него безостановочно дрожат руки.        Нет, нет, нет, нет. Зачем ты написала? Тебе нельзя мне писать.        шиён, 9:45pm: ты занята? бора, 9:47pm: да. вся в работе.        Пальцы едва попадают по буквам. С пятого раза – получается. Бора до отпечатков ногтей вцепляется в своё бедро. Она не может не ответить. Ей и так – каждую секунду порознь до чесотки желалось отправить Шиён любое, любое смс, только бы с ней поговорить. Самое сильное желание: услышать её голос. Мягкий и родной. Но она держалась. До последнего. И теперь Шиён – своим дурацким «Хэй», этим дурацким, неуклюжим вопросом нарушает всё. Если закрыть глаза, получится сделать вид – что ничего не было. Продолжать игнорировать. Свои чувства, свою эгоистичность – из-за которой Бора несколько лет звала к себе Шиён, чтоб получить её заботу, свои сомнения, почему же Шиён все те несколько лет никогда не отказывала и дарила заботу. Бора не слышит ни звука от телевизора из-за клокочущего в ушах стука.        шиён, 9:48pm: эм… у меня выдалась тяжёлая неделя. шиён, 9:49pm: учёба доконает когда-нибудь, хахах. ну и… можно я приеду?        Нет, прекрати, прошу, просто прекрати.        бора, 9:50pm: у меня много работы. думаю, не стоит. шиён, 9:50pm: я не слишком помешаю. я… я просто посижу рядом и буду молчать. шиён, 9:51pm: очень хочу тебя увидеть. ты мне нужна. можно я приеду, пожалуйста?        Бора знает, что Шиён, находясь где-то там, уставшая, измотанная, пахнущая домом, теплом и ромашковым чаем, нервно дёргает ногой, впериваясь неморгающим взглядом в экран, ждёт – терпя невыносимый трепет в животе. Бора свои глаза жмурит до космических клякс под веками. Тоже терпит в животе невыносимое чувство – раскалённое и болезненное. Стараясь не смотреть, что она пишет, печатает на клавиатуре, едва не проливая капли слёз:        бора, 9:52pm: прости. у меня правда очень много работы. шиён, 9:57pm: а, ладно. извини, что помешала. не перегружай себя, хорошо? отдыхай вовремя. бора, 9:58pm: ага.               Она не справится.        \ Ото сна Бора просыпается в холодном поту. Вскакивает на кровати. От каждого вздоха – горько и горячо, до неспособности дышать душно. Она суматошно, надрывно, с истерикой шарит вокруг, по скомканному постельному белью цвета осени, проверяя, что реальность, что она выбралась из кошмара. У подушки пальцы натыкаются на твёрдый корпус телефона. Бора замирает – как если бы застряла вне времени, в пугающем, тёмном пространстве космоса, без единого источника света. В комнате темно, как вне времени. Но шумно – ветром и дождём. Дрожью бледных пальцев. Стуком испуганного сердца. Бора вытирает предплечьем лицо. Вдыхает, выдыхает, вдох за вдохом, вдох за вдохом; и закашливается, словно горло изнутри раздирает ханахаковская болезнь. В уголках глаз выступают слёзы. Бора шепчет, сломано, неспособная на жёсткость, проклятья, голос – глухой и едва слышный – трещит, колышется от холода. Потом, неосознанно, от неё вырывается: – Шиён… С её именем на губах безопасней. От её имени – Бора словно под защитой. Но остатки сна не уходят, а с каждой секундой вспоминаются яснее, и Бора вновь рушится, оседает в кровати, теряется в тёмном пространстве комнаты. Во сне Шиён снова, снова и снова уходила. А Бора бежала, бежала, бежала за ней, разбивала коленки, драла ладони в кровь и кричала до осипшего голоса. От её имени дом; от её имени – боль. Одеяло пахнет солнцем, чаем, лавандовым кремом для рук и слезами. Бора самозабвенно подбирает под себя ноги, вдыхает с одеяла запах – и захлёбывается безысходностью. Около валяется заблокированный телефон. Бора легким жестом проводит по экрану непослушными пальцами – тусклый свет озаряет чуть комнату. Она хочет написать. Хочет позвонить – услышать по ту сторону бархатный заспанный голос, смеющийся хриплым, негромким смехом, услышать в голосе искреннюю улыбку, от которой улыбнётся сама. И прижимать телефон к уху, будто обнимает её, чтобы, не выдержав, прошептать смущённо: «я скучаю», а через несколько минут лихорадочно спрыгнуть с кровати, путаясь в ногах, и открыть входную дверь – чтобы путаться в её руках. Бора сжимает губы в тонкую полоску. У неё расплывается взгляд – но всё равно читает с экрана последнюю с Шиён переписку. В груди знакомо ноет. Бору это привычно бесит. У неё привычно дрожит тело, и Бора, ненавидя и хмурясь, бьёт слабыми руками по кровати, шепча – себе, – как мантру, перестать быть такой. Трусливой и жалкой. Зато не эгоисткой. Так ли это? Почему ей не стало легче? Почему стало только хуже? И почему кошмары в конце осени, когда должны полностью пропасть, не отступают. И почему Бора вглядывается в шиёново имя на дисплее, думая, но сомневаясь, но хотя ей написать, почти пишет, в секунду до останавливается, и вновь хочет – делая бессмысленным свои попытки от неё отдалиться. В последний момент Бора блокирует телефон. Может – Бора не будет счастлива; может, она не справится. Зато для Шиён счастьем будет наполнен каждый день, в которых Бора не сваливает на неё свои тревоги.