ромашковый чай

       – Спина болеть будет, – Минджи несильно стучит Шиён по макушке кружкой горячего чая. – Ты вообще спать собираешься? Шиён вяло передёргивает плечами и с тихим «Спасибо» забирает из минджиных рук чай. – Много осталось? – Не особо, – Шиён звучит глухо и тускло; она переводит взгляд на экран, и от нескончаемых звуко-дорожек у неё раскалывается голова. – Я думала, мы вчера со всем закончили, – у Минджи полусонный вид, будто она готова заснуть на ходу. – Опять внесли какие-то правки? – Ну, – откатившись на кресле, Шиён потягивается, слыша хруст в спине, болезненно жмурится. – Недавно написала Юхён, сказала, поговорили со своими, поняли, чего-то не хватает. Но в то же время – вроде всё норм, пойдёт для сдачи. Я была готова забить, но поняла, что хочу довести до идеала. – И поэтому ты изводишь себя? – Минджи недоверчиво хмурится. Шиён поднимает на неё взгляд – безразличный и подавленный – и кривит уголки губ, как бы говоря: «Не начинай». – Если ты отдохнёшь апокалипсис не наступит. – Я лишь хочу доделать песню. – Ага, конечно, – фыркнув, Минджи стучит указательным по виску Шиён, – мне больше нравилось, когда ты пыталась отвлечься, разбивая всяким юным дамам сердца. Шиён уворачивается от её руки; насупившись, она бормочет: – А теперь сердце разбили моё. – Как будто впервые, – Минджи закатывает глаза, а Шиён начинает раздражаться: она безумно устала и безумно хочет тишины, хоть понимает, что Минджи просто старается помочь. – В этот раз всё… – она никнет, – иначе. Намного хуже. – У вас отношения… какие-то… – Минджи тяжко вздыхает. – Странные? Дебильные? – заканчивает Шиён, горестно усмехнувшись. – Скорее непонятные. Я честно не понимаю, почему ты так спокойно воспринимаешь все её закидоны. Да, у Боры проблемы… со всем этим. Но это не значит, что ты не можешь потребовать хотя бы объяснения происходящего. – Не хочу, чтобы ей становилось плохо, – Шиён задумчиво водит пальцами по контуру кружки, – может, в её состоянии… Ей будет лучше без меня? И сейчас нужно от меня отдохнуть? Минджи вновь закатывает глаза: – Да бред всё это. С каких пор ты такая нерешительная? С каких пор веришь во всякую чушь, что Бора, которая хвостом за тобой вилась, вдруг решила прекратить общение – просто потому что ты ей надоела? У Шиён под кожей распаляется злость и обида. Непонятно на кого; то ли на Минджи, которая легко говорит слова, про которые не единожды задумывалась Шиён; то ли на Бору, которая ничего не говоря – даже те слова, про которые едва не каждую ночь думала Шиён – её бросила, перестала писать, перестала звонить, перестала быть рядом, когда Шиён в этом слишком сильно нуждалась; то ли на себя – такую покорно принявшую окончание их дружбы, себя, которая видела и знала, что всё движется к концу, но слишком боялась обо всём заговорить. И Шиён глубоко вздыхает, унимая чувства, подтягивает чай, дым от него замыливает зрение, и может, поможет исчезнуть её до одури преданному взгляду, который возникает из-за Боры. Шиён глубоко вздыхает снова. В нос въедается запах измученной ночи, медлительной и звука скрежета оконного стекла, с кухни несётся запах моющих средств и рамена, что не так давно заварила Минджи. Она думает о том, что Боре от дождя и грозы одиноко, что она бестолку кутается в дурацкий плед, который Шиён не особо думая купила пару лет назад, не зная, каким дорогим он станет для Боры. И отвечает Минджи, прикрывая болящие глаза: – Я не знаю. Ничего не знаю. Минджи сама от злости или негодования кипит и уже почти выставляет Шиён за дверь, чтоб та мчалась к своей неудачной любви. Она пинает Шиён в коленку, ударившись об ножку стула. Шиён громко ойкает, проливая на футболку чай, шипит от боли – может остаться ожог – и вскидывает на подругу голову, готовя ругань. Но Минджи, уперев руки в бока, принуждающе чеканит: – Так узнай! Шиён не успевает сказать что-то против. – Иди. Прямо сейчас. Вставай и иди, – Минджи выходит из комнаты громко топая по половицам. В гостиной срывает с крючка куртку Шиён. Оттуда кричит: – Ты, блять, собираешься, или как? Отупело моргнув, Шиён, нахмурившись, идёт следом, но не чтобы собраться, а чтобы возмутиться, сказать несколько слов поперёк. Минджи не позволяет. Кидает в Шиён куртку. – Иди, – повторяет она настойчиво, – я с утра вижу, как ты ждёшь её грёбаного звонка! Да даже теперь не ложишься спать, думая, что она тебя позовёт. – Я не- На этот раз Минджи пинает шиёнову обувь поближе к ней. – Не заставляй за шкирку вытаскивать тебя за дверь. В тишине глядят друг на друга. Минджи ждёт, выжидающе выгнув бровь, а Шиён мнётся, сжимает в руке куртку, и знает – что хотела пойти, хотела сама, без толчка от Минджи, заявиться к Боре, и сделать хоть что-то. Увидеть. Поговорить. Потребовать объяснений. Бору поцеловать. Ей чувствовалось – нужным и правильным. Будто её против воли тянут в чужую квартиру. Шиён торопливо натягивает куртку. – Ладно, – выдыхает она, будто страшась, что её волнение раскроют; что Минджи заметит, как подрагивают уголки губ в улыбке; как Шиён готова мчаться куда угодно, пусть на улице дождь и слякоть, пусть болит затёкшее тело, пусть ноет нестерпимо в груди, но она готова, и она побежит, потому что хочет и слишком задолбало их с Борой молчание. Шиён некоторые свои чувства предпочитает скрывать. Но в случае с Борой их так много – что как не пытайся всё скрыть не получится, что-то да прольётся, о чём-то да узнают. А Минджи и без шиёновой спешки знает обо всём, поэтому облегчённо улыбается, наблюдая, как Шиён, второпях, засовывает ноги в ботинки, не потрудившись затянуть шнурки. На прощание Шиён не бросает даже сухого «я пошла», она открывает дверь, едва не оставив синяки на ладонях от ручки, и бежит вниз по лестнице, перепрыгивая сразу по три ступеньки за раз. Зато Минджи, счастливая и довольная, кидает ей в след: – Чтоб до следующего дня не возвращалась! \ У квартиры Боры Шиён неуклюже топчется, позвякивая связкой ключей, и прислушивается к треску лампочек в коридоре, силясь различить в тишине за закрытой дверью любые звуки. Но слышит только треск лампочек; безудержно колотящееся в груди сердце, и где-то рядом тянет неприятной болью ожог. Волосы Шиён от макушки до кончиков промокли под ноябрьским дождём. Ботинки у коврика оставляют слякоть, Шиён глядит на собирающиеся в лужи капли, шмыгает носом, растеряв всю легкость, с которой добиралась до дома Боры. В щели под дверью виднеется яркий, жёлтый цвет. Шиён стискивает ключи, острая часть упирается в ладонь до вмятин. Собравшись со словами, с эмоциями, собрав в кучу все беснующиеся мысли – она, внезапно не дрожащими руками, вставляет ключ в замочную скважину. Вздох – ключ поворачивается с глухим щелчком. Выдох – за дверью слышно звучный удар, будто что-то с тяжестью разбилось на осколки. Шиён, перепуганная звуком, откидывает любые сомнения, забывает про базовые правила приличия и, едва не навернувшись в прихожей, заваливается в квартиру, на ходу сбрасывая не зашнурованные промокшие ботинки. Она суетливо осматривается – взгляд к спальне, оттуда приглушённо светят жёлтые лампы, потом на диван, где комком свернут тот самый плед, и вокруг всё до сжавшегося сердца знакомое, родное, что Шиён всего на секунду застревает, часто вдыхая через нос. Вздрагивает, ёжится, и вновь – кидает запаниковавший взгляд повсюду, натыкается на валяющийся стилус, на растения в горшках, на брошенные при выходе из спальни тапочки, и нигде Бору не находит. По телу проходит липкий страх. Шиён делает три шага вперёд – осторожно, жмурясь от идиотских, неприятных мыслей. Она поворачивает голову, так медленно, словно страшась не увидеть на кухне Бору. Но она видит. И задыхается, и дышит, и сердце в груди большое, огромное, горячее, шумное, и у Шиён ноги ватные, но шустрые, и она срывается с места, сокращает расстояние, и Бора, замеревшая под ярким, выжигающим белизной, светом, чересчур хорошо светящим для ночи, выглядит, как если бы растворилась во всем – в тишине, в дожде, в воздухе – через секунду. У неё голые ступни. Красные от холода коленки. У неё дрожат руки – а у Шиён напротив такие уверенные, сильные, ими она хватает борины ладони, пачкается в её крови, измазывая ещё сильнее руки обеих. У Боры взгляд опущен в пол. Распущенные волосы прилипли к заплаканному лицу. Она невыносимо крошечная и хрупкая в огромной белой футболке, будто не она носит, а её. У Шиён, пусть не дрожат руки, но дрожит голос, когда она: – Хэй. Бора поднимает красные, влажные и непонимающие ничегошеньки в этой жизни глаза. Говорит, звуча очень жалобно и глухо: – Я даже чай себе приготовить не могу. Под их ногами кляксами растекается горячий ромашковый чай. Шиён шмыгает носом. Смотрит на осколки кружки. Смотрит на изрезанные пальцы Боры. Вместо слов, которые ничего не исправят и не помогут, Шиён тянет Бору на себя. Мягко, не принуждая. И Бора – слабая, уставшая, – поддаётся, или падает, утыкаясь носом в шиёнову шею, влажную, дождливую, пахнущую сладкими духами и покоем. Зажмуривает защипавшие глаза. Ощущает ладони Шиён на спине, на талии, они поглаживают и прижимают ближе. Шиён прячет лицо в растрёпанных волосах Боры. И её дыхание – слишком многословное, слишком обеспокоенное, от него на душе начинается буря. Бора руками упирается в плечи. Пачкает кровью шиёнову куртку, пытаясь оттолкнуть. Она не в состоянии отыскать грань между сном и явью. Она не знает – снится, или нет; через какое время Шиён её покинет, а через какое сны будут издеваться, напоминая, чего и кого лишилась Бора. Она отталкивает, держась за воротник, будто может упасть. Прилагая все силы – которых не осталось. Потому Шиён не отстраняется даже на сантиметр. Она шепчет, срываясь на хрип: – Пойдём, я тебе раны обработаю. Бора качает головой, вторит: – Ты что тут делаешь? Шиён губами оставляет на лбу Боры поцелуй, принуждая замолчать. Бора замолкает. Буквы застревают в горле. Она застревает сама. На холодном полу, терзаясь дрожью от прорывающегося в окно ветра, с обмякшими руками, из которых предательски выпала любимая кружка, с бардаком в себе – Бора на грани какого-то аляповатого безумия, не верит, что Шиён рядом, не понимает, что она пришла, но отчаянно хочет заползти обратно в её объятия, в которых до запретного хорошо. Но Бора застревает. Молчаливо, с тихой грустью, с громкой болью, она поднимает на Шиён взгляд – находит её глаза своими, цепляется, и становится совершенно странно, Бору водит-водит-водит, она содрогается под тем дождём, что не чувствовала на коже, но дождь пришёл вместе с Шиён, что не отнимает тёплых рук, придерживая за спину, и Бора просто просто хочет навзрыд заплакать. Наверное, это желание в ней читает Шиён. Повторяет: – Пойдем. Стискивает ладонь, не чураясь чужой крови, и ведёт Бору за собой в ванну, проследив, чтобы она переступила рассыпанные по полу осколки. \ Шиён включает кран, подставляя под воду борины ладони, бережно смывая кровь. Бора едва держится на подкашивающихся ногах. Молчит. Потому что молчит Шиён. И от Шиён аура – такая пугающая, задумчивая, её не разрезать вторым вопросом что ты тут делаешь, готовому сорваться с сухих губ. Касается плечом предплечья Шиён. Ванна маленькая, в несколько шагов, и они жмутся друг к другу ненамеренно, либо Бора не может отойти подальше, а только вглядывается в раковину, в стекающую с её рук красную воду. – Садись, – Шиён указывает на край ванной, говорит негромко, но твёрдо, и Бора слушается, продолжая тупить смущённый взгляд. Выключив воду, она снимает куртку, стаскивает с запястья чёрную резинку, неряшливо собирая лезущие в глаза мокрые волосы в наспех сделанный хвост, и тянется за пластырями над раковиной. Бора за её действиями посматривает робко, воровато, ожидая, что Шиён вот-вот будет ругать, будет гневного смотреть, но руки её мыла с привычной нежность, держа в своих с такой лаской, что у Боры слёзы наворачиваются в который раз за несколько быстротечных минут. Она вытирает под веками. Вздыхает. Сжимается под напряжением, исходящим от Шиён. С пачкой бежевых пластырей Шиён присаживается рядом. Не смотрит в глаза. Хмурит тонкие брови. Она собиралась сказать многое, но от увиденного предложения не складываются. Бора, не выдержав, порывисто выдыхает: – Зачем ты пришла? Шиён, разрывающая упаковку пластыря, от вопроса ведёт плечами, и выглядит так, будто за их разлуку прожила несколько сотен изматывающих лет. Бора продолжает, сглатывая от волнения: – Шиён, зачем? Я же не просила… Я- – Ты дура, – ровным тоном заканчивает она. – Черти что у тебя в голове. Бора рвано мотает головой. Что у неё там? Долгая любовь, причиняющая одинаково страдания и счастье, вина, что чувствуется и теперь – потому что Шиён не смотрит на неё, будто Бора провинилась во всех тех нескольких сотнях изматывающих лет, находясь порознь, потому что Шиён говорит со сдерживающим криком, или плачем, или воем. Она сдерживается, берёт – снова – ладони Боры в свои, осматривает тонкие, но глубокие порезы, и в который раз тяжело вздыхает. От этого вздоха Бора ощущает себя прибитой к белой кафельной плитке. Касания Шиён остаются ожогами. Бора видит красное пятно у неё на ключицах. И выдаёт: – Прости. Шиён фыркает: – Ты хоть знаешь, за что извиняешься? Не совсем. – Я… – Ничего ты не знаешь, – у Шиён покрасневшие от холода улицы щёки, острый взгляд чёрных глаз, отчего-то не ставших карими под светом ламп ванны, а у Боры глаза мягкие-мягкие, цвета коричного чая, и ими она с жадностью осматривает Шиён всю, потому что ужасно затосковала. Усматривает знакомые шрамы под веком и на скуле. Задерживает дыхание, чтоб не сорваться и не поцеловать. Шиён клеит на указательный пластырь, осторожно, чтобы не сделать больно. – Ты меня всё спрашиваешь, спрашиваешь… – она следом крепит на средний, – дай и я спрошу. Поднимает голову. Встречается с Борой взглядами. И Бора, не давая Шиён договорить, необдуманно выпаливает, потерявшись в её глазах: – Я по тебе скучала. Шиён нечаянно рвёт пластинку пластыря. Сжимает челюсть. Закрывает глаза, успокаивает внутри эмоции, и открывает. Бора от своих слов становится пунцовой. Слишком милой. Слишком такой – которую хочется недели напролёт обнимать, целовать влажно в шею, зарываясь пальцами в волосах. – Зачем ты меня отталкиваешь? – она заканчивает мысль. Кожей ощущает, как дрожат руки Боры. Шиён неосознанно гладит большим пальцем по внутренней стороне ладони. Бора тушуется. Хочет вырвать руки. Но не может. Хочет сбежать. Но не может. От прикосновений по телу разносится то тепло, по которому ночами скучала, завернувшись по нос в пропахшее шиёновым запахом одеяло. И Бора будет слишком трусихой, если вот возьмёт – и сбежит. Бора так сильно устала ею быть.        Она хочет быть любимой Шиён.        – Я отталкиваю, потому что, – сиплым полушёпотом говорит Бора, ловит блеск ожидания в шиёновых чёрных глазах, чувствует, что Шиён больше не клеит пластыри, не гладит ладонь, только сидит на расстоянии вытянутых их друг к другу рук, доставая ногами до пола, когда Бора – до пола не достаёт, держится едва на краю, держит едва порывы в себе. И не выдерживает. Который раз за вечер. Который раз за жизнь.        Я люблю тебя.        Бора целует Шиён в губы, врезаясь скомканным поцелуем. Ладони спадают с неподвижных шиёновых длинных рук, чтоб вцепиться в сверкающую белизной раковину впереди и не упасть. На вкус губы до боли напоминают солнце. Бора от страха жмурит глаза, она не вынесет увидеть реакцию подруги.        Какая она уже подруга. Кто она для Боры – вообще.        Поцелуй заканчивается столь же внезапно, как начался. Бора отскакивает обратно, Шиён застывает с приоткрытым ртом. В горле комком стоит тревога и противное отчаяние. Нет лёгкости, радости, ничего, о чём Бора с несколько лет грезила. Она смотрит куда-то в сторону, от поцелуя печет, напоминает, и Бора прикусывает нижнюю, в надежде унять чувство. Оно не уходит. И Бора, в склизкой тишине, отрешённым тоном шепчет: – Вот почему.        Её руки перестают дрожать, исчезает беспочвенное волнение; Бора раскрыла Шиён всё. Самолично выведя себя на казнь. И теперь, вот теперь, Шиён поймёт, Шиён уйдёт, в будущем без неожиданных встреч посреди ночи, без сообщений, в которых попросит быть рядом, без всего. Без себя.        – Ха, – выдыхает она и от звука Бора подскакивает. У Шиён на лице нечитаемое застывшее выражение, она облизывает губы, смахивает со лба спавшую прядь полувысохших волос, и с тем же спокойствием, серьёзностью, которую не видит отвернувшаяся Бора, тянется ближе, больно хватая за щёку: – Посмотри на меня. Бора стряхивает её руку и крепит взгляд на свои, сцепленные, заклеенные любовно пластырями. Качает головой: – Я устала рыдать перед тобой. – Так не рыдай. – Не могу. Слишком много… – Бора запинается об своё внутри разгорающееся одиночество, пусть Шиён рядом, пусть Бора слышит её прерывистое дыхание, – эмоций. – Бора, послушай… – Я знаю! – ещё ниже опускает голову, пряча лицо в волосах. – Знаю, что ты хочешь сказать. И знала всегда. Просто… Просто я не могу выдерживать это, ясно?! Мне невыносимо быть с тобой рядом, когда я так сильно тебя люблю. – Бора- – И поэтому можешь уйти, сделав вид, что никогда не было ни меня, ни нашей дружбы? Я справлюсь, обещаю. Просто, пожалуйста… не делай мне ещё больнее. – Бо- – Уходи, Шиён! – она сжимает ладони на коленках, и всё вокруг – крохотная ванна, яркие лампы, под которыми шиёнова кожа блестит золотым солнцем, саднящие пальцы, ощущение крови на лице, застывшее в мольбе сердце, и запах соли на ресницах – кажется ненастоящим, выдуманным, сном. У Боры голос сиплый, задыхающийся: – Уходи. Я… я не могу так больше. Ты- – Заткнись, – Шиён вклинивается в спешную речь Боры полурыком, и поддаётся ближе, опаляя горячим дыханием. Ошарашенная Бора нехотя вздёргивает голову вверх, сталкиваясь носом с шиёновым, и так же замирает, всхлипывает, отодвигается подальше, почти падая с края ванны. Шиён перед глазами злая и рассерженная, у неё белеет лицо, наливаются красным покусанные губы, не высохшие волосы выглядят совершенно чёрными, а не привычно мягко-каштановыми, и она вперивается неумолимым в Бору взглядом, одним только словом вынуждая испуганно вздрогнуть. Бору хватает на рваное: – А?.. Прежде чем стать заключённой в крепкий захват нежных, прохладных и влажных ладоней. Шиён прижимает за затылок к себе, заранее прикрыв глаза, и Бора ощущает, как глухо бухнулось на дно желудка сердце, и как онемели разом все нервные окончания, кроме которых, что на губах; и губы – оголённые нервные окончания – жжёт невозможно горячий, отчаянный шёпот: – Помолчи хотя бы секунду. Когда Шиён целует Бору, Бора упирается маленькими ладонями ей в грудь, в жалкой полупопытке оттолкнуть. Она несдержанно выдыхает в шиёновы губы. Шиён щурится от мурашек, путает руку в бориных растрёпанных и пахнущих осенью волосах. Целует напористо, влажно, не позволяет отстраниться, не даёт секунды на сомнения. И Бора не сомневается. Ей не хватает, воздуха, времени, лжи, которой она обманывала их обеих. Но Бора хватается за шиёновы плечи, по-детски цепляясь, спасаясь, будто может утонуть, она прижимает к себе Шиён, упорно, неотступно, ловит её тело – чтобы она не исчезла, не растворилась, как смутные воспоминания о сне. Шиён беспокойства понимает в поцелуе губами. Прерывисто дышит. Целует под нижней губой. Бора неразборчиво бормочет что-то, тихо, едва волоча языком, и прижимается, пытается быть поближе. Они стукаются коленками. Врезаются носами, когда вновь целуются, страстно и неряшливо, не думая ни о чём. Шиён прижимается лбом к лбу Боры. Её ресницы дрожат. Припухшие губы трогает едва заметная улыбка. Бора, царапающими пластырями пальцами, касается шиёновой щеки, собирая румянец. Заправляет потемневшие от дождя пряди за уши. Нервно вздыхает. Грудь вздымает тяжело-тяжело, и тесно не только в ванной, тесно внутри – Бору знакомо мучают чувства, и от них сводит в животе, ново и трепещуще. Заговаривая, Шиён звучит приглушённым счастьем: – Любишь, значит?        И тогда они целуются снова.        Бора застенчиво тянется вверх, сокращая расстояние, и касается своими губами губ Шиён. Чувствует её улыбку. От неё скачет влюблённое сердце, грозясь остановится. Но если это будет последнее мгновение в жизни – Бора согласна; Бора согласна на всё, лишь бы продолжать целовать Шиён каждую секунду оставшегося ей времени. Они целуются, целуются, целуются. Шиён обнимает за поясницу, греет через тонкую ткань полупрозрачной домашней футболки кожу ладонями. И прижимает Бору к себе так, что ощущает стук её сердца.        Бора отодвигается на миг, чтоб прошептать: – Люблю.        Ответа вопрос, вроде, не требовал. Но Бора хочет говорить целуя податливую во всём Шиён, что любит, любит, любит, и хочет собирать губами её нежный смех, пробовать на вкус, вжиматься губами до вспышек жёлтых клякс под веками. Она не совсем верит, что ей всё не приснилось. Она не совсем осознаёт, что Шиён взаправду рядом, даже когда узнала обо всём. Но она знает, что губы у Шиён мягкие, слегка обветренные дождём и осенью, бесконечно приятны на касания. И Бора просто знает, каким на вкус бывает октябрьское солнце. Оно ожидаемо – дом и утешение. Сладкий ромашковый чай. Шиён тычется с щенячьей преданностью в открытую футболкой ключицу, оставляет поцелуй. Бора покрывается мурашками. Едва откидывает голову вбок. Шиён на шее тоже оставляет губы, целует, потом на плече, на родинках, на скуле, и – падает лбом в сгиб шеи, тяжело дыша. Бормочет: – Пошли, я сделаю тебе чаю. Бора, дрожа не от холода, но от чувств, кивает, чувствуя сильный шторм, который её не отпускает, а заставляет находится на грани, от которой невероятно светло, солнечно и по-домашнему тепло. \ В неловком молчании кипит чайник, Шиён шумно достаёт кружки из шкафчиков, закидывает в них пакетики чая, стоя к Боре спиной. В её позе Бора читает напряжение, в её суетливых движениях видит нетерпеливость, а из-за сведённых к переносице бровей понимает, как много всего Шиён хочет сказать. Осколки разбитой кружки оставили убирать на завтра. Бора поглаживает по пластырям на пальцах, успокаивая нервозность. Скрещивает ноги под стулом. Старается разобраться в случившемся. В спешке они долго-долго не могли оторваться друг от друга, с жадностью касались, не отпускали, и у Боры печёт губы, она их раздражённо кусает, бестолку делая лишь краснее. Ощущения шиёновых поцелуев не сходят спустя несколько минут. И Бора вконец осознаёт, что не приснилось. Оттого паника поглощает разум. Потому что всё случилось слишком сумбурно и неожиданно. У Шиён ворот футболки до сих пор заляпан тусклыми пятнами крови. У Боры в волосах до сих пор ощущаются длинные пальцы. Бора тихонько кашляет. Шиён сбоку громко вздыхает. Шепчет: «Я говорила, нужно купить одежду потеплее», и Бора безмолвно кивает, чувствуя, как тяжёлая неловкость падает на плечи, расходясь по всей кухне.        Почему Шиён ответила на поцелуй? Почему Шиён сама поцеловала следом? Почему Бора потянулась к ней – будто слепец ищет солнце?        Налив в кружки кипяток, Шиён, стукая звонко ложкой об посудину, размешивает сахар и, пытаясь не пересечься с Борой взглядами, ставит кружку перед Борой, свою оставив на столешнице. Бора охрипшим голосом: – Спасибо. Шиён вяло ведёт плечами, хмыкает, и опирается о столешницу бёдрами, прикладывая краешек кружки к исцелованным и опухшим губам. Она сначала долго, ощутимо рассматривает застывшую под пристальным вниманием Бору. Углядывает румянец на щеках, красные костяшки, коленки, локти, худые запястья, чётко очерченные ключицы, завивающиеся лохматые волосы, как Бора пропадает в одежде, сжимается, и не решается кинуть взгляд через уголок глаза, или сказать что-то ещё, или спросить какого чёрта происходит. Шиён болезненно морщится, потому Бора снова похудела, больше исхудала, и выглядит такой слабой, бледной, что любой порыв ветра взмоет её вверх, унося прочь. Бора своими сухими губами пробует обжигающий чай. Шиён засматривается. На губы. Выдыхает. Вдыхает. Моргает. Делает глоток. Недолго высматривает в зазоре между открытыми шторками ночное, облачное небо. В кухню не заглядывает даже лунный свет. А потом взгляд переводит вновь на Бору. Ещё раз вдыхает, будто набираясь смелости, и выпаливает, ровно, вдумчиво: – С каких пор тебе нравятся девушки? Бора давится чаем, обжигает покусанные губы, шикает, и вытирает суматошно рот, оборачиваясь на Шиён с испугом и недоумением. Шиён одной рукой держит чай, сложив другую на грудь, и Бора под её ожиданием чувствует себя нелепо-маленькой, уменьшающейся с каждым шиёновым вдохом. Если там, в ванной комнате, от Шиён уже исходила угроза, то теперь – она ощущается явственной, точно гром за окном. Бора шмыгает носом, утыкаясь обратно в рассматривание собственных ладоней, согревающихся об кружку. – Они мне не нравятся. – Да? – Шиён непреднамеренно повышает голос; обыкновенно бархатный звучит как надрывный в истерике. – То есть – мы несколькими минутами ранее не целовались? Или я, оказывается, не девушка? Защищаясь, Шиён уходит в пассивную агрессию. Злясь, Шиён изредка говорит грубо и необдуманно. И Бора на её агрессию, злость – воздействует трепетной честностью, от которой Шиён всегда успокаивается, блестит извинениями в глазах. – Мне не нравятся девушки, – повторяет Бора. – Мне нравишься ты. Шиён гулко втягивает воздух через нос, почти уронив из ладони кружку. – В любви к тебе я как-то не успевала думать, нравятся ли мне девушки вообще. Наверное, Бора может гордиться, что сказала давно терзающие истины так просто и легко, что даже сердце не начало привычно стуком ломать рёбра. Но она может только грустно полуулыбаться.        К чему всё это идёт? К тому, что Шиён из жалости поцеловала? Или к тому, что она будет терпеть, но не бросится прочь, потому что с Борой связывают много лет, и вот так просто бросить дорого человека – не в её сущности?        Шиён со стуком ставит кружку на столешницу. Смущаясь, она полушёпотом: – Я тоже. Бора поднимает голову: – Что? В её глазах залегла вселенская печаль и усталость. Будто все дни без сна нагнали разом, и Бора уже готова вырубиться кошмарными сновидениями, лишь бы перестать видеть этот мир. В этом мире у Шиён забавно покрасневший нос, сомкнутые в тонкую полосу губы, уверенный, но робкий взгляд, и ожог пониже ключиц, на который зачем-то неотрывно смотрит Бора. В этом мире с Шиён всё сложно, непонятно, в этом мире Бора любит её с семнадцати лет, безответно и безнадёжно, продолжая искать мизерное утешение в её частых объятиях. И в этом мире они поцеловались – но это ничего, ничего не меняет. Меняет только внутри Боры. Там больше чувств, больше невыносимо заполненных до краёв болью чувств. В этом мире Шиён, очаровательно щурясь от смущения, договаривает: – Тоже люблю тебя. Бора медленно моргает. – Что? – Не заставляй повторять. Это… это очень… непривычно говорить. Ну, в том самом смысле. – Что? Шиён вопросительно наклоняет голову: – Ты чего? – Я-        Нет, нет, нет. Как. Быть не может. Ведь:        – У тебя есть девушка, Шиён. Каким образом- – Какая девушка? – Какая?! – Да, какая? – от реакции Боры Шиён вновь переходит в защиту. У Боры кругом идёт голова. Становится дурно. Тошно. Непонятно. Потеряно. Она беспомощно озаряется на тоже непонимающую ничего Шиён и от безысходности готова разрыдаться. – Ты же!.. Ты же с Минджи встречаешься! Как ты можешь говорить мне про любовь, если… – Стоп, – чеканит Шиён. – С Минджи? – С кем ещё? – С хера ли это Минджи? Почему… Она просто моя подруга. – Я до недавнего времени тоже ею была, – шепчет под нос Бора, оставаясь неуслышанной. – Подожди, – Шиён прикрывает лицо руками, старается отдышаться. Бора думала, всё время думала, что они с Минджи – встречаются? Если так… То вот почему она убежала тогда, почему каждый раз вздрагивала при упоминании минджинова имени. Зачем захотела оттолкнуть. Дура. От заминки со стороны Шиён Бора обиженно отворачивается. Шиён то ли сейчас засмеётся, то ли от абсурда закричит. – Я с ней не встречаюсь, Бора. У меня никого нет. Бора отрицательно мотает головой: – Но ты же говорила… – Я с той девчонкой рассталась буквально на следующий день. – Серьёзно? – голос сдавленный и сиплый. Шиён кивает. – Поверить не могу, – я всё время убеждала себя в том, чего на самом деле не было. Но потом Бора понимает: – Ты же всё равно с той… Ну, с той встречалась, да? – Да. – И любила меня? – эти слова на языке ложатся странно и чуждо. Бора пробует на вкус. Не знает, как к ним относится. Шиён кривится: – Да. – И ты… Со многими встречалась за всё это время. – Да. – Понятно.        Бора ей не верит. Бора не может поверить.        Чтобы Шиён любила её в ответ? Все эти годы? Всё это время?        – Послушай, я не горжусь теми своими поступками, – едва не мольбой говорит Шиён. – Но… Мне нужно было как-то отвлекаться, чтобы не спятить. – И ты пользовалась влюблёнными в тебя девушками? – Не говори так, – осекает Шиён, – я правда пыталась проникнуться к ним чувствами. Но чувства к тебе, Бора. Любовь к тебе. Всегда была сильнее. Внезапно Бора покрывается краснотой; Лицо и уши невыносимо горят. – Наверное, всё слишком резко, – смешком выдавливает Шиён. Она прикрывает глаза. Проводит пальцами по переносице, прикладывая костяшки к векам. – Не могу поместить всё в голове. Бора глухо угукает. Бора осматривает в десятый раз свои заклеенные любовно пальцы.        Всё реальность?        Потому что ссадины болят по-настоящему. Потому что губы жжёт, от других губ, тоже по-настоящему. И сердце – оно не может так отзываться на ложь и сновидения.        Бора шепчет, не узнавая свой голос: – Я безумно устала, Шиён. В ответ, улыбаясь: – Знаю. Шиён отталкивается от столешницы, неспешными и пружинистыми шагами приближаясь. Бора тепло от её присутствия чувствует, и вся – тянется, неосознанно, не подумав и секунды. Шиён присаживается на стул рядом. Роняет голову на борино хрупкое плечо. Трогательно жмётся носом ближе, цепляя мягкими губами чувствительную тонкую кожу, Бора закусывает изнутри щёку, чтоб не захныкать. Шиён смешно сгибается в спине, а Бора на неё смотрит, и в груди сладко ноет, от понимая, какой рядом с ней крошечной кажется эта девушка – в обычные моменты бывавшая чересчур скрытной и стойкой. Даже самые сильные люди устают. Даже самым сильным людям нужна любовь и забота.        Бора знает, что она дома, только тогда – когда в дом приходит Шиён.        – Мы, наверное, настоящие тупицы, – горестно хохочет Шиён. – Наверное, – тихонькое выдыхает она. – Столько лет мы… – Не говори, что зря. Все эти годы я была с тобой. Бора, задержав дыхание, чтоб не сорвалось повторно с губ признание, кивает. Неуверенно тянется, желая погладить Шиён по голове. Шиён на касания отзывается, подставляется, и Бора наконец – позволяет ласковой улыбке появиться на печальном (но уже нет) лице. Она обнимает Шиён рукой и, порывисто, оставляет в волосах невесомый поцелуй: – Пойдём спать. – Перед этим я хочу тебя ещё раз поцеловать. Бора вновь безбожно краснеет. – Утром. – Нет, – она щекочет волосами оголённую шею. Потихоньку распрямляется. Глаза в глаза. Бора хочет спрятаться, потому что слишком смущает. – Можно?        Шиён… – про себя стонет Бора. – Тебе непозволительно быть настолько чудесной.        Бора сама берёт шиёново разморенное усталостью лицо в ладони, царапает по мягкой коже пластырями, и поддаётся вперёд. Натыкается на губы. Целует. В этот раз поцелуй нежный и неторопливый. Невинный. От него трепещет сердце. От него в уголках глаз собирается солёный океан. Шиён протяжно, довольно смеётся, непривычно звонко, и касается губами снова, снова, снова. Играючи, издеваясь, будто намеревается Бору целовать сутками напролёт. Бора целует Шиён в родинку на подбородке. Отодвигается: – Теперь пошли спать, пожалуйста. У меня и так чересчур много потрясений за ночь.        Я не могла без тебя заснуть. Без тебя снились сплошные кошмары.        Шиён напоследок закрепляет долгий поцелуй на губах. – Пойдём.