Жестокость

Вся сила сокрыта В твоих обожжённых ладонях. Ты – тот, кем ты стал, Кем тебе предстоит оживать. (с) Всюду было тихо – в многочисленных комнатах, в длинном коридоре, конец которого растворялся где-то в полумраке. По ночам особняк походил на окаменевшего, притаившегося зверя, приготовившегося к смертельному прыжку. Олег потянул на себя тяжёлую дверь – та приоткрылась совершенно беззвучно, витая бронзовая ручка отозвалась холодом. В спальне, как и везде, стояла тишина. Оглушительная, поневоле принуждавшая скользить по натёртому до режущего глаза блеска паркету как тень, не издавая ни единого шороха. У изголовья кровати, разгоняя синий сумрак, горели два светильника. Так было теперь всегда – каждую ночь. Олег остановился возле кровати, чуть подавшись вперёд. Разумовский спал, странно раскинув руки, повернув голову. Усталый, так похожий на себя прежнего. Волков осторожно подтянул одеяло и сел рядом, в кресло. Сергей регулярно высказывался против его полуночных бдений, настойчиво повторяя, что дежурства у двери достаточно. Олег не спорил – словесные поединки никогда не были его сильной стороной – но приходил снова и снова. Недавний опыт показывал, что оставлять Разумовского одного на длительный срок чревато крайне печальными последствиями, как для него самого, так и для окружающих. Олег понимал, ещё до того, как вырвался в Россию, что Сергей уже не прежний. Не тот. …Им исполнилось по двенадцать лет, когда в дальнем углу детдомовского двора, среди груды строительного хлама, который так и не потрудились вывезти после недавнего экстренного ремонта (дело было ранней весной, прорвало трубы и затопило несколько помещений), поселился приблудный щенок. Смешной, лопоухий, беспородный. Олег и Серёжа отыскали его там во время ежедневной короткой прогулки, когда по обыкновению отошли от своих одногруппников, чтобы иметь возможность разговаривать обо всём на свете без посторонних. Олег прикипел к щенку с первой же минуты, как увидел его. Серёжа, не причислявший себя к собачникам, к пушистому незнакомцу отнёсся с опаской, но скоро, поддавшись уговорам Олега, протянул руку и осторожно коснулся взъерошенной шерсти на загривке. Щенок встряхнулся, Серёжа вздрогнул от неожиданности и тихонько засмеялся, погладил уже смелее. Щенок быстро стал общим любимцем, после недолгих споров ему устроили домик в том же месте, где нашли. Дали предложенное Разумовским имя Чернушка – из-за цвета шерсти и не без упоминания о некогда прочитанной сказке. Олегу, вцепившемуся в маленького пса, поселить его в комнате, конечно, не разрешили. Но Чернушка благополучно пережил последние мартовские заморозки, подрос и встречал детдомовцев на прогулках звонким озорным лаем. Осталось неизвестным, кто и при каких обстоятельствах убил его. Это было в конце мая, Олег и Серёжа, как всегда, улучив свободную минутку, забежали проведать щенка. Он лежал на асфальте – жалко вытянувшийся, неподвижный, ставший каким-то очень маленьким – а возле головы расползлось тёмное пятно. Серёжа рухнул перед ним на коленки, позвал срывающимся голосом, провёл по склеившейся от засохшей крови шерсти. И заплакал, зарывшись лицом в угольно-чёрный мех. Олег сидел рядом, часто моргая, изо всех сил стискивая зубы, чтобы не разреветься самому. – Сволочи!.. Твари!.. – слышалось сбоку, прерываемое всхлипами. Слеза скатилась, щекотнув кожу, и сорвалась, оставив мокрый след. Серёжа вдруг выпрямился, вытирая ладонями щёки, и очень тихо и зло сказал: – Ненавижу. Их бы так. …Совсем иной. Переломленный одиночеством и ожесточившийся на людей. Часами рассуждающий о всевозможных планах мести со злым прищуром. Неприятно-самоуверенный, отстраняющийся от всех, кто проявлял повышенное внимание к его самочувствию, нарушая невидимую границу и подбираясь слишком близко. Бетонное ограждение, протянутая колючая проволока. Не лезь – изрежешься. Олег помнил, как тогда, на борту вертолёта, со стрёкотом набиравшего высоту, улетавшего прочь от психиатрической лечебницы, его больше всего поразил не страх, застывший на лице Разумовского как посмертная маска, и не отрывистые реплики, адресованные неизвестно кому. Поразил жест – когда Олег приблизился, Сергей высвободил руку и вытянул её перед собой, раскрыв ладонь. Останавливая, не позволяя подойти, будто хотел защититься от чего-то. И его взгляд, до тех пор не выражавший почти ничего, стал таким умоляющим, что Волков не рискнул продолжать попытку. Он надеялся прояснить ситуацию. Потом, когда Разумовский хоть немного придёт в себя – насколько это возможно в его случае. Зря. Сергей заговорил с ним не сразу. Пока добирались до особняка в пригороде Петербурга (по документам он не числился как недвижимость Разумовского, в своё время был куплен в частном порядке, поэтому с ним ничего не случилось), он молчал. Дал вывести себя из вертолёта, потом из машины с основательно затонированными стёклами и сменными номерами. Не спрашивал ни о чём, не поднимал глаз, сидел на месте, то чуть покачиваясь из стороны в сторону, как от боли, то словно прислушиваясь к чему-то. У него была привычка – услышав что-то неприятное, передёргивать плечом, как будто стряхивая чужую ладонь. Теперь он дёргал плечом чуть не каждую минуту. Он ничего не рассказал о развившихся фобиях. Олег замечал всё сам: избегание зеркал, болезненный страх тишины. Разумовский даже говорил громче, чем раньше. И никогда не оставался в полной темноте. Стоило вечерним теням сгуститься и набрать силу, всюду – в залах и коридорах, даже там, куда никто не собирался заходить до следующего утра – загорался свет. По его просьбе (с учётом истерично-резкого тона, каким это было произнесено, просьба скорее походила на приказ) Волков связался с независимой охранной фирмой и, не пожалев денег за сохранение в тайне имени заказчика, нанял группу профессионалов. Он с трудом представлял себе, что побудило Сергея окружить себя и своё прибежище таким количеством охранников, но в конечном итоге всех всё устроило – охрана получила крупную сумму и растворилась в стенах особняка, Разумовский угомонился, а Олег смог вздохнуть чуть более спокойно. Он уже бывал здесь. Впервые – в разгар начавшихся ремонтных работ; успел шепнуть Серому, что окна в крыше делать не обязательно, и получил в ответ лёгкий тычок под рёбра. И два года назад, когда в выжженном солнцем и войной, полуразорённом сирийском городе ввели режим прекращения огня. После госпиталя Олега и ещё нескольких ребят из его подразделения, раненных под обстрелом и уцепившихся за жизнь, спецрейсом перевезли в холодный город на Неве. На окончательное восстановление давали две недели. В то время дела у Сергея пошли в гору, проект новой социальной сети был одобрен и введён в разработку. Нашлись те, кто не побоялся проинвестировать смелую задумку молодого компьютерного гения. В маленький особняк под Петербургом Разумовский приезжал восстановить внутренний эмоциональный баланс после бесчисленных встреч с разработчиками, назойливыми журналистами, влиятельными персонами, снисходительно предлагавшими своё содействие и поддержку. Олег видел, как изматывала его эта бурная деятельность. И глубоко внутри признавался себе, что не хочет, чтобы Сергей превращался в классическую «медийную личность» с отрепетированными улыбками на любой случай и непробиваемой бронёй лицемерия вместо души. Разумовский рассказывал о преимуществах «Вместе» перед другими приложениями, сдержанно, но откровенно жаловался, что постоянно находиться в центре внимания очень тяжело и порой страшно. Он боялся толпы – непредсказуемой, агрессивной в своей управляемости. И всё-таки наступал на горло собственным страхам, посещал светские мероприятия, смеялся над громоздкими и старыми, как мир, шутками петербургских магнатов. И обнимал на прощание, всё так же искренно попросив: – Возвращайся домой. Режим прекращения огня в далёком сирийском городе был нарушен. Олег вернулся к регулярным перестрелкам, иссекавшим лицо песчаным ветрам и постоянной опасности остаться посреди пустыни с застывшим взглядом и небьющимся сердцем – опасности настолько привычной, что уже переставшей пугать. А оказалось, бояться надо того, что позади… Сергей что-то прошептал во сне, беспокойно пошевелился и затих. Волков заметил на прикроватном столе книгу. Покосившись на Разумовского, дотянулся до неё, не вставая с места, повернул лицевой стороной обложки и словно споткнулся о название. Это оказалась «Алиса в Зазеркалье», одна из самых любимых историй Серого в детстве, несмотря на то, что главной героиней была девчонка. Затёртые уголки, чуть пожелтевшие страницы, подчёркнутые строчки, полустёршиеся следы карандаша. Господи, неужели та, из детдомовской библиотеки? Вот и штамп. Серый выпросил её, потому что книга уже порядком истрепалась от частых прочтений и вид имела жалкий, да к тому же на полке стояли ещё три новеньких издания. Несколько дней возился, подклеивал переплёт, проверял, все ли листы на месте. Читал взахлёб, и Олега увлёк, и долго ещё по ночам, свесившись в проход между кроватями – голова к голове, еле слышно, чтобы не мешать соседям по комнате – рассуждал о тонкостях зазеркального мира. Выстроил какую-то свою теорию, горячо доказывал, указывая в книгу, как будто Олег ему не верил. Верил, конечно, хоть и не всё понимал из торопливой, сбивчивой Серёжиной речи. Сколько им было тогда – девять, десять, больше? Не далее как днём Олег заходил к нему – в надежде обсудить наконец реальное положение вещей и услышать от Разумовского что-нибудь, помимо мстительных умосплетений. Отсидка в особняке не могла длиться вечно. О возвращении прав на владение и управление «Вместе» нечего было и думать. Сейчас Сергей не напоминал ему безумного. По крайней мере, помешанных Волков представлял немного иначе. Там, в кабинете Рубинштейна, некогда было искать нужную историю болезни, и уж тем более некогда было её изучать, поэтому точный диагноз для Олега оставался тайной за семью печатями. К тому же у него имелись смутные, пока ещё ни на чём, кроме интуиции, не основанные, подозрения, что пережитые Сергеем в клинике психологические истязания можно называть как угодно, но не курсом реабилитационной терапии. Спасибо и на том, что Разумовский не пытался пересчитать бахрому на покрывале, не выказывал желания выброситься из окна, речь его была абсолютно осознанной и связной. Разговоры с самим собой прекратились через несколько дней после вызволения из дома скорби. Он изменился до неузнаваемости, но безумие… Олег заставлял себя вспоминать, что за время его отсутствия Разумовский сжёг несколько человек и взорвал огромное здание полиции. И всё равно не мог поверить до конца. Сергей поднял взгляд от книги и прикрыл её, заложив пальцем страницу. – «Зазеркалье», – чуть улыбнулся на незаданный вопрос. – Чудесная вещь. Столько лет прошло, а я до сих пор её помню. Вот послушай, – и, раскрыв книгу, перелистнул страницы и прочёл удивлённому Волкову вслух: «Это была удивительная страна. Поперек бежали прямые ручейки, а аккуратные живые изгороди делили пространство между ручейками на равные квадраты. – По-моему, Зазеркалье страшно похоже на шахматную доску, – сказала наконец Алиса. – Только фигур почему-то не видно... А, впрочем, вот и они! – радостно закричала она, и сердце громко забилось у нее в груди. – Здесь играют в шахматы! Весь этот мир – шахматы (если только, конечно, это можно назвать миром)! Это одна большая-пребольшая партия. Ой, как интересно! И как бы мне хотелось, чтобы меня приняли в эту игру! Я даже согласна быть Пешкой, только бы меня взяли... Хотя, конечно, больше всего мне бы хотелось быть Королевой!» – Что ты хочешь этим сказать? – спросил Олег, подходя ближе. Сергей отозвался, не отрываясь от страницы: – Вся наша жизнь – шахматная партия. Мы можем занять место любой из фигур. У игры есть правила, которые можно соблюдать, а можно уметь обходить, впрочем, не нарушая их. Первая партия мной проиграна, но я считаю себя вправе взять реванш. – Ты опять за своё? – безапелляционно поинтересовался Волков. – За планы мести? – Гром лишил меня всего, – Разумовский отложил книгу, поднялся и отвернулся к окну, скрестив руки на груди. Нить ослабевшего было напряжения между ними вновь натянулась до предела. – Всего, чего я добивался долгие годы, используя только свои способности. Положения в обществе, большей части имущества, моей соцсети, на создание которой я потратил столько лет. Этого я не прощу. Я брошу ему вызов. Он не сможет отказаться и будет вынужден вступить в новую игру. Это станет моим первым ручейком на пути к тому, чтобы занять клетку королевы – как в «Зазеркалье». Олег слушал и боролся с желанием тряхнуть головой. Сумбурный сон, мираж в пустыне. Сергей, которого он знал, никогда бы не заговорил о мести. «Сергей, которого ты знал, не жёг людей заживо», – ехидно напомнил внутренний голос. – Ты со мной? – будто угадав ход его мыслей, обернулся Разумовский. Его лица в тени было не рассмотреть, а Олег всё чаще ловил себя на стремлении заглянуть ему в глаза. Он одинок, подумалось совершенно некстати. Без него, Волкова, он не справится. Его лицо знакомо едва ли не каждому в городе. Его уже разыскивают, дальше только возвращение в психушку, медленное угасание среди зарешеченных окон и бормотания сумасшедших. – Я с тобой, – медленно, роняя каждое слово как увесистый камень в невскую воду, проговорил Олег.

* * *

Сергей шёл по гулкому, бесконечно длинному коридору. Навстречу ему то и дело попадались зеркала, по мере того, как он приближался, под ними вспыхивали лампы, очевидно, срабатывал встроенный датчик движения. Позади, совсем рядом, слышались шаги – как будто кто-то старался идти в ногу с Разумовским, но постоянно запаздывал. Сергей не выдержал, замер напротив одного из зеркал. Эхо чужих шагов затихло. – Что ты… – голос пресёкся, – хочешь? Тишина проглотила его слова, но ответа не последовало. Разумовский оглянулся и приблизился к зеркалу. Медленно поднял голову, встретившись глазами со своим отражением. Он давно избегал зеркал и теперь обнаружил, что из памяти начали стираться его собственные черты. Преодолевая страх, вгляделся в ярко-голубую радужку, едва заметную из-за расширившихся в полутьме коридора зрачков. Отражение насмешливо улыбнулось ему. Зрачки стали сужаться и одновременно вытягиваться вертикально, голубой цвет помутнел, словно в глаза вставили контактные линзы низкого качества с истёкшим сроком годности. Разумовский отшатнулся от зеркала, инстинктивно зажмурившись. – Наконец-то, – удовлетворённо заметил Птица. – Я уже собирался сам затаскивать тебя сюда. Как видишь, это не потребовалось. – Что тебе нужно? – Сергей не открывал глаз. Попытался отвернуться, но тело не слушалось, сопротивляясь его намерениям. Так всегда происходило, если Птица оказывался в непосредственной близости от него. Тот хмыкнул и постучал когтями по своей стороне зеркала, изнутри. Разумовский дёрнулся. – Не отворачивайся, будь так любезен. Ты же знаешь, что во время разговора полагается смотреть на собеседника, верно? Ну так повернись. Последняя фраза отдалась в голове, болезненным импульсом ударила в висок. Сергей почувствовал, как что-то развернуло его и ощутимо толкнуло в спину, заставляя открыть глаза, чтобы удержаться на ногах и не налететь на зеркальную преграду. – Так-то лучше, – Птица шагнул вперёд, как будто собираясь переступить через низкую металлическую раму. – В том, чтобы видеть своё отражение, нет ничего страшного. – Ты не моё отражение, – Разумовский поморщился – так беспомощно звучали его возражения. Птица не только пользовался им как оболочкой, но и вытягивал из него всё, что ещё сохранилось от самого Сергея, пробивался в подсознание, смешивал свои мысли с мыслями Разумовского, подчинял своей воле. Разумовский вдруг с ужасом осознал, что ничего не помнит. Какой сейчас день, какой месяц, что он делал последние двенадцать часов – ничего. Пустота. Провал. Приступ амнезии. – А то чьё же? – деланно удивился Птица. – Впрочем, ты прав, смешно считать меня простым отражением. Простое отражение не в состоянии предпринять что-либо самостоятельно, в то время как я успешно занимаюсь этим последние несколько недель. – Что?! – вырвалось у Разумовского. – Не ломай комедию. Не могли же в этой проклятой клинике аннулировать все твои умственные способности. Я обещал тебе, что мы выберемся оттуда – и моё обещание исполнилось. Ты ведь помнишь, в тот день, когда всё уже было готово и механизм запущен, когда тысячи беспринципных элементов общества вышли на улицы сжигать свой собственный город, не разбирая, что именно они жгут, когда победа была совсем рядом – мы стали единым целым. Разумовский снова опустил ресницы. Смотреть на торжествующие огоньки в золотых глазах за стеклом было невыносимо. От того страшного дня остались даже не воспоминания – обрывки, размытые образы, отголоски чьих-то фраз – кажется, Грома и его собственных. Разбитый калейдоскоп, рассыпавшаяся бисерная мозаика. «Не смей», – раздался в голове свистящий полушёпот, режущий слух не хуже лезвия. – «Смотри. Я покажу тебе, если ты забыл. Открой глаза». Холодные пальцы стиснули его лицо, заставив запрокинуть голову. Сергей открыл глаза и чуть не вскрикнул. Рука в броне из чёрной чешуи просунулась сквозь прозрачную поверхность, легко, как сквозь завесу тумана. Птица подтащил его вплотную к зеркалу без малейшего усилия и отпустил, скользнув когтем-клинком по щеке. «Смотри», – повторил его голос в голове. Зеркало загорелось как огромный экран. Разумовский в каком-то полутрансе видел, как за стеклянной стеной проступают хорошо знакомые очертания петербургских центральных улиц и площадей, заполненных людьми. Огонь, перекинувшийся одновременно на два здания, распалил остервеневшую толпу ещё больше. Слышались чьи-то выкрики, в отдалении скандировали, но что именно, разобрать было невозможно. Разумовский вгляделся в изображение, и сердце забилось где-то в горле. Здесь же, на тротуаре, едва различимые в отсветах пожара, лежали неподвижные тела. Те, кто не успел спастись из горящего дома, или те, кого сбили с ног, не дав подняться, ничего не замечающие в экстазе вседозволенности «последователи». Лицо обдало горячим воздухом, как будто Сергей и сам оказался по ту сторону зеркала. – Теперь вспомнил? – Птица наблюдал за ним из соседнего зеркала, нарочито-небрежно прислонившись плечом к узкой металлической раме. – Всё это – дело наших рук. Ради нашего блага. Наш путь к созданию идеального государства, в котором не будет места ни маргиналам, потерявшим человеческий облик, ни олигархам, готовым убить родную мать за пачку банкнот. Они перегрызут друг другу глотки за право выжить в этой борьбе. Их обгоревшие кости станут нам ступенями в новую, чистую жизнь. – Замолчи! – Разумовский с силой ударил по зеркалу, но рука прошла сквозь стекло как сквозь воду, и тут же пальцы обожгло огнём. Он отдёрнул руку, а Птица чуть поморщился. – Я не хочу быть безвольной пешкой в твоих играх. Я не хочу, чтобы ты делал всё это моими руками. – Наши желания не могут различаться, – вкрадчиво напомнил Птица. – Вспомни, какую неприязнь ты испытывал всякий раз, оказываясь среди общественной суеты. Ты ненавидишь их всех ничуть не меньше, чем я. Просто ты, тряпка, никак не соберёшься с духом признать это. – Верни мне моё сознание, – Сергея колотила мелкая дрожь. – Я не стану соучастником твоих убийств. – Да куда ты денешься, – иронически протянул Птица. – Ты слишком нестабилен, чтобы пытаться управлять мной. – Я всё ещё могу убить себя, и тогда все твои планы рассыплются в прах. – Ты этого не сделаешь. Я не позволю тебе. К тому же, – Птица склонил голову, – я думаю, Олег будет очень расстроен, если утром обнаружит тебя мёртвым. У Разумовского словно вышибло из лёгких весь воздух. Он машинально тронул губу – кожа на начинавшей заживать ранке вновь разошлась, на пальцах остался красноватый след. Птица только что лишил его последнего, крайнего во всех смыслах слова механизма воздействия. Оставил безоружным. – Верни мне меня, – в их театре абсурда эта просьба звучала самым обыденным образом. – Меня настоящего. Птица расхохотался. Он смеялся долго, как будто в истерическом припадке, заходился от смеха. Лампы опасно замерцали, зеркала вторили хохоту Птицы бездушным звоном. – Настоящего? – переспросил он, внезапно оборвав своё веселье. – Тебя настоящего? Свет вспыхнул одновременно во всём коридоре. Сергей обернулся и увидел, что не осталось ни одной поверхности, не превратившейся в отражающую. Отовсюду – сверху, снизу, справа и слева – из каждого зеркала на него смотрели золотые глаза Птицы, медленно расправлявшего мощные чёрные крылья. – Это ты. Настоящий ты, – эхом прокатилось, отскакивая от зеркальных стен. – Видишь? Откуда-то изнутри ударила в виски боль. Разумовский застонал сквозь стиснутые зубы, опустился прямо на пол, сжимая ладонями голову. Казалось, сознание вибрирует, будто кто-то перевёл его в беззвучный режим. – Всё ещё сомневаешься? – спросил искажённый сотней зеркал голос Птицы. – Раскрой свои крылья, чтобы между нами не осталось различия. В спину ему вонзились длинные когти-лезвия, оставив глубокие, очень ровные надрезы. Сквозь выступившую кровь пробились растрёпанные, иссиня-чёрные перья, удлинняясь, раздирая одежду, оставляя алые разводы на коже. Он видел это через зеркало, оглушённый эхом, болью, собственным криком – и не мог отвести взгляд.

* * *

Ночь тянулась бесконечно долго. Олег проверил, всё ли в порядке на этаже, вернулся, тщательно заперев изнутри дверь, бесшумно обошёл спальню, поправил ненароком отогнувшийся край тяжёлой шторы и даже полистал найденную «Алису в Зазеркалье», а между тем время не подползло ещё и к двум. Хотелось курить, но для этого пришлось бы уходить на балкон, да и Сергей мог устроить очередной скандал из-за запаха сигарет. С него – нынешнего –станется. Разумовский вздрагивал во сне, вполголоса бормотал что-то, и Олег поглядывал на него со всё возраставшим беспокойством. Он прекрасно знал, какой пыткой порой становились для Серого ночные часы, что в детстве, что во взрослой жизни. Так легко было раньше спасать друга от кошмаров – и так трудно теперь спасать его от него самого. Олег приблизился к кровати, осторожно склонился над спящим, вслушиваясь в бессвязный шёпот, однако толком ничего не разобрал, зато заметил кровь. Коростой застывшую на губах, пятнами – на светлой ткани наволочки. Разумовский, словно почувствовав на себе пристальный взгляд, не просыпаясь, приоткрыл глаза, и Волкову почудилось, что при ярком электрическом свете они блеснули золотом. Сморгнул и хотел присмотреться внимательнее, но Сергей страдальчески скривился, замотал головой по подушке, шёпот стал отчётливее. – Не хочу… Верни… Не надо… – разобрал наконец Олег, а в следующее мгновение тишину разорвал пронзительный крик, и Разумовский рывком сел на постели, задыхаясь и обводя комнату полным ужаса взглядом. – Тихо, тихо, – негромко заговорил Олег, пересаживаясь к нему на край кровати. – Это всего лишь кошмар. Сергей вскинул на него глаза – привычно-голубые, отчаянные – и Волков вдруг испугался, что сейчас повторится тот же жест, что и в вертолёте. Вытянутая перед собой рука в слабой попытке защититься. Не подходи. Но Разумовский, кажется, начинал приходить в себя, выражение ужаса на лице сменялось удивлением: – Олег? Что ты здесь делаешь? – Стерегу твой сон, – серьёзно отозвался Олег. – Как видишь, не зря. Не закатывает истерику по поводу несоблюдения его указаний и не выгоняет. Уже хорошо. – Зеркало… – Сергей снова заозирался по сторонам и, очевидно, не найдя того, что искал, чуть успокоился. Волков сунул ему пластиковую бутылку с минеральной водой. Стакан Разумовскому он бы ни за что сейчас не доверил: обязательно грохнет, кинется собирать осколки и весь изрежется. – С-спасибо, – Сергей судорожно вцепился в бутылку. Его трясло, как на холоде, хотя температуру в спальне он лично настраивал под свои предпочтения. – Прибавить? – кивнул Олег на встроенный теплорегулятор. – Не нужно. Олег, – Разумовский помедлил и с видимым усилием договорил. – Посмотри, у меня сзади ничего нет? Пожалуйста. Он повернулся спиной. Приложив все усилия, чтобы не задавать лишних вопросов, Волков аккуратно завернул белую ткань футболки, с неясным, щемящим чувством коснулся беззащитно-острых позвонков. Уловил, как бьётся – упрямо и часто – чужое сердце. Что же тебе снится? – Ну, что там? – подал голос Сергей. Олег опустил край футболки. – Ничего. Всё нормально. Разумовский откинулся обратно на подушки и прикрыл глаза. Измученный, притихший, с растрёпанным и запутанным клубком вместо нервной системы. И все-таки как будто ставший ненадолго прежним. Самим собой. Волков собрался вернуться в кресло, но Сергей, всё так же не открывая глаз, попросил: – Посиди со мной. Олег остался. Разумовский закутался в одеяло и заметил лежащую на прикроватном столике раскрытую книгу. – Ты читал? – Это твоя. Олег передал ему «Зазеркалье». Сергей перелистал страницы, улыбнулся как-то надломленно. – Знаешь, я в детстве очень боялся этой иллюстрации, – он указал на маленькую картинку в правом нижнем углу разворота. – Чёрная королева. Она здесь очень страшная. Я рисовал к «Алисе» свои иллюстрации, потому что мне казалось, что все эти шахматные фигурки, говорящие цветы, даже сама Алиса должны выглядеть совсем иначе. Я помню, у меня целый блокнот был с этими картинками. Пропал куда-то. – А сейчас боишься? – Кого? – Чёрную королеву. Разумовский провёл пальцем по чёрно-белой иллюстрации. – И сейчас боюсь, – признался он, захлопнул книгу и снова лёг. – Серый, – осторожно позвал Олег спустя минуту сомнений. – Что тебе всё-таки снилось? Они никогда это не обсуждали. Олег интуитивно чувствовал, что переходит некую невидимую грань, вернуться за которую уже нельзя. Но отстранённо наблюдать, как изматывает Разумовского его же собственное сознание, преломлённое безотчётным страхом ночи, он не мог. Сергей моментально приподнялся на локте, взглянул на Волкова почти встревоженно. – Не надо, Олег, молчи. Я расскажу, – еле слышно прошептал он, словно их кто-то подслушивал. – Я всё расскажу. Только потом. – Хорошо, потом так потом, – согласился Олег, не желая нервировать Разумовского ещё больше. Он пересел обратно на своё место, когда Сергей уснул окончательно. И глядя на его непривычно спокойное, хотя и бледное лицо, отчётливо осознал, что не оставит, да и не имеет права оставлять Разумовского одного. Ни при каких обстоятельствах. Не теперь. Даже если он действительно сойдёт с ума, даже если руки у него будут по локоть в крови, даже если в одно прекрасное утро он перестанет узнавать Волкова. Олег не знал, что готовит им новый день. Какие фокусы выкинет завтра неустойчивая психика Разумовского. Как карта ляжет, как Серый скажет. Он всё равно будет рядом.