* * *
Прощай, мой бог, Да здравствует печаль! Раздолбан тротуар И вновь на ужин чай. И вновь на ужин сон, Где тёплая земля, Где ты любим и свят. Они в седьмом классе, и каждый день, возвращаясь в детдом из школы, Олег сворачивает на спортплощадку. Идёт к турнику, бросает рюкзак возле опорного столба и подтягивается. Серёжа не любит подтягивания и чаще всего просто повисает рядом, покачивая запылёнными кедами. С рук потом долго не смывается запах ржавеющего железа. У Олега от постоянного хватания за перекладину сбита кожа на ладонях. Серёжины тетради усеяны рисунками перьев. Маленьких, больших, неряшливых, изящных, с острыми концами и без. Его отчитывают перед всем классом за несуществующую небрежность к учёбе, и это, пожалуй, совершенно лишнее. Олег смотрит сочувственно и незаметно показывает два пальца буквой V: не слушай никого, найдут, к чему придраться, от бесконечных нотаций голова заболит, а нам и так хорошо. Серёжа улыбается ему глазами и гордо встряхивает собранными в хвостик волосами. Растянутая резинка съезжает окончательно, и пряди привычно рассыпаются по плечам, вызывая новый взрыв возмущения у классной руководительницы, а в окно косо светит майское солнце. Серёжа щурится и ждёт момента, когда, наконец, их отпустят на свободу. Качели старые и скрипят на всю улицу, но разве это так существенно, если не мешает разговаривать? Вдвоём на одной доске тесновато, от купленной в ближайшем ларьке пачки m&m's отчётливо пахнет сигаретами. Олег всегда выбирает по цвету, Серёже достаются красные, оранжевые и голубые – под цвет волос и глаз, и ребяческие шутки вроде «у тебя язык рыжий» не кажутся глупыми. В парке в этот час безлюдно. Серёжа скептически оценивает статую на постаменте посреди пруда – у скульптора явно нет ни вкуса, ни воображения – когда в воде, отражающей затянутое тучами небо, мелькает крылатая тень. Так близко и неожиданно, что от испуга на мгновение темнеет в глазах. Олег ловит за рукав и поспешно тянет от края. В отдалении слышен первый громовой перекат. Ливень начинается, когда пробежали только половину пути, и ничего не остаётся, кроме как залететь под первую попавшуюся крышу и ждать. Ветер меняется на холодный, Серёжа стаскивает ветровку и набрасывает на них обоих, потому что Олег категорически отказывается её надевать, хотя сам уже дрожит в одной футболке. Сверкающие ветви молний режут глаза, дождевые капли колотят по крыше, а кажется, что по голове. Олег обнимает за плечи и прижимает к себе – так теплее. У него измазанные ручкой пальцы и криво залепленные пластырем, незаживающие ссадины на костяшках. …Когда Серёжа попросил научить его драться нормально, Олег не удивился. Задумчиво заметил: – Ты бы пальцы не калечил, Серый. Вон как рисуешь. Жалко же, если повредишь. А защитить я всегда сумею. Серёжа решительно мотнул головой: – Я тоже должен уметь. Ты ведь не можешь находиться рядом ежесекундно. – Тоже верно. Ладно, пойдём. Только, если больно будет, говори сразу. Наверное, у Серёжи было слишком счастливое выражение лица для человека, который всерьёз собрался разбивать обидчикам физиономии… Под подошвами хрустит песок, мокрый асфальт – как бесконечная чёрная река. Их наверняка потеряли в детдоме и неизвестно, сколько уже часов они болтаются по городу. Серёже всё равно. Они идут, не спеша огибая лужи, изредка переговариваясь о какой-то ерунде вроде завтрашнего словарного диктанта по английскому. Там, где перейти, не промочив обуви, физически невозможно, Олег перетаскивает Серёжу на руках, жалея его и его тряпочные кеды с цветными шнурками. Серёжа пробует возражать, но Олег шутит, что у него кости, как у любимых им птиц – трубчатые, и Серёжа весит всего ничего. Олеговы кроссовки с честью выдерживают испытания лужами вот уже который раз. Пока дежурная воспитательница, распалившись, произносит целую речь, посвящённую их безалаберности, и уверяет, что тяга к шатанию ничем хорошим не заканчивается, Серёжа успевает отыскать в общем шкафу полотенце и заодно чистую футболку для Олега, повесить ветровку сушиться на крючке и даже припомнить номер заданного параграфа по физике. Меньше слов – больше дела, думает он, когда дверь за воспитательницей закрывается. Ругают всегда исключительно их двоих, по принципу «нужно же хоть кого-то, для профилактики, а то вконец обнаглеют». Профилактика, вкупе с менторскими замашками, прекращается там, где выявляются реальные проблемы. Профилактика, думает Серёжа, не спасла, когда во втором классе, после лицемерно-радостной линейки его избивали на заднем дворе – школьные вместе с детдомовскими, с непоколебимой уверенностью в Серёжиной беспомощности. Наивный лепет: дети не могут быть такими жестокими. Дети всё могут. Дети учатся быстро. Он захлёбывался текущей из носа кровью и долго не поднимался с шероховатой, издевательски-разноцветной плитки. А на плитке, уже наполовину затёртые подошвами, виднелись начерченные мелом классики, разные рисунки, кривоватые надписи. В крови, капающей на детские рисунки, наверное, была какая-то диковатая ирония судьбы, которую Серёже, невзирая на фамилию, уразуметь не удалось. Влажные волосы смешно висят сосульками, если только в природе существуют рыжие сосульки. От выставленных к порогу кед и кроссовок непременно останутся мокрые грязные следы на полу. К вечеру Олег начинает сипеть, а ночью трясётся в ознобе. Он простужается крайне редко, и Серёжу грызёт беспокойство. Болеть сейчас некогда, конец учебного года, и Олег собирался разобраться с мелкими долгами, чтобы закончить без троек. Да и вообще – на сколько дней можно слечь после долгой прогулки по лужам? Серёжа жертвует своим одеялом, набрасывая его на Олега, и садится здесь же, на краешек кровати. Даже в темноте заметно, как он дрожит. Серёжа и рад бы лечь к нему хоть ненадолго, если это поможет согреться, но Олег против. И можно сколько угодно убеждать его, что заразиться так практически невозможно – это равносильно спору с кирпичной стеной. – А ты как спать будешь без одеяла? – еле слышно, чтобы не разбудить соседей по комнате, спрашивает Олег. Серёжа кладёт руку ему на голову и молчит. Не говорить же, что он втайне рад очередной возможности не поспать, спастись от вязкой, страшной трясины снов. Утром Серёжа уходит в школу один, ощущая, как в виски ему вкручивают невидимые винты. Олег наотрез отказывается переходить в изолятор, тем более, что ему гораздо лучше, чем накануне. Из комнаты его, тем не менее, не выпускают, и ничего не остаётся, кроме как листать учебники (годовые проверочные сами себя не напишут), то и дело коситься на часы над дверью и ждать, когда Серый вернётся с уроков. У Серёжи свежая царапина на щеке, отстранённое выражение лица и безумная идея поджечь в спичечном коробке какую-то смесь на основе пластмассовой крошки, чтобы сорвать занятие. – Кто тебя достал на этот раз? – интересуется Олег, наблюдая, как Серёжа со сдержанным отвращением вытряхивает учебники из рюкзака. – Догадайся с трёх попыток – думаю, не ошибёшься, – Серёжа устало садится на кровать, механически качая ногой. – Вот скажи, кому я мешаю на классном часу, если тихо-мирно сижу и рисую? Молча. Даже не карандашом, а ручкой, чтобы, упаси боже, случайно не издать какой-нибудь шорох. Но именно меня непременно надо поднять с места, отчитать и перечислить все прошлые, настоящие и будущие прегрешения. Тьфу. Он морщится и уже совершенно другим тоном спрашивает: – Ты тут как? – Порядок. Серый, ты бы поспал чуток, а. Всю ночь же без сна просидел. – Не хочу, правда, – Серёжа вдруг вспоминает что-то, вскакивает и поспешно дёргает заедающую молнию на рюкзаке. – Слушай, мне показалось, он на тебя чем-то похож. Такой же… в общем, вот. В ладонь Олегу ложится тяжёлый, металлический, фигурный значок. Строгий, очень тонко вырезанный волк с голубыми глазами, гордый, настороженный. Крепление качественное, не расшатается через неделю, это видно сразу. Им иногда перепадают деньги по государственным праздникам, так полагается. Сколько Серёже пришлось копить, чтобы хватило? – Я хотел на день рождения подарить, но не успел купить вовремя. Не уверен, что ты будешь его носить, – добавляет Серёжа, словно оправдываясь. – Красивый. Как живой, – Олег улыбается, поднимая взгляд, в два шага преодолевает разделяющее их расстояние и крепко обнимает. – Спасибо, Серый. И за значок, и за одеяло. За всё. – Волч, ты меня задушишь, – сдавленно смеётся Серёжа, старательно скрывая смущение и обнимая в ответ. Дело, конечно, не в одном значке, они оба это понимают. Наступающее лето пахнет свежестриженной травой, нагретым асфальтом и свободой.* * *
Прикладом по невинному лицу. Да здравствует искусственный парад! Ты априори слаб, априори виноват. Привет, встречай любимую страну. Спустя час непрерывного просмотра новостей Разумовский не выдержал, отвернулся от экрана, опустил ресницы. Хорошо, что уже схлынула первая волна скандальных статей и сплетен о преступлениях, совершённых им самим, о процессе над ним. Он помнил ослепительные вспышки журналистских фотокамер, боль в заломленных за спину руках, всеподчиняющее ощущение дезориентированности и страха. В психушке Птица показывал ему все убийства – детально, ярко, с упоением, чувствовалось его торжество. Предсмертные вопли жертв и треск пламени эхом отдавались в ушах, животный ужас в чужих глазах передавался Разумовскому. Переламывало, до хриплого воя, до разрыва нервов, оставляя единственное желание – разбить голову об стену или перегрызть вену, исступлённо, пока вместе с жизнью и кровью не вытечет память. Но смирительная рубашка не давала двинуться, а сил хватало только на то, чтобы закрыть глаза. В борьбе с собой он проиграл себе и бился, как, наверное, бились птицы в разлившейся пару лет назад в океане нефти. Он видел такие картинки в Сети. Теперь, на фоне «ошеломляющей новости» о похищении Сергея из психиатрической клиники прочие сообщения меркли. И, уж конечно, никому нет дела до заморозки долгожданной судебной реформы или массового ДТП, виновника которого – популярного в молодёжной среде рэпера – отпустили без единого укора совести. Разумовский открыл новую статью и вздрогнул. Знакомые места, знакомые лица – на фотографии просторный зал, Рубинштейн с ухмылочкой доктора Моро, непробиваемо-самоуверенный Гром. К тревоге примешивалась чужеродная ярость. «Ты посмотри, какой довольный», – его руку на беспроводной мышке накрыла другая, в перчатке из пластин закалённого металла. Птица стоял за спиной, глядя в монитор через плечо Сергея. – «На след напал… так-так-так… Информацию в статье можно сразу делить на десять, слишком пафосный тон. Но в скором времени нам придётся побеспокоиться о защите». – Какой защите? – тихо спросил Разумовский, безуспешно стараясь высвободиться. Ладонь зажало, как в тисках, а мышка предупреждающе пискнула, будто живая. Мерцающие золотые глаза приблизились вплотную. «Лучшая защита – нападение. Не сопротивляйся. Я всегда помогал тебе, помогу и на этот раз. Твои способности куда шире, чем ты думаешь, надо всего лишь научить тебя пользоваться твоими преимуществами правильно». – Ты уже помог мне. У меня была своя соцсеть, положение в обществе и лучший друг, которому я не боялся навредить в любой момент. А сейчас – кто я? Международный преступник, псих с выраженными проявлениями социопатии? Это ты называешь помощью? – Ты забываешься, – Птица одним движением развернул компьютерное кресло так, что отодвинуться теперь не представлялось возможным – спинка упёрлась в край стола. Его голос зазвучал отчётливее. – Если бы не я, ты загнулся бы ещё в детдоме. Какой-нибудь несчастный случай, дети просто играли, никто не ожидал, что так выйдет. Разбирательства никому не нужны. Но ты хотел жить. Я создан тобой, для твоей защиты, все мои черты есть и в твоём характере, нравится тебе это или нет. Гений, филантроп, самый молодой миллиардер в России – без меня ты ещё долго бы жил на коленях, не решаясь лишний раз пренебречь надуманными тобой же правилами. У людей всегда всё не по правилам, всё сводится к личной выгоде. И ты имеешь право поступать с ними так же, как поступали они с тобой. Поставь себя над ними – мы достойны лучшей жизни. Мы разрушим законы, которые перестали работать, уничтожим разложившуюся систему, сожжём гниющий труп этого государства в очистительной шахте крематория. У нас будет новый город. Не бойся власти – она благо для тех, кто умеет ею пользоваться. – Я никогда не пойду на это, – через силу выговорил Разумовский. – Прервать сотни, тысячи чужих жизней в погоне за властью – никогда. Он чувствовал, что слабеет. Птица склонился к самому его лицу: – Слушай, тряпка. Запомни: здесь нет никакого «я», здесь есть «мы». И твой Олег тебе уже не поможет. Он слишком долго отсутствовал – достаточно для того, чтобы я взял контроль над твоим сознанием. Рано или поздно мне придётся его убрать, он мешает мне действовать свободно. – Нет!!! Холод металлической перчатки обжёг шею. Доступ к воздуху стал минимальным, перед глазами часто-часто замелькали белые точки, контуры предметов постепенно выцветали. Затылок закололо тупыми иглами, издалека, как из радиоприёмника с отломанной антенной, до Сергея донесся голос Олега: – Серый, ты здесь? Какого… Он вынырнул в реальность так же внезапно, как и провалился в черноту. Приподнял голову – в ушах звенело. В кабинете никого не было, как показалось сначала, но почти сразу послышались шаги, и Олег наклонился над ним: – Живой? Посмотри на меня. Электрический свет болезненно полоснул по глазам, и Разумовский инстинктивно зажмурился – под веками расползлись оранжевые пятна, навернулись слёзы. Олег, смешивая торопливые извинения с невнятными ругательствами, щёлкнул выключателем. Сергей медленно разлепил ресницы, проморгался и тут же дёрнулся. Птица стоял возле распахнутого окна, перехватив его взгляд, выразительно приложил палец к губам. «Ничего не говори обо мне». – Я в норме, – пробормотал Разумовский, прекрасно осознавая, как неубедительно это прозвучало. Волков, осторожно расстегивавший воротник его вязаной кофты, фыркнул: – Разумеется. А обморок, видимо, только что у меня был. Голова болит? Сергей изобразил рукой подобие отрицания. Помоги мне, хотелось сказать ему. Помоги мне, Олег. А лучше – беги от меня, пока жив, потому что я страшнее, чем все твои боевые операции. Потому что я непредсказуем, и если случится что-то непоправимое, я узнаю об этом последним, когда будет уже слишком поздно. Потому что я психически болен и одинаково опасен для тебя, для себя и для всех окружающих. Не слушай меня, я не способен давать отчёт в том, что делаю, и, скорее всего, не смогу вовремя остановиться. – Что у тебя тут за статья? Олег пробежал глазами по колонкам текста на экране и закрыл вкладку. – Я когда-нибудь перекрою доступ в интернет, – серьёзно пообещал он, переводя систему в спящий режим. – Не читай ты всю эту дрянь, самому же потом плохо, ну. – Поиски идут полным ходом, – возразил Сергей уже увереннее. – Мне надо следить за ситуацией. – А мне надо следить за тобой, – отрезал Олег, прощупывая его пульс. – Я тебя не для того из дурдома вытащил, чтобы ты здесь самостоятельно с катушек съезжал. Прости, – прибавил он, заметив, как побледнел Разумовский. – Я ведь действительно съехал с катушек, как ты говоришь, – неожиданно для самого себя согласился Сергей. Неподвижный до этой секунды Птица повернулся и пристально посмотрел на него. – Ты даже не знаешь моего диагноза. «Замолчи». От проколовшей висок боли Разумовский поморщился. Волков отпустил его запястье и выпрямился: – Серый, я, конечно, не мозгоправ, но поехавшим тебя не считаю. Мы всегда друг друга поддерживали, и против тебя я никогда не пойду. Прекращай. Со всем разберёмся или найдём тех, кто это сделает. Кстати, где лежат успокоительные, которые ты принимаешь перед сном? Я все эти сильнодействующие не люблю, но твоё состояние мне тоже не нравится. – В спальне, на столике. «Никаких таблеток», – Птица шагнул вперёд. – «Откажись». – Какая у них дозировка? – деловито спросил Олег и вдруг подошёл к окну и захлопнул створку – прежде, чем Сергей успел издать хоть один звук. Птица отступил дальше, к стене, Разумовский чувствовал его глухую ярость. – Две таблетки, – от нервного напряжения Разумовский закусил губу. – Не нужно было закрывать окно. – Вот ещё. И так весь трясёшься. А ты по сколько принимаешь? – Три... или четыре. По разному. – Больше одной не получишь, – решил Олег и вышел из кабинета. Сергей судорожно вздохнул и закрыл лицо ладонями. Звон в ушах усиливался с каждой секундой. Сколько ещё он так продержится? «Никакой медикаментозной мути», – ледяные пальцы обхватили его голову. Птица заставил отнять руки от лица, заглянул в глаза. – «Дай мне поговорить с ним». – Ни за что, – беззвучно отозвался Разумовский. – Не смей. «Это всё ради твоей же пользы», – вкрадчиво, почти ласково возразил Птица. – «Он в безопасности, пока нужен нам». Узкие, похожие на кошачьи, зрачки начали округляться, меняя форму. Окружающая обстановка расплылась, оглушительный звон достиг апогея, и на краю сознания Сергей услышал свой собственный, едва заметно изменившийся голос: – Олег! Нам надо поговорить. Забившийся в углу, Обернулся светлый край В пропащую страну.