* * *
В снега пришла весна. Не верь, а просто знай: Я здесь оставил страсть И приобрёл печаль. Устами до испуга: «Встречай же старого ты друга». Он позвонил сразу, как только автоматические двери выпустили его в летний вечер. Номер был известен до последней цифры и не менялся с момента своего появления. Под протяжные гудки решил, что июнь не кажется ему чрезмерно холодным. Ночами в пустыне было холоднее примерно вдвое. Сергей ответил спустя пять гудков. Рассеянно и как-то безлико, вероятно, принял звонок, не глядя. – Я вас слушаю. Заученная, абсолютно нейтральная фраза, явно повторявшаяся не один десяток раз за день. Но официальность не могла скрыть усталую, тщательно сдерживаемую раздражённость в голосе. Так говорит человек, у которого внутренние ресурсы истощены до предела, и нет ни сил, ни возможности разозлиться как следует или сорваться на кого-нибудь. Хотя ему очень хочется. Разберёмся, подумал Олег. Сказал в телефон: – Я в Петербурге. Домой пустишь? – Чт… Олег, ты? – Разумовский оживился. – Не узнал сначала. – Ты хоть иногда смотри, кто звонит. – Да я привык уже, что звонки обычно деловые, – Сергей вдруг встревожился. – Слушай, почему сейчас? С тобой всё в порядке? Кровь сочилась сквозь пальцы, тёмная, сбегала на песок. Где-то недалеко разорвался сброшенный снаряд. Подкрепление близко, но оно не успеет помочь или попадёт под удар. От удушающего зноя и кровопотери сознание ускользало, мутнело перед глазами. Его тащили за руки. Красное солнце, опрокинувшись, размазалось по небу, в песке за его берцами тянулись две борозды. Кто? Свои? Брезентовые носилки. Осколок. Нет опасности для жизни, но шрамов станет больше. Введён режим прекращения огня. Много раненых. Долгие дни в госпитале, потом спецрейсом – домой. На восстановление две недели. Ожидать дальнейших приказов. – Жив, цел – значит, в порядке. Считай, что на побывку приехал. – Если так, то подъезжай ко мне, я отдам ключи. Адрес сброшу. – Так. А ты разве не поедешь? – Олег машинально подтолкнул ногой попавшийся на пути камешек. Тот, звонко подскакивая на тротуаре, умчался в придорожные кусты. – Олег, я не могу, – беспомощно сказал Разумовский. – У меня завтра с утра совещание, потом встреча с прессой… Он замолчал. На том конце зашуршали бумагами. Дожидаться продолжения Волков не стал. – Совещание можно провести онлайн, пресса переживёт. Есть такое понятие – рабочий день. И он не должен длиться круглые сутки. Ты когда последний раз в особняке был? – Я… – повисла пауза. Судя по всему, Сергей попытался посчитать и дать точный ответ, но попытка провалилась. – Доберусь – позвоню, – предупредил Волков и завершил вызов. Чуть больше полугода назад Разумовский обосновался на верхнем этаже здания с застеклённым фасадом, ничем не отличавшегося от других – таких же семи-, восьми- и девятиэтажек в городе построили множество. Он создал несколько приложений, в скором времени ставших широко востребованными, и продал крупной компании права на владение и управление ими. Снял в аренду офис и усиленно занялся претворением в жизнь своей самой значительной задумки – разработкой проекта социальной сети. Параллельно приобрёл машину и переделал под собственные предпочтения экстравагантный каменный дом в пригороде (Олег успел побывать там до начала реновации, в прошлый приезд, и считал, что фундаментальных изменений не требуется, но Сергей упорно поправлял его «не дом, а особняк» и слушать ничего не хотел). Пришли деньги и расширились возможности. Всё это он рассказывал по телефону. Обрывками, потому что связь, если и появлялась, была ненадёжной, и разобрать, что он говорит, зачастую не представлялось возможным из-за помех. Его успех казался каким-то нереальным. Олег отлично знал, что Серый умеет добиваться поставленных целей. Они вместе учились выгрызать своё право на место под солнцем в этой жизни. Но жизнь, о которой ему рассказывали, протекала слишком далеко – на том конце, за тысячи километров. Сергея окружали немногочисленные помощники, строчки кодов и свечение экранов, Олега – раскалённый воздух, грохот выстрелов, выкрики на чужом и родном языках. Разумовский не спрашивал ничего. Ему достаточно было знать, что Олег жив. У них были разные пути, но у обоих – тяжёлые. У Сергея – извилистый, с непредсказуемыми поворотами, у Олега с определённого момента – прямой и однозначный. Оттягивающий плечо ремень школьного рюкзака заменил ремень автомата. Стеклянная дверь-вертушка пришла в движение. Олег, механически рассматривавший огромную парковку, отправил недокуренную сигарету в мусорку и обернулся. Темнело, в электрическом свете массивных фонарей, ярко освещавших территорию, вспыхнули знакомые рыжие волосы. Разумовский, придерживая небрежно наброшенное на плечи чёрное пальто, остановился, оглядываясь по сторонам, и уверенно подошёл к нему. – Извини, задержался, – смерил быстрым, цепким взглядом Волкова, потом окружающее офис пространство. – Никого здесь не видел? – Ты ждёшь кого-то ещё? – Каждый раз натыкаюсь на особо агрессивных представителей СМИ. Не представляешь, как я возненавидел слово «прокомментировать» за последние пару месяцев. Приходится выходить там, – Сергей махнул рукой в неопределённом направлении. – Через боковую дверь. Разумовский говорил непривычно быстро, отрывисто, как будто боялся, что ему не хватит сил закончить фразу. Но держался при этом так, словно они расстались не далее, чем вчера вечером. Самый очевидный и одновременно сложный способ адаптироваться. В их случае, пожалуй, наиболее подходящий обоим. – Насколько агрессивных? – Олег насторожился. – Ну, не агрессивных, а… рьяных, что ли. Наверняка видел в новостях, как они микрофоны в лицо суют. Ладно, чёрт с ними, пошли к машине. Тут платная стоянка для гостей ресторана, необоснованно дорогая, кстати, – Сергей поёжился, он всегда быстро замерзал, но при этом переносил холод куда легче, чем жару. – У офиса подземная парковка, вход только с улицы. На минус втором этаже машин было ещё больше, чем наверху. Разумовский подошёл к тёмно-вишнёвому ниссану, через телефон снял с блокировки. При тусклом мерцании плоских ламп в проволочной оплётке отчётливее проступили тени возле заострившегося носа. Ярко-голубую радужку окружала красная мелкая сетка повреждённых сосудов. – Ты едешь со мной, – с нажимом произнёс Олег. – Не обсуждается. Сергей выразительно вздохнул, возобновлять спор ему, видно, не хотелось. – Ты устал, и я тоже. Поехали домой, Серый, – уже мягче прибавил Олег. – Я поведу. Разумовский чуть-чуть вздрогнул, поднял болезненно блестящие в рассеянном свете глаза и вдруг шагнул к нему и обнял, уткнувшись подбородком в плечо. Олег отмер, крепко стиснул в ответ, осторожно провёл ладонью по растрёпанным рыжим волосам. – Я так рад, что ты приехал, – тихо сказал Сергей. – Отвык, что с кем-то можно быть рядом просто, без расчёта. – Совсем замотался? – Наверное, – Сергей неохотно отстранился, Олег выпустил его из объятий. – У меня там переустановка новой программы должна завершиться. Дай мне десять минут на сборы. – Не больше пятнадцати, – усмехнулся Волков, устраиваясь за рулём. Сергей развернулся, на ходу подхватывая соскользнувшее пальто, и устремился к выходу с парковки. Дождавшись, пока вокруг вновь всё замерло, Олег перегнал машину наверх и притормозил неподалёку от офисной двери-вертушки. Они всегда встречались и прощались без особых сентиментальностей. Разумовский, из них двоих наиболее щедрый на эмоции, учился контролировать себя и провожать без истерически сжатых губ и нервического подёргивания левой брови. Может, привыкал, может, масштаб собственных проблем притуплял тревогу. Может, смирился с мыслью, что по-другому не будет. Не будет ведь. «Это твой выбор, – сказал Сергей в прошлый раз. – У каждого есть право на личное пространство и собственный путь». А ещё у каждого должно быть место, куда он может вернуться, подумал Олег. И человек, к которому он может вернуться, если ему плохо. Через тринадцать минут Разумовский распахнул дверь и забрался в машину. Устроил на заднем сиденье какую-то сумку, на коленях ещё одну – Олег признал в ней компьютерный чехол – пристегнулся, звякнул металлическими кнопками на пальто, прислонился виском к оконному стеклу и выдохнул: – Поехали. Они выбрались на центральную улицу. Волков встроился в непрерывный поток автомобилей, оценивающе осмотрел дорогу в смешанных отсветах огней. – За пару часов доберёмся. Разумовский не ответил. Олег покосился на него. – Спишь, что ли? – Сплю, – пробормотал Сергей, не поднимая головы. – Обычно в офисе ночую. – Это я уже понял. Остановимся потом. – Зачем? – Возле супермаркета – раз. Купить глазные капли в аптеке – два. И прекрати тереть глаза. Опять инфекцию занесёшь, как в школе. – Ты ещё коррекционные очки на первом курсе вспомни, – сонно хмыкнул Разумовский. – Нормально у меня всё. Просто работаю преимущественно на компьютере. Он поправил съезжающие на лоб волосы, подтянул сумку с ноутбуком поближе к себе и плотно закутался в пальто. Усилить обогрев салона не дал. – Чего возишься, спи пока, – предложил Олег, останавливая машину перед очередным светофором и наблюдая за усилиями, которые Сергей прикладывал, чтобы не заснуть. – Я разбужу. – Не хочу, – Разумовский помотал головой. – Если сплю среди дня, теряюсь во времени. Не отличаю, что сегодня было, что неделю назад. – Какое «среди дня», вечер уже. – Всё равно, – Сергей внезапно подорвался, включил радио, наклонился и стал деловито щёлкать кнопками. Настроил, но тут же чертыхнулся и полез искать под ногами какую-то обронённую мелочь. – Сейчас мы поедем, и ты стукнешься своей гениальной головой, – предупредил Олег, следя за сменяющимися красными цифрами секунд. Разумовский в ответ проворчал что-то неразборчивое и наконец выпрямился. Мельком глянул на светофор и прибавил громкость. – Ты же не любишь такое. Из динамика играл «Последний герой». – Я стараюсь не вырубиться, – отозвался Сергей, зарываясь носом в поднятый воротник. – Может, хоть так получится. Поехали уже, а. Волков повёл плечом – песни Кино он уважал, считая классикой, но слушал редко, только если попадались спонтанно – и вновь сосредоточился на дороге. В том, что Серый отключится от реальности через пару минут, он не сомневался. Пусть спит.* * *
Вновь в аптеке аспирин Купят мёртвые глаза. Тишина пугала. Как в детстве по ночам, когда чудятся несуществующие звуки и тени. Он боялся вслушаться – и услышать снова. Всмотреться в отражение – и увидеть, как родной цвет радужки застилает золотая ярость. Впервые за долгое время он получил обратно абсолютный контроль над собой и с трудом привыкал. В первый день Олег приходил ещё раз, позже, но его появления Разумовский не застал. Страшную вечность простоял перед глухой дверью, не заметив, как и когда опустился на колени, содрогаясь в сухих рыданиях, но ответа не было. Отчаяние выжигало глаза. Безмолвие придавливало к земле, подламывало изнутри. Звать перестал, когда по ту сторону металлической преграды окончательно затихли шаги. Слабые силы уходили на безумное ожидание: вдруг вернётся. Вдруг позволит вымолить прощение. Слезами, кровью, жизнью – он всё готов был отдать, лишь бы ему разрешили говорить. Лишь бы согласились слушать. Лишь бы не отгораживались молчанием. Всё что угодно, самое страшное, только не мёртвая тишина. Скорчившись, лежал на тонкой подстилке – считай, всё равно что на полу – стараясь согреться, и незаметно провалился в муторный чёрный сон. Когда очнулся, обнаружил, что между подстилкой и холодным бетоном появился матрас, а под головой неудобная, но всё-таки подушка. У стены стояла бутылка с водой. И хорошо, что ничего больше. Сергея мутило, пластиковая крышка долго не поддавалась неверным пальцам. Он пил мелкими глотками, то и дело переводя дыхание, чтобы унять тошноту. Его бросало то в жар, то в холод. Он кричал, а может, ему казалось, что кричал, цепляясь за подстилку, в которую завернулся вместо одеяла. Спутавшиеся волосы прилипли к лицу и как будто обмотались вокруг шеи. Перебить водой устойчивый химический привкус во рту, похожий на стоматологическую «протравку», не удалось. Исступлённый стук колотящегося сердца он поначалу принял за чьи-то гулкие шаги. Мысль позвать Олега и попросить у него помощи представлялась кощунственной. Олег ничего ему не должен. У Олега есть все права, у Сергея нет никаких. Олег мог дождаться его «пробуждения» и расстрелять тут же, в подвале – а Сергей не вправе был бы даже закрыть глаза перед первым выстрелом. Олег ведь смотрел тогда на него – прямо, не отрываясь, он это помнил. Кровь за кровь, смерть за смерть. Так ведь работала Олегова система мира? Спустя долгие, мучительные минуты, а может, часы, проведённые в размытом полубреду, заскрежетал замок, и дверь открылась. Олег пристально осмотрел помещение, потом отползшего практически в угол Разумовского. Медленно шагнул к нему, не отрывая испытующего взгляда, присел рядом. Чуть сдвинул подстилку, ужасающе знакомым жестом протянул руку к горлу – тактильная память мгновенно возродила ощущение удушающего ледяного кольца из пальцев. Сергей отшатнулся от Волкова, ударившись затылком об стену. Не может быть. Ведь Олег – вот он, напряжённый, сжавший губы в полоску, отчего-то говорящий едва слышно, хриплым полушёпотом, но настоящий. Живой. Тогда почему?.. У Олега в лице что-то дрогнуло, он убрал руку. Всё так же тихо, как накануне, сказал: – Тебе ничего не угрожает. Если будешь выполнять все требования и не станешь… – прервался, закашлявшись, и с явным усилием закончил, – не станешь дурить. Сергей смотрел, всё ещё чувствуя фантомную хватку на шее. Неуверенно кивнул в ответ на слова Олега. Страх медленно выпутывал когти из души. – Встать сможешь? – Волков откинул подстилку, и вновь вернулся обездвиживающий, сковывающий озноб. Сергей сел, преодолевая слабость, не желая выглядеть беспомощным, машинально прикусил изнутри щёку. Поднялся на ноги из чистого упрямства, хватаясь за стену. Олег поддержал его, явно стремясь избежать положения, в котором он бы не смог контролировать степень потенциально опасной близости. – Наверх. Руки держать на виду. Путь от стены до двери и от двери до лестницы в конце коридора был бесконечен и измерялся не то приступами головокружения, не то остановками для восстановления дыхания. Лестницу Сергей преодолеть не сумел, вцепился в перила, согнулся, глотая воздух, ощущая, как сбивчиво бьётся сердце. Волков остановился, не сводя с него внимательного взгляда. – Сейчас, – произнёс беззвучно, одними губами. Перед Сергеем часто-часто замельтешили белые и цветные точки, постепенно перекрывая собой окружающее пространство. Пронзительный, тонкий звон в ушах оглушил, окончательно дезориентировав. – Сейчас… Его несли на руках. В голове шумело, Разумовский попробовал разомкнуть ресницы, но почти ничего не рассмотрел. Олег подхватил его поудобнее, проходя в дверь, и, поморщившись, осторожно опустил на что-то мягкое. Склонился над Сергеем, по ощущениям – убирал волосы с шеи, мешавшие дышать. В его глазах отражались теперь не только не уходящее ожидание опасности, но и тщательно сдерживаемая, и оттого не менее заметная печаль. Сергей перехватил его запястье непослушными пальцами и, падая в холодную черноту, прерывающимся, умоляющим шепотом попросил: – Прости. Что ты больше не один, Где-то прозвучат слова. Он восстанавливался достаточно быстро и очень скоро мог передвигаться по дому без какой бы то ни было помощи. О возвращении в подвал речь зашла ещё один раз, когда Олег, кашляя сильнее обычного, предупредил: – Любые колющие, режущие, огнеопасные предметы, начиная с ножей и зажигалок, не трогать ни под каким видом. Если почувствуешь, что возвращаются голоса, галлюцинации, даже кошмары – сразу говоришь мне. Не соблюдаешь правила – отправляешься в подвал. Всё понятно? – Всё. Сны Разумовский перестал видеть совсем. Каждая ночь – провал в пустоту. Хорошо это или плохо, он не знал, но страх перед ночными часами отступил, впервые за много лет. Его место занял страх перед памятью. От многократных попыток систематизировать имеющиеся воспоминания, обрывочные и детальные, смутные и яркие, безжалостно сбившиеся в нелепый цветной комок, ныли виски. Сергей осознавал, что если соберёт всю волю, какая у него есть, в кулак и как следует пороется в собственной голове, то постепенно, по вспышкам, картинкам, кем-то обронённым фразам восстановит фрагменты из прошлого. Но он не был готов к этому. Олег держался на расстоянии – незначительном, часто сокращавшемся до возможного минимума, но всё-таки расстоянии. Он безотлучно находился рядом в период восстановления, контролировал возвращение к полноценной жизни, чутко угадывал как физическое, так и эмоциональное состояние Сергея. И вместе с тем мог в любой момент отстраниться от него, поставить защитный блок. С новой стороны открылась так хорошо знакомая Разумовскому непреклонность Олега в самых мелких вопросах и простых, на первый взгляд, ситуациях. Примерно через неделю после «пробуждения» Волков помогал ему распутывать порядочно отросшие, ещё слегка влажные после мытья волосы. Молча, аккуратно проводя гребешком по тускло-рыжим прядям. Сергею вспомнился старый кошмар из детства: мамино кольцо, трещина на зеркале, золотые глаза. – Подстриги их, – тихо сказал он, теребя в пальцах край не в меру просторной футболки. Прибавил на грани слышимости. – Пожалуйста. Олег за спиной на мгновение замер, но сразу же взял себя в руки, продолжив прерванное занятие. – Нет. – Но… – Нет, – сипло отрезал Олег. – Не заставляй меня повторять дважды. – Прости. Слова «извини» для Сергея теперь не существовало вовсе. Разумовский уже знал, что хриплый, словно сорванный голос Олега и частые приступы кашля – тоже его вина. Ежедневное напоминание, вновь и вновь выжигаемое клеймо на сердце. Не забывай. С произошедшим надо учиться жить. Заново. Разумовский не был уверен, сумеет ли жить – так. Имеет ли вообще право жить. Переселение из подвала на верхний этаж он хотел и одновременно боялся расценивать как шаг вперёд. Чуть ближе к установлению шаткого, неустойчивого равновесия – о доверии говорить слишком преждевременно. Чуть ближе к Олегу. На днях они сидели в гостиной. Сергей мысленно называл её так, потому что здесь были диван и кресла с вытертой по углам обивкой, мебельная стенка, ковёр с неприятно-жёстким, пристававшим к одежде ворсом и телевизор, на вид ещё сравнительно новый и вполне работающий. Включить его Разумовский не пробовал сознательно. Олег возился с маленьким радиоприёмником в красном корпусе. Сергей не спрашивал, зачем он ему понадобился. Он избегал задавать много вопросов – неизвестно, какой из них окажется пограничным и сработает как детонатор. Волков заговаривал нечасто, каждая фраза давалась ему с болезненным усилием, как бы он ни сдерживал себя, Сергей замечал всё. Хуже невозможности помочь только знание, что помочь не позволят. Пытавшийся поддеть какую-то мелкую деталь в приёмнике кончиком тонкого лезвия Олег приглушённо выругался, выронил нож и схватился левой рукой за повреждённое плечо. Разумовский подорвался с дивана: – Олег!.. – Сядь, – сквозь стиснутые зубы выговорил Олег. Сергей отчётливо слышал его дыхание, прерывистое, затруднённое. – Сейчас пройдёт. Сядь, я сказал. Сергей собрался возразить, шагнул к нему, но наткнулся на пристальный тёмный взгляд – и опустился на прежнее место. Оправданная тактика. Он и сам себе больше не доверял. Машинально подобрал с пола нож, перочинный, с трещинкой на рукоятке. Осторожно закрыл лезвие, повертел в пальцах, поднёс к глазам и вздрогнул от неожиданности. – Положи. В тишине сиплый полушёпот Волкова звучал страшнее, чем самый яростный окрик. Разумовский поднял голову. Они сидели близко – достаточно, чтобы рассмотреть застывшее лицо Олега. – Нож положи. На пол. Медленно. Сергей опомнился, почувствовав, как ребристая рукоятка впилась в ладонь. Наклонился, бесшумно вернул нож туда же, куда он упал – возле края ковра – оттолкнул ногой. – Я не хотел ничего… Не собирался даже. Олег не ответил. Между ними как будто поставили прозрачную стеклянную перегородку, позволяющую свободно разговаривать, следить друг за другом, даже иногда соединять ладони – не чувствуя тепла. Чтобы перегородка треснула, и вернулись хоть отчасти прежние доверие и близость, требовалось поговорить. Обнажить глубокие, незаживающие раны. Хватит ли им обоим сил выдержать до конца?* * *
«До свиданья, до свиданья!» – Шепчет время городам своим. Возле дома текла глубокая, спокойная река. Потемневший от времени дощатый причал предостерегающе скрипел каждый раз, стоило на него выйти. Узкая полоса пологого каменистого берега далеко протянулась вдоль кромки воды. Было холодно – и снаружи, и в комнатах. С задней стороны дом окружал не то лес, не то бор, где вперемешку росли странно искривлённые берёзы и непреклонно прямые сосны. Разумовский чаще всего выходил к реке – сначала с Олегом, потом, когда силы постепенно восстановились, один. Здесь легче дышалось, и мысли давили меньше, чем в доме. Дождь стихал. Капли срывались с крыши, шлёпали по листьям, сползали по оконным стёклам, как чьи-то слёзы. Сизо-серые облака откатывались к востоку. После такого дождя обыкновенно появляется радуга, если выходит солнце. Сергей не любил радугу. Связь между природным явлением и названием детского дома, в котором он вырос, была прочно вживлена в подсознание на всю жизнь. Неустойчивый, узкий, лишённый перил многоцветный мост из детства в непредсказуемое будущее. «Каждый охотник желает знать…» С ранних лет известная каждому мнемоническая фраза. Разумовский мог бы составить собственную радугу, не прибегая к играм в слова. К – Кровь. Много. Яркой струйкой по пальцу – порез от осколка фары – кровь, на выщербленной плитке, частыми пятнами – не выстоял один в драке – кровь, на запястье – размазавшись, остаётся засохшей полосой – кровь, в общей тетради с загнутым уголком, среди графиков и производных – перенервничал – кровь, на ладонях – не своя – кровь. По горло в крови. О – Огонь. Странная, единственная за всё время осенняя экскурсия в близлежащий лес, привал у костра. Серёжа тянется к огню, пламя ласково лижет ладони, сидящий рядом Волчок хватает за локоть и с тревогой смотрит на его руки. «Серый, ты что делаешь?» «Мне не больно». Ожогов нет. Огонь не причиняет вреда. Огонь расползается по помещению, поглощает бездарные картины в вычурных рамах. Торжествующий треск пламени прерывает женский вопль. Очистительный огонь. В нём – спасение города. О – Олег… Ж – Жестокость. На полу – обрывки самых удачных рисунков с грязными следами чужих подошв. В ящик прикроватной тумбочки кто-то нарочно запустил тараканов. Серёжа плачет, ему мерзко и хочется убежать далеко-далеко отсюда – жестокость. Олег удерживает его за ворот футболки, не позволяя отстраниться. Освещение в офисе приглушено, глаза у Олега бездонные, страшные, голос полон сдерживаемой ярости, в бронированном костюме он кажется чужим – жестокость. В трясущейся руке пистолет. Ладонь в чёрной перчатке ложится сверху, утихомиривая дрожь, заставляя нажать на спусковой крючок и выстрелить, ещё раз, ещё, голос, так похожий на его, напоминает о правилах, и не увести пули в сторону, и не закрыть глаза – жестокость. З – Злость. Собачий скулёж заглушают смех и возгласы троих подростков. От жалобного воя перекрывает дыхание. Серёжа выпрямляется, сжимая кулаки, готовясь к неравному бою. В глазах темнеет – злость. Историческое здание в центре намеренно не реконструируют, дожидаясь, когда его состояние можно будет определить как «восстановлению не подлежит». Сергей выступает с обращением к городским властям. Бесполезно. Здание готовят под снос, на освободившейся площади строят гигантский банк. Сергей чувствует, что бессилен – ни его положение, ни его деньги здесь не помогут. Злость. Г – Город. Они с Олегом едут домой, а далеко позади – тонко обрисованным контуром на фоне удивительного оранжево-голубого заката – остаётся город. Через панорамные окна здания «Вместе» всё видно как на ладони – изгибы улиц, отражения ночных огней, мелко дробящиеся в водах Невы. Сергей один в офисе, город кажется ему враждебным. Город населён людьми, их Сергею не под силу изменить к лучшему, как бы он ни хотел. Город, жизнь которого он стремился направить по иному течению. Город, в котором он перенёс столько ударов судьбы. Город, который он выжег. С – Сны. Предрассветные, спокойные, светлые, дарящие неясную надежду – сны. Искры, прожигающие одежду, золотые глаза, неотступно следящие за ним, обманчиво-манящий шелест иссиня-чёрных крыльев за спиной: «Ты сильный. Я помогу. Ничего не бойся», – сны. Сдавленные всхлипы, закушенный уголок подушки, никто не должен узнать, успокаивающее тепло ладони на плече, сбивчивый шёпот Волчка – сны. Медикаментозный бред, почти что искусственная кома, сознание недостижимо далеко, ждут, когда субличность со странным именем Птица, представляющая такой интерес для профессора, проявит себя, а ему жестокой памяткой о недавнем прошлом достаются – сны. Ф – Фобии. Пустая комната отражается в зеркале. Серёжа смотрит, не отрываясь, и отчётливо видит, как в углу, где стоит его кровать, от стены отделяется знакомый силуэт. «Не надо, – просит Серёжа, – не сейчас». Но Птица, не слушая, приближается, молча встаёт за спиной. Они так похожи, только у Птицы лицо совсем взрослое, словно рядом с Серёжей стоит он сам – старше лет на пятнадцать. Страшно. Серёжа заставляет себя обернуться – позади никого нет. Он жмурится и выбегает из комнаты, боясь случайно взглянуть в зеркало вновь. Возле офиса толпятся люди. Стоит Сергею выйти, как на него налетают, словно стая стервятников, представители прессы. Хор голосов сливается в неразборчивый гул, вспышки фотокамер слепят глаза. Сергей поспешно надевает тёмные очки и пробирается сквозь толпу. Кто-то удерживает его за рукав, кто-то вырывается вперёд с микрофоном. Слишком близко. Слишком громко. Слишком страшно. Он включает ноутбук, взгляд против воли цепляется за колонку новостей в СМИ над поисковой строкой. Сердце на долю секунды сжимает невидимая холодная рука. Сирия нигде не упомянута. Дыхание выравнивается. Страшно. Так страшно – потерять. Разумовский забрался с ногами на подоконник, обхватив колени. Как в детстве. К двадцати восьми годам, к моменту начала работы «Вместе» у него от детства остались наивная, уже угасающая вера в существование благих намерений и возможность справедливых перемен, любовь к газировкам и сладкой ерунде из автомата и связь с Олегом, которую, казалось, ничто не могло разорвать. Сейчас от детства не осталось уже ничего. Он не сразу расслышал шаги в комнате. Олег встал рядом, привычно оглядел его, потянулся закрыть окно. – Пусть, – тихо сказал Сергей. – Тогда слезь, тебя продует. Не хватало осложнений. Сергей посмотрел на неизменную Олегову водолазку с высоким горлом. На подрагивающие пальцы, сейчас – меньше. На чуть заметные тени у глаз. Олег постоянно просыпался по ночам, то из-за затяжных приступов кашля, то из-за тревожно-обостряющегося напряжения. Сквозь сон Сергей несколько раз слышал, как скрипела дверь, и Волков подходил к его кровати, замирал, не издавая ни звука. Прислушивался? Проверял? Разумовский закрыл окно и только теперь заметил у Олега в руках какую-то папку. – Что это? – Записи Рубинштейна, – Олег присел на подоконник, положил бумаги между ними. Сергей сжал губы, ощущая, как учащается бой сердца. – Ты их прочёл? – Просмотрел. Целиком не читал, не смог. Это ведь... – Олег поймал его взгляд, не договорив, качнул головой. – Мне нужно было понять, что с тобой делать и чего стоит ожидать. – Ты был у него? – Да. Теперь это не имеет значения. Ни его, ни его клиники больше нет. – И ты читал про… про своего двойника? – Да. Но было бы лучше, если бы ты рассказал сам. Если хватит сил. Одно дело – то, что из тебя вытянули как материал для экспериментов, совсем другое – то, что ты сочтёшь нужным сказать. Разумовский нащупал в кармане ветровки примагнитившиеся друг к другу бусины. Недавно он опрокинул в своей комнате подставку для ручек и среди раскатившейся канцелярской дребедени отыскал несколько крупных бусин, стягивавшихся вместе, стоило их собрать. Вместе с сознанием вернулись старые привычки, в том числе и потребность крутить в пальцах что-нибудь вроде резинки для волос. Бусины-магниты стали отличной заменой, смещались с тихим щелчком, не размыкаясь, помогая думать. – Я и сам не помню в точности, как всё было, – Сергей прикрыл глаза. – Птица объяснял, что изменил мою память, встроил в неё другую ветвь развития событий. Примерно так он это назвал. Ты был мне нужен тогда. Очень нужен. Я сидел в своей башне, не вылезал из-за компьютера, терял счёт времени. Я хотел чувствовать себя в безопасности. Помнишь, как в детдоме? Когда в плохую погоду все сидели по комнатам, мы строили из подушек и одеял домик, забирались туда и мечтали о настоящем доме. Моя башня – наверное, отголосок той мечты. Я эгоист, Олег. Всегда им был. – Людям это свойственно, – хрипловато заметил Олег. – В большей или меньшей степени. – Знаю, – Разумовский щёлкнул бусинами в кармане, отвернулся к окну. Дождь утих окончательно. – Я боялся, что ты сдохнешь на своей чёртовой войне. Я даже новости смотреть боялся. А я ведь «медийная личность», как ты говорил, я обязан быть в курсе событий. Я не помню день, когда стало известно, что ты погиб. Мне казалось, ты приехал, как приезжал обычно. Ты… то есть он что-то говорил про контракт, что не собирается продлять действовавший… У Сергея сорвался голос. Он прижался лбом к холодному стеклу, пытаясь внутренне собраться. Волков придвинулся чуть ближе, дотронулся до его руки. – Если тебе тяжело, можешь не продолжать сейчас. Отложим разговор. – Нет. Не надо откладывать, – Разумовский мотнул головой. – Подожди. – Говори о нём как обо мне, если ты так помнишь. Ты сбиваешь сам себя. – Да… хорошо. Я помню, что разбил руки об стену, они в офисе шероховатые, кожа сразу содралась. Мы открыли вино, ты смеялся, говорил, что ссадины и бокалы муранского стекла – не самое удачное сочетание. Не знаю, в какой момент Птица перешёл от поддержки к давлению. Я стал другим, совсем другим. Не выходил на улицу, сбегал от людей, остававшихся после конференций, чтобы задать вопросы. Просто разворачивался и бежал. Все страхи собрались во мне и обострились до предела. Вся злость, которую я испытывал, перешла к Птице. Я долго верил, что если улучшить условия жизни, то изменятся и люди. В том кругу, где я появлялся, они не менялись. Менялись их маски, амплуа, поведение – а за масками были грязь и пустота. Я их ненавидел – и не понимал, откуда во мне столько ненависти. Сначала. А потом ненависть сменило бессилие. Я не знал, как справляться с человеческой жестокостью в одиночку. Ты, скорее всего, не слышал… Как раз в день, когда у меня проходила презентация «Вместе», один мажор сбил девочку. Она и её брат воспитывались там же, где выросли мы, в «Радуге». Я случайно вывел эту новость на большой экран. У меня как будто внутри всё обрушилось. Я не знал, что делать. Потерял ориентир, опустились руки – назови как хочешь. Ты пообещал мне помочь. Я верил тебе безоговорочно, поверил и тогда. Разумовский закрыл лицо ладонями. – Я помню, как умолял тебя остановиться. На коленях перед тобой стоял. Насилие ведь не победить насилием. На экране горели надписи: «вызвать экстренную службу», «да» и «нет». Между «да» и «нет» висел кружок вызова, а ты стоял надо мной, совершенно равнодушный ко всему. Я боялся, я так боялся, что ты снова уйдёшь, что тебя узнают и посадят. Я слова поперёк не решался сказать. Мне бы в голову не пришло, что я говорю с пустотой. – Ты действительно верил, что я бы так себя повёл? – очень серьёзно спросил Олег. – Верил. Не знаю. Я помню, что хотел быть сильным. Сильнее, чем я есть. Потом… ты знаешь, что со мной делали в психушке? Рубинштейн очень заинтересовался моей второй личностью. В клинике я снова видел Птицу со стороны, как в детстве. Так же, как видел бы тебя и любого другого человека. Рубинштейн хотел понаблюдать, как Птица сменяет меня в моей голове. Птица упрямился. Кажется, профессора он ненавидел почти так же, как ненавидел тебя. Сергей не отнимал рук от лица. Зажмуренные глаза болели, мокрые ресницы слиплись. Сквозь пальцы просочилась слеза, ещё одна, он вздрогнул всем телом. – Серый, – тихо позвал Олег. Судя по звуку, слез с подоконника, подошёл – близко, так непривычно близко – осторожно сжал плечо. – Хватит. – Сейчас… Птица не хотел подчиняться. Начались какие-то эксперименты с препаратами. Я плохо помню этот период. Кончилось тем, что я потерял остаток контроля – над Птицей, над собой. Я не различал, где я, где он, не ощущал себя чем-то целым. У нас было общее желание вырваться на волю. Ты вытащил меня, но в момент твоего появления я не воспринял тебя как очередной выверт сознания. Я поверил, что ты жив. Помню, пока мы ехали, Птица шептал, что это ненадолго, что как только мы вернём себе положение, которого заслуживаем, он уничтожит тебя, потому что ты мешаешь ему, а пока ты нужен и жив. Я очень мало помню из того, что было после. Обрывки... разговоров, снов. Все дни и ночи слились в какую-то цветную муть. Как будто тебя утягивает под воду, а ты смотришь сквозь неё вверх, и всё расплывается. Изредка я возвращался в сознание. Не знаю, замечал ли ты разницу между мной и Птицей. Он не давал мне слушать ваши разговоры. Возможно, после клиники с ним тоже что-то случилось, он просто помешался на идее мести. Я понимаю, как бредово это звучит – альтер-эго сошёл с ума. Но я не могу поверить, что такая жажда мести – тоже моё желание. Я боялся, что не сумею уберечь тебя от себя. Как видишь, я боялся не зря. Слёзы стекали по запястьям, оставаясь мокрыми пятнами на рукавах. – В детстве всё начиналось иначе. В тени на стене я разглядел и придумал себе друга-ворона. Я ни с кем не общался, с ровесниками мне было тяжело. Птица слушал меня, давал советы, предлагал звать его не только ночью, но и днём, если мне нужна помощь. Я думал, что его увидят другие, и не хотел. Когда появился ты, Птица сразу тебя невзлюбил. Знаешь эти детские делёжки дружбы: я твой друг, а с ним ты не дружи, а то мы поссоримся. Поначалу так это и выглядело. Но Птица набирал силу, появлялся самостоятельно, без какого-либо участия с моей стороны. Лет в одиннадцать я перестал его видеть, ощущал только его присутствие – в снах, в зеркалах. Но пока ты был рядом, я чувствовал себя цельным, Птица действительно стал не нужен. Он говорил потом, что в нём собраны все черты, которыми я обладал, но которые не мог или боялся проявлять. Он – это мои глубоко запрятанные, задавленные обиды, страхи и слабости, которые в определённый момент вырвались наружу, сложившись в отрицательную сторону моей личности, в субличность. Абсолютно автономную и после твоего ухода творившую с моей головой всё, что ей вздумается. Наступила тишина. Разумовский всё ещё беззвучно вздрагивал, пряча лицо в коленях. Олег убрал руку с его плеча, но не отошёл. – В случившемся есть и моя вина, – сипло сказал он. – Я уже объяснял тебе ситуацию со «смертью», но главное даже не в этом. Я же видел, что с тобой творится что-то из ряда вон, но после психушки не решался на тебя давить. Ждал, пока ты уймёшься или переключишь внимание на другие проблемы. Безрезультатно. Ты пытался перевести наши отношения в иную фазу. Предлагал заключить договор, как между наёмником и нанимателем. Говорил, если меня не удержала дружба, удержат деньги. Я отказался. Волков перевёл дыхание, глуховато кашлянул, но продолжил: – Надо было сразу тащить тебя за границу, к специалистам, а не разносить город по твоей указке. Я ведь совсем к другому тебе возвращался. Ты близко никого не подпускал, взрывался из-за любой мелочи. Я не понимал, что с тобой делать. Ты кричал во сне, звал меня, а когда просыпался, выставлял за дверь. Постоянно требовал достать какие-то таблетки, путал дни, не помнил свои же собственные слова. Я откладывал до упора, до Игры, думал: пусть, это последнее, а потом я сгребаю тебя в охапку и увожу отсюда. Птица оказался хитрее моих расчётов. – Не отделяй меня от него, – глухо попросил Сергей, не поднимая глаз. – Он и я – две стороны одной монеты. Не знаю, смог бы я остановить его, но должен же был попытаться. Я этого не сделал. – Ты ведь говоришь, что утратил контроль. – Да. Я помню, как Птица выключал меня. Держал за горло. После психушки я стал для него чем-то вроде живой оболочки. Я пробовал остановить его в первый раз, до того, как попал в клинику. – Каким образом? Разумовский выпрямился, стукнул ребром влажной от слёз ладони по горлу. – Осколок в шею. Не стало бы нас обоих, город был бы в безопасности. – И ты действительно решился на самоубийство? – как-то неестественно ровно спросил Олег. – Тогда – да. Но он переубедил меня, приказал бросить осколок, а потом… Потом мне бы не хватило духу. Сергей снова согнулся, прижимая ладони к лицу. Слёзы, все эти дни копившиеся глубоко внутри, застилали глаза, текли, не переставая, как вода. Рыдания душили, не позволяя вздохнуть. – Прости меня. Если когда-нибудь сможешь, прости. Олег промолчал. По крыше с новой силой застучал дождь.* * *
Гуашью на лету Испачкана ладонь. Детство для Олега заканчивается за красно-белой оградительной лентой, возле повреждённой пятиэтажки, в которой он прожил неполных девять лет. Он запоминает синие вспышки сигналок, соседей по подъезду, толпящихся у служебных машин, и стекленеющий, грустный взгляд Энды, выбравшейся из-под обломков и ползком спустившейся с третьего этажа во двор. Вместо левого глаза у неё кровоточащая рана, она тихонько скулит, положив голову ему на колени. Он только что из школы, лямки тяжёлого рюкзачка больно впиваются в плечи. Олег оглушённо оглядывается и не верит. Не верит, что взрыв газа произошёл именно в его квартире. Не верит, что Энда, замечательная собака необычной породы – волкособ, наполовину волк, наполовину пёс – умирает у него на руках. Не верит, что больше нет отца и нет дома. Впрочем, дому скоро находят замену – детский дом «Радуга» в центре города, так далеко от знакомых Олегу улочек окраины. Говорят, «Радуга» – лучший вариант, а почему, Олег не знает и не прислушивается к разговорам. Кажется, незнакомые люди, сопровождающие его, называют Олега сиротой и жалеют. Он не хочет, чтобы его жалели. Олег сжимает кулаки и запрещает себе реветь. У нового друга Серёжи внимательные ярко-голубые глаза и немного странная речь. Серёжа часами читает, а разговаривает редко, потому что над ним смеются и никто его не слушает. Олегу обидно за Серёжу и очень интересно, какие книги он любит. Серёжа неуверенно улыбается ему и зовёт в библиотеку. Карманы у него набиты обломками карандашей всевозможных цветов. Серёжа всегда подбирает их в классе, потому что ему не хватает нужных оттенков, а выданный набор у него отобрали в первый же день. Он подолгу рисует что-то в тетрадке – разорванный блокнот не восстановить, новый взять пока неоткуда. Олег просит показать, но Серёжа теряется, смотрит почему-то с испугом и говорит, что обязательно покажет, но не сейчас. Да и вообще – лучшие рисунки ты, Волчок, уже видел, мы собирали их обрывки. В учебнике русского языка в качестве примера к правилу попадается детское стихотворение про потерявшийся камушек, который надо отнести к каменной маме. Олег вспоминает, как они с отцом приезжали к маме на кладбище. Мама умерла, когда Олегу было всего четыре года, и её он помнит плохо. Олег думает, что больше не сможет её навестить, потому что до кладбища долго ехать, а он забыл остановку. Он никогда не ездил один. На глаза наворачиваются слёзы, предательски дрожит нижняя губа. После уроков Олег убегает на школьный двор, цепляется за сетку забора и не моргая смотрит в низкое хмурое небо. Серёжа находит его, когда он шмыгает носом и запрокидывает голову, а слёзы, вместо того, чтобы уйти, стекают по вискам. Серёжа обнимает и старается встать так, чтобы закрыть собой от любопытных глаз. Весной пустырь возле детдома мгновенно зарастает травой и вездесущими жёлтыми цветами с никому не известным названием. Серёжа таскает из класса мел и объясняет математику, выводя мелкие цифры на кирпичной стене. Серёжа зовёт его Волчком, Олег называет его Серым и рассказывает про дом, про отца и Энду. – Энда – это по-эстонски «своя». Знаешь, какая она была умная? Серый побаивается собак, но слушает увлечённо. Он никогда не вспоминает о своей семье. Олег не рискует спрашивать. – Я здесь давно, – уклончиво говорит Серёжа. – Ещё маленький был, когда сюда попал. Серёжа задыхается по ночам и просит кого-то уйти. Олег прижимает к себе и шепчет: – Я здесь. Это просто сон. Тише, Серый, тише. Серёжа вздрагивает и оглядывается на угол комнаты. Олег не знает, что он там видит, но Серому страшно, и Олег держит за руку, пока Серёжа не заснёт. Они приезжают на кладбище через пять лет, вывернув карманы и собрав всю мелочь, какая у них есть. По дороге к могиле Олег срывает полевые ромашки, потому что не хочет приходить с пустыми руками, а принести ему нечего. Серый тактично отходит в сторону, не желая мешать. Отца, наверное, похоронили в другом месте – всё, что от него осталось. Олег кладёт букетик на основание плиты, не отрывая взгляда от дат рождения и смерти, от короткой чёрточки между ними. Ему хватает десяти минут. Олег привыкает, что он нужен, а привычка, как известно, вторая натура. Они стоят на мосту, Серёжа, прикрывая глаза от солнца ладонью, смотрит на город. – Когда я закончу школу, – говорит он, – поступлю в МГУ. А вернусь оттуда – изменю жизнь в нашем Петербурге. И уже знаю, как именно. Ты со мной? Олег следит за игрой красных вечерних лучей в рыжих волосах и молчит. Он тоже знает – что сумел выбрать свой путь. Но не знает, как сказать Серому, что их дороги впервые за много лет должны разойтись.* * *
Ты знаешь, быть добру. Ты знаешь после сотни лет – и не узнал: «Здравствуй, я тебя так долго ждал». От боли перед глазами всё белело и теряло цвета. Олег остановился, с трудом восстанавливая сбитое дыхание, держась рукой за ствол сосны. Столько раз учил Серого: после бега переходи на быстрый шаг, резко останавливаться нельзя. А теперь – лишь бы самому не упасть. Безнадёжно. Прежнюю физическую форму ему не вернуть, выше головы не прыгнуть, как бы ни хотелось. Он не мог пробежать сейчас и половины того расстояния, которое способен был преодолеть ещё несколько месяцев назад. Частичное восстановление возможно – при относительно стабильной жизни, наличии подходящего места для тренировок и далее по списку. А в данный момент требовалось, в первую очередь, стабилизировать не жизнь, а состояние Серого. После того, как перевёл – фактически, перетащил – Сергея на жилой этаж, Волков завесил все немногочисленные зеркала, имевшиеся в доме. Уголок губ подрагивал: как при покойнике. Кто из них мёртв официально? Оба? Вспоминая, как Серый шарахался от отражающих поверхностей ещё в особняке, снял зеркало со стены в его комнате. На днях он застал Серого за стаскиванием старой, полинялой простыни с большого, в полный рост, зеркального прямоугольника в коридоре. – Я видел его там. Раньше, – негромко сказал Разумовский, вплотную подходя к зеркалу. – Пытался избегать... Так долго, что постепенно стал забывать, как выглядит моё отражение. Думал, может, так он оставит меня в покое хоть ненадолго. Олег заглянул через плечо, Сергей перехватил его взгляд в зеркале. – А теперь? – Теперь Птицы нет. А я... привыкаю к себе. Заново, – Серый обернулся и потянул за край брошенной на пол ткани. – Можно снять её с других? Олег кивнул. Он с трудом представлял себе, что такое вновь собирать свою личность в единое целое, но, кажется, дело шло на поправку. Сплюнул сухую горечь на землю, стёр с виска испарину. А нужен ли он Серому таким? Искалеченный зверь, которому посчастливилось выбраться из смертельного капкана с меньшими потерями, чем он рассчитывал. Переигравший смерть, но навсегда повредивший голос и подорвавший здоровье. Олег не считал себя чувствительным, но у него была хорошая память, в последнее время услужливо подкидывавшая ему воспоминания двухлетней давности – времён их последнего легального приезда в особняк. Тогда он тоже устраивал ранние пробежки в ближнем лесу. Несколько раз к нему присоединялся Серый – с умным браслетом, в фирменном спортивном костюме из какой-то навороченной ткани. – Хотел ребятам-разработчикам помочь, – объяснял Сергей, стараясь не отставать. – Настоящие энтузиасты, качество и практичность товара ставят выше прибыли. Сделали пару фотографий. Я ведь известен в общественной среде, считай, бескорыстная реклама. Мне не трудно, а у них аудитория вырастет. Ткань и правда хорошая, они мне этот костюм потом насильно сунули, в знак благодарности… Слушай, давай помедленнее? Я не успеваю. – Бегать надо регулярно, а не три раза в год, – отзывался Олег. – Не спеши. Он помнил, как по вечерам Серый, забрав волосы кожаным ободком, чтобы не мешали смотреть, сидел на террасе в кресле из искусственного ротанга, подвернув под себя ногу, и самозабвенно стучал по клавишам ноутбука. Олег заглядывал в экран – то строчки кодов, то какие-то таблицы. – Опять твои газировки? Сергей демонстративно ставил стакан со светло-изумрудной жидкостью на стол. – Вода с мятным сиропом. Ни больше, ни меньше. Я же не отбираю твои сигареты, когда ты приезжаешь. Серый был пристрастен к сладким газировкам и терпеть не мог газированную минералку. У него никогда не получалось самому закапывать себе глазные капли – Олег с пузырьком таурина в руке терпеливо ждал, пока Сергей сохранит в программе всё, что нужно, и устроится, как ему удобно. От вида осунувшегося лица и доверчиво прикрытых глаз что-то сжималось внутри. Серый смаргивал лишние капли с ресниц, стирая мокрые дорожки со щёк тыльной стороной ладони, и тянул из пачки бумажные платки. Казалось, что он плачет. Олег помнил, как Сергей, вылезая из-за ноута, страдальчески кривился, хрустел шеей и жаловался, что ему пора покупать ортопедический матрас. – Сидеть надо нормально, а не буквой «зю». Ложись давай. – Куда? – На пол, на ковёр. Руки за головой скрести… не, не так. Вот, теперь держись. Серый тихо подвывал, ощущая, как встают на место позвонки. Олег помнил, что на переднем зубе у него скол – однажды удачно приложили лицом об асфальт. Сергей исправил дефект, и теперь заметить было невозможно, особенно если не знать. Больно. Им обоим больно. Только Серому по-своему. Если с Олегом что-то случится… Нельзя. Знаем, проходили уже. Если рядом с ним Серый чувствует себя «цельным», значит, надо суметь удержать и его, и себя. Когда-то нужно перестать посыпать раны солью, а голову пеплом. Олег вернулся в дом, сменил водолазку и вновь вышел на улицу. Разумовский стоял на краю причала, неотрывно глядя на воду. Обернулся – ветер растрепал волосы, заставил покачнуться. Олег приблизился вплотную. – Не навернись, доски мокрые, – пришлось замолчать, отвернуться и прокашляться, чтобы хоть немного убрать из голоса противную влажную сиплость и заодно не увидеть, как лицо Серого в очередной раз приобретает скорбное выражение. Обречённостью и виной от него фонило постоянно и почти физически осязаемо. Олег перевёл дыхание. – Как ты? Сергей облизнул губы, поднял глаза. – Не знаю. А ты? Олег усмехнулся: – Тоже. Подумалось, что у Сергея восстановилась даже родная яркость глаз. В первые дни они у Разумовского были тусклые, как стёкла давно не мытых окон в заброшенных домах. Заглянешь в такое в солнечный день – пыльный слой, ни черта не рассмотреть. А сейчас – совсем как раньше. – Ты недавно спросил, почему я вытащил тебя на этот раз. Сергей вздрогнул, хотел что-то сказать, но Олег жестом остановил его и продолжил: – Твоей любимой книгой в детстве была «Алиса в Зазеркалье». Не уверен, уцелела ли она после случившегося. А я любил Лондона. Особенно – повесть «Зов предков». Когда-нибудь открой часть, которая называется «Из любви к человеку». Я думаю, наши детские предпочтения могут многое рассказать о нас. Рассвет был серым, холодный ветер, поднявшийся от воды, усиливался. В просторной красно-белой спортивной кофте Сергей казался прозрачным, изломанным. Истончившимся от внутренней боли и вины как старый лист бумаги. Олег обнял его со спины, осторожно, не решаясь нарушить то хрупкое и неустойчивое подобие доверия, которое они так долго искали. Сергей сжался от неожиданности, развернулся и медленно, словно не зная – правда ли, можно ли? – скользнул ладонями по чёрной ткани водолазки, прижался в ответ. Прерывисто вздохнул. Олег, чуть коснувшись щекой его виска, тихо сказал: – С возвращением, Серый. Здравствуй, я тебя так долго ждал.