À la fraternité

Гиём плотно затягивает ремешок на седельной сумке и обнаруживает, что последние приготовления к отъезду закончены. Нагруженный поклажей Вольтер нервно мотает хвостом и всё поводит головой, будто пытается вопросительно оглянуться на Гиёма. Тот под низ обхватывает шею своего благородного, серого в яблоках скакуна и ободряюще похлопывает коня ладонью по ней. — А у нас с тобой свой путь, старый друг Вольтер, — говорит Гиём и печально ухмыляется. Вольтер двигает ушами, понимая, конечно, и преданно лижет подставленную ему руку. Вслед за этим Гиём обходит лошадь и привычным жестом целует её в породистую морду — в нос. Так он напоминает самому себе, что не будет совсем один, он отбывает со своим лучшим другом; и гладит коня между его блестящих умом тёмных глаз. Дальше, Гиём с меланхолией на лице окидывает взглядом место своего укрытия — и залитый солнцем двор, и стойла, и маленький огород, и мастерскую. Он породнился с этим убежищем за пору деятельности Чёрного тюльпана и особенно за последнее время. Гиём неизбежно вспоминает те разы, что проводил здесь: пересчёт награбленного у знати и обработку ран, и как они ели дичь и похлёбку с очага и распивали их добротное пряное руссильёнское с казавшимся тогда безусловно верным Бриньёлем… Какой простой была та жизнь. За спиной у него привычно скрипят вращающиеся лопасти мельницы, да шуршит вода в речке. Поднимающийся ветер полощет свободную рубаху на его теле и холодит оголённую грудь через вырез. Гиём прикрывает глаза и запоминает и это тоже. Затем, с тяжёлым сердцем говорит себе: «Il est temps de partir» [1]. Но не успевает он сказать это про себя, как резко поворачивает голову на звук скорого приближения всадника со стороны рощи. Гиём закатывает глаза. Он ждал этого момента и ничуть не сомневается, кого именно принесла нелёгкая. Лошадь Жюльена с самим Жюльеном стремительно въезжает за ворота, копытами взметая облако дорожной пыли. Когда тот уверенно останавливает возбуждённое животное, Гиём отдает ему должное: его брат управляется с ездой гораздо лучше, чем по прибытии. И в целом, он изменился за считанные дни куда сильнее, чем за последние четыре года. Чёрный тюльпан наконец-то придал ему уверенности в себе. Жюльен перед ним, сейчас, — когда они оба в облачении Тюльпана, — предстаёт почти его точной копией. Не считая шрама, само собой. И всё же, странное дело — в отличие от самого Гиёма Жюльен действительно выглядит как тот, за кем последует толпа, а вовсе не как дерзкий разбойник. Гиём дивится и усмехается про себя тому, как всё повернулось. Ведь у него в ушах по-прежнему стоят восторженные возгласы братца о том, что он родственник самого Чёрного тюльпана. Жюльен спешивается и устремляется к Гиёму, глядя на него с тревогой, но улыбаясь с облегчением. — Ох, Гиём! Я уже думал, что не найду тебя! Что ты здесь делаешь? — Что ты здесь делаешь? — строго откликается Гиём. — Почему не кружишь свою красивую невесту в танце на площади? Гиём не скрывает своего раздражения, потому что предпочёл бы запомнить брата таким, каким видел его издалека, когда уходил: счастливым, смеявшимся, влюблённым победителем в хороших руках. Брови Жюльена от его слов ползут вверх в извечном выражении впечатлительного удивления. — Я бросился искать тебя! Ты так рано ушел с праздника и, честно тебе сказать, я так и не понял, почему. Гиём принимается делать вид, что всё ещё занят приготовлениями, и лишний раз перепроверяет поклажу. — То не мой праздник. Сегодня чёрный день для аристократии, а я всё-таки граф, если ты забыл. — Но… Почему ты опять говоришь об этом? Гиём мрачно хмыкает себе под нос. Правильный вопрос здесь: почему он не выговаривает и сотой доли. Как это ни не трезво, но Гиём всё ещё злится, что не разбил в пух и прах обожаемого его наивным братцем, высоколобого идиота Руссо, — будто выскажи он Жюльену каждую свою мысль на счёт марающего бумагу «учения» тогда ночью, Нация бы сейчас не жила и не здравствовала. Но, разумеется, на самом деле, Гиём злится на себя за то, что недооценил настроения третьего сословия, пока не дошло до всенародной смуты. Он сдерживается и на этот раз. И то — только потому что нет смысла спорить об уже случившемся. — Потому что мои взгляды не изменились, — припечатывает Гиём. — Я был и остался единственным мудрецом во всём этом безобразии. И, не давая втянуть себя в пустое сотрясение воздуха интеллектуальной вознёй, Гиём тут же спрашивает:  — Зачем ты меня искал? Удивительным образом, Жюльен тоже сдерживается от своего приставучего политического дискурса. Гиём заметил, что он вообще, как будто бы, стал менее занудным в разговорах с ним после того, как Гиём вызволил его из тюрьмы и спас от прогулки к эшафоту, чуть сам на не загремев на висельницу. Жюльен снимает крестик со своей шеи и передаёт ему в руки. — Я вспомнил, что так и не отдал тебе твой крестик. Гиём берёт предмет в ладонь и осматривает его, неосознанно нахмурившись. Он впихнул крестик Жюльену, когда пытался прогнать его. На мгновение к нему возвращаются и безлунная ночь, и оповещающий всю тюрьму звон, и охвативший вслед за болью от ушиба бедра страх, и жёсткая сухая трава на камнях под ободранными при падении руками. Тогда он действительно, единственный раз в жизни попытался быть героем, шипя на Жюльена из темноты, чтобы тот убирался к чёрту, сейчас же, что я тебе сказал! А младший брат во второй раз в жизни по-настоящему воспротивился ему, и дотащил на себе, и помог взобраться на Вольтера, пропуская неблагодарную ругань мимо ушей и уговаривая надрывным шёпотом. Те слова тоже возвращаются к Гиёму, видимо, оставшись с ним навсегда. Не бойся, Гиём, я тебя не оставлю. Нам нужно только выехать отсюда. Помоги мне и мы успеем. Я не брошу тебя. Я люблю тебя. Гиём потом пытался добиться от Жюльена, почему этот идиот ослушался его, не оценил его жертву и, в конце концов, чуть не погубил их обоих. Ведь в темноте он не мог разобрать наверняка, насколько серьёзно Гиём пострадал от падения. А Жюльен отвечал, что стоял рядом и, вроде бы, видел, что высота была не такая уж и большая; что он как-то понял, что охранник осёкся, потому что не увидел крови на белой рубахе; что он просто знал, что они успеют, потому что не чувствовал, что они расстанутся. Гиём с усилием поднимает глаза на брата. — Спасибо. Жюльен застенчиво улыбается ему. Гиём опускает голову и возвращает крестик на привычное место. Тот дорог ему вовсе не из-за Бога, иначе бы в его библиотеке не занимал почётное место Франсуа-Мари [2]. Но теперь к воспоминанию о родителях добавилось и воспоминание о Жюльене тоже. Жюльен пробует продолжить разговор. — Ты здесь один… А где же месьё Бриньёль? — Уехал, — отзывается Гиём полуправдой, удерживая детали о том, из-за кого Бриньёлю, до того послушавшемуся его, как охотничий пёс голосу хозяина, пришлось уйти. — Я тоже уезжаю. Жюльен приоткрыват рот и поражённо таращится на него. — А?! Куда? — В Испанию. — В Испанию?! Как же твоя травма? — Она не так серьёзна, врач сделал уже всё, что мог, и в Испании я и подлечусь. Воздух там на море, говорят, подходящий. — Но, Гиём, я не понимаю тебя… Гиём жёстко прерывает Жюльена, повышая голос так, что он начинает грозно отражаться от пространства двора: — Чего ради мне оставаться здесь, когда моё имение скоро разграбят? — Гиём наступает на брата с недобрым пищуром. — Культура и богатство, мой дорогой, отталкивают людей только на страницах книг. Если они не такие же простодушные идеалисты, как ты сам. В чём ты скоро убедишься. Попомни мои слова. Из-за его категоричных интонаций Вольтер принимается перетаптываться на месте и беспокойно фырчит, верно, решив, что где-то поблизости враг. Гиём пользуется возможностью отвлечься и принимается успокаивать коня, поворачиваясь к растерянному Жюльену спиной. Впрочем, тот быстро находится со словами и принимается убеждённо возражать: — Нет-нет, твои опасения беспочвенны. Тебя ни за что не тронут. Теперь ведь все знают, что ты… мы были Чёрным тюльпаном! Жюльен подходит к Гиёму так, чтобы попытаться заглянуть тому в лицо, нервно улыбаясь и качая головой. И объясняя дальше в попытке развеять чужие сомнения, он сдаётся своей привычке размахивать руками от чувств. — Весь ликующий народ на твоей стороне. Люди верят в тебя! Ты сияющий, горящий символ, как я тебе и говорил! И чёрный тюльпан станет самым желанным цветком в вазе в каждом доме! Твоя легенда звучит на улицах громче, чем когда-либо! — Ах, да, — усмехается Гиём, невесело скалясь. — Моя легенда. Он уже успел соскучиться по тому времени, когда его образ принадлежал ему-одному и только боязливые перешёптывания такой же знати в салонах приятно щекотали его самолюбие. Разве же он мог подумать, когда грабил того сборщика налогов в последний раз, что скоро опустится до почестей простолюдинов. Сейчас он мог бы хоть с колокольни проорать на весь город, что всё награбленное шло только на его! его собственные нужды! и наткнулся бы на смех и овации. Ведь Чёрный тюльпан же вдохновил комплот Революции. И досаднее всего, что он не может так просто сказать Жюльену, что отъезд его обусловен вовсе не тем, что он боится преследования черни. А мысль Жюльена, тем временем, как раз начинает поспевать за шоком. — Погоди. Как, ты даже не останешься на наше с Каро венчание?! — Не драматизируй. И не беспокойся, я оставлю вам свой свадебный подарок. — Гиём! Не находя себе другого занятия, Гиём берётся за прикреплённую к седлу флягу и отпивает из неё. Он делает всё, что может, чтобы найти предлоги не смотреть Жюльену в доверчивые глаза, потому что догадывается, что иначе почувствует вину и не сможет отказаться. После стольких лет порознь он слишком быстро начал терять это навык. — Что «Гиём»? — отзывается Гиём как можно более небрежно после того, как отпивает. — Гиём, ты не можешь! — восклицает Жюльен и в его голосе начинают прорезаться требовательные нотки. — Это будет один из самых важных дней моей жизни! Ты мой брат! Мне важно, чтобы ты был рядом, когда мы с Каро станем супругами! Слышишь меня? Гиём едва сдерживается, чтобы в сердцах не сказать брату, что у того, может, будет ещё дюжина невест. Но нет, вместо этого он нахально ухмыляется, с полным, хладнокровным самообладанием, потому что есть два слова, которые опасно говорить Гиёму де Сен-Прё. — Не могу? Смотри сюда. Гиём разворачивается, чтобы демонстративно взобраться на Вольтера и уехать, но медлит, оберегая по-прежнему скованную болезненностью ногу. Жюльен не даёт ему осуществить своё намерение — тем, что ловит его за руку и тут же тянет за неё к себе. Гиём от неожиданности удивлённо вскидывает на него глаза. Он всячески привык, что Жюльен боится трогать его без разрешения и без напоминаний выдерживает уважительную дистанцию между ними. Хотя всегда и стремился быть так близко к нему, как ему только позволяли. Теперь же Жюльен крепко держит его за руку и подносит её к своей груди. В следующую секунду Гиём понимает, что его брат хитро решил поменять тактику, потому что теперь проницательно смотрит ему, как будто, даже не в глаза, а прямиком в душу. А дальше, Жюльен серьёзно, с вкрадчивой участливостью, интересуется у него: — Гиём, мой милый брат, чем я тебя обидел? Почему ты не хочешь разделить со мной радость? Я вижу в твоих смелых молодых глазах тоску, которой там не было, когда я только приехал. Что случилось? Его тон обещает понимание, но Гиём не поддаётся и пробует осадить его, отвечая холодно и предупреждающе, чтобы Жюльен подобрал свою благовоспитанную чувствительность. — Я сказал тебе не драматизировать. Может, ещё заплачешь?   Жюльен в ответ на это знакомо, но всё-таки по-своему дёргает левым уголком рта. — Значит, ты мне не скажешь.  Его невысказанное разочарование задевает Гиёма, хоть тот никак это и не выдаёт. Жюльен отпускает его руку и качает головой, показывая, что против, но уважает его решение. — Пожалуйста, передумай. А потом тягуче и мягко-мягко добавляет, с мольбой глядя на него во все глаза. — Я очень тебя прошу, Гиём. И ещё: — Ты мне очень нужен. Гиём моргает несколько раз. Уже в который раз за последнее время он обречённо заключает про себя: «Ah, la famille!» [3]. Затем, выдыхает, задирает брови и, заложив большие пальцы за ремень, вяло, задумчиво отзывается: — Я подожду несколько дней, пока заживёт нога. Так что женитесь быстрее. Вить семейное гнёздышко будете уже после моего отъезда. — А, я знал, что останешься! — мгновенно откликается Жюльен со смешливо-радостным переливом в голосе. — Спасибо тебе, Гиём, спасибо! Гиёму остаётся только задаваться вопросом, откуда его брат, un peu fou [4], постоянно берёт своё знание. Жюльен же зубасто, очаровательно улыбается ему от облегчения, что, видимо, не нанёс ему смертельную обиду. И вслед за этим пользуется их положением и заключает Гиёма в крепкое, сердечное объятие. Гиём уверен, что брат бы и в танце его закружил, если бы мог. «Le petit crétin» [5]. Сам Гиём смиряется, смотрит перед собой и слушает скрипящие лопасти мельницы, и как прижавшийся щекой к его щеке Жюльен уверенно, восторженно хвалит его: — Ты самый лучший брат, которого можно себе пожелать. Гиём усмехается и добавляет про себя: «Trop bon pour mon propre bien» [6].