Белладонна

Алевтина совершает двойной нырок вместе с Саввой, о чём в последствии жалеет, когда они возвращаются с двушки. Вместо того, чтобы лавировать в воздушном потоке, словно танцуя в небе с горбоносым Цыганом на пятнистой гиеле, постепенно выматывая противников, Савва исхитряется в полёте применить шнеппер. — Что ты наделал?! — Кричит Алевтина с ужасом и злостью на Савву. Слова едва слышны из-за ветра. С Цыганом у неё имелся уговор — тот бы передал послание от неё Гаю. Письменное. В оплату Цыган просил пару кореньев с двушки, лечащих хворь в костях, которые Алевтина нашла лишь сегодня. Болт с крупным оперением попадает в тело гиелы, от чего та одновременно кружится на месте, кусает воздух, пытается уйти вверх и сбросить Цыгана. Он цепляется за поводья, едва держится, слишком близкий к морде разъяренной гиелы. С клыков капает пена. — А-а, скотина, понимает, что издохнет! — Торжествует рыжий шныр. Алевтине в эти мгновения кажется, что Савка похож на большую глупую собаку, кусающую всех прохожих за пятки после того, как единожды поймал вора. Савва целится в Цыгана, в этот раз крылья гиелы не стоят на пути болта к его телу. Аля хватается за лопату и выбивает шнеппер из рук шныра, но тот успевает выпустить снаряд.  — Я бы его добил! — Савва хорохорится, при этом нельзя сказать, что он чем-то расстроен.  — Улетай в ШНыр! Немедленно, пока я тебя не добила! — Что-то в её пылающих от ненависти глазах подсказывает Савве, что не стоит идти наперекор Алевтине в гневе. Подстреленный, забинтованный полосками рубахи и с ремнем вместо жгута, Цыган едва добирается до базы. Гай нигде не задерживается, предпочитая менять своё местоположение. До постоянной базы всех фортов в Кубинке осталось около пятнадцати лет. Прошлый век Гай потратил на поездки по миру с целью узнать, не существовало ли в других странах своих шныров, знает кто-нибудь ещё о летающих лошадях и двушке, но нигде не нашёл подтверждений кроме совсем древних преданий да греческих мифов и слухов о вкраплениях закладок в катакомбах одного итальянского городка. В городке на юге Сицилии Гай и облюбовал для себя в последние тридцать лет виллу с террасой и прилегающими плантациями апельсинов и лимонов. Одной жизни на все земные удовольствия точно не хватило бы. Времени в запасе у него имелось предостаточно, жаль, что последний подручный, оставленный в Российской империи, пристрастился к псиосу. Его мозг не выдержал постоянной нагрузки и подручный стал растворенным. Цыган едва шепчет, болт пробил лёгкое. Как бы Аля не старалась, а он всё равно умирает. Он сообщает, что девчонка пыталась спасти его, а ещё горит желанием узреть Гая воочию, считая, что он единственный сможет пролить свет на часть тайн шныров. Гай повидал за свою долгую жизнь великое множество шныров. Часть из них презирала его, ненавидела, желая поквитаться; другие считали, что он виновен в гибели Митяя Желтоглазого и что Митяй, не Гай должен был жить вечно; третьи пресмыкались перед ним, не устояв перед закладкой или псиосом… Но вот обращаться к нему, как к единственному, кто видел первошныров своими глазами ещё никто не пытался. Он здраво оценивает риски — набранные в год революции шныры не особо опасны. Их больше волнует личное будущее, чем прошлое ныряльщиков. Ни один из них не польстился на какую-нибудь существенную закладку, да и его люди перехватывали в основном мелочь, что чуть ли не под ногами лежит у приисков Первой гряды. Выделялись только двое: охотящийся на гиел безбашенный Савва, подстреливший Цыгана, и отличающаяся вечной печалью девушка на громадном вороном пегасе, которая с каким-то неистовым отчаянием ныряла дальше остальных. Кажется, её семья погибла во время революции — не то отец, не то дед служил в личном полке царя. Знания о шнырах Гай получал напрямую от эльбов болота, порой он знал слабости человека задолго до того, как они проявятся и тот сломается в очередном нырке. Вкрадчиво, как бы невзначай Гай интересуется, не та ли шнырка на чёрном коне горит желанием разузнать о нём, а после краткого кивка умирающего Цыгана облегчает ему боль последней дозой псиоса. Гай старается слиться сознанием с болотом, обдумать со всех сторон ситуацию и какую из неё можно извлечь выгоду. Опекун молчит, вызывая у Гая изумление. Изначально Гай мог несколько месяцев не замечать влияние эльба на себе, покуда оно не требовалось — его опекун предпочитал не вмешиваться в мышление и чувства Гая. Спустя полтора столетия Гай смог заставить эльба видеть только часть сознания, а остальное оставалось для него экранированным и время от времени несколько суток Гай предпочитал не впускать в свою голову опекуна. Эльб ещё только подготавливался перехватить инициативу, управлять Гаем, делить одно сознание напополам. Стоит эльбеусу почувствовать нечто важное, он оживляется, обмениваясь с Гаем мысленными образами, а тут — тишина.