Белладонна

Ещё не дойдя до ограды ШНыра, Аля понимает, что за её отсутствие произошло нечто неладное. Выражалось это весьма необычно: младшие шныры отчаянно вычищали конюшни и кормили пегасов, не пытаясь даже свалить свою долю работы на кого-то ещё и не переругиваясь. Напротив, работа исполнялась быстро, качественно и молча. За ними наблюдала Марфа, готовая на всю округу отчитать любого, кто хоть немного ошибётся. Она нянчится с новичками уже семь лет и потому её и величают старшо́й. — Ага, явилась, гулёна! — Переключила внимание с младших на Алевтину Марфа: — хоть бы постыдилась у Поли нерпь брать и потом не отвечать. Да, она выпросила у Полюшки её нерпь, однако никто её не вызывал, а кроме сиринов, Аля сознательно не использовала другие фигурки. Марфа всегда начинает кричать заранее, прежде чем найдётся повод. Аля хмурится, перебирает про себя свои провинности перед остальными шнырами и ждёт уточнений от старшей. Что-то не так с Цезарем? Нет, вороной аж лоснится на солнце и выглядит весьма довольным, как его вывели из стойла. — А тебя между прочим матушка звала! Дольше всего! — Возмущённо сообщает Марфа. До Али доходит, что неладное стряслось с их настоятельницей. Женщина она немолодая и сама не ныряла последний год из-за проблем со здоровьем. — Не отчитывай, а нормально расскажи. — На корню пресекла назидания от Марфы Алевтина. — У матушки ночью сердце прихватило. Она думала, может, кто из шныров сумеет нырнуть, травку одну с двушки доставит лечебную. — И никто не сумел? — Удивилась Аля. Она считала, что многие из шныров подают надежды и добыть какое-то растение — это не закладку же нужную в ограниченное время раскопать.  — Полинка решилась, да только поздно. Сначала от кровати не отходила, думала, здесь, своими силами вытащит матушку с того света. Апо… Апоплексический удар у Ангелины Романовны случился. — Справилась с трудным словом Марфа. Всегда старшая, первая в семье из тринадцати детей, нянчившаяся с остальными, когда ей было изучать грамоту да мудрёные слова запоминать? — А где сейчас Полюшка? — С новыми обязанностями свыкается. Мы, чтоб балбесы не расслаблялись, завалили их работой в столовой да конюшне. Знаешь, скока грамот да договоров у Ангелины Романовны хранилось, да про нас записи всякие… Полинке там три года разбираться что есть что. — Полина теперь ШНыром заправляет?! — Аля широко распахивает глаза, до конца осознав произошедшее. Матушки Ангелины больше нет, а ШНыр теперь на попечении старших ныряльщиков. Разве ж Полюшка одна со всем управится? — А тож. Нерпь свою, царскую ей Ангелина завещала. — Нерпь с уникумом — рукой со скипетром исстари передавалась меж глав ШНыра. При этом Ангелина Романовна долго оставалась в неведении о других уникумах. — Наши-то думали, тебе перепадёт… — ожидая от Али удивления и зависти, заявляет Марфа: — ты ж надежда главная у матушки была, всем в пример тебя ставила. Мол, о устройстве всего знать хочешь, да в первошнырах души не чаешь, да на парней не отвлекаешься. Аля едва сдерживается от того, чтобы закричать во всеуслышание. Знала бы матушка, с кем Аля проводит дни и ночи, от кого узнала всё о первых ныряльщиках да так, что почти вживую Митяя Желтоглазого представить может, да много чего другого — от Мокши Гая. Да, от того самого, ужасающего шныров, напускающих на них гиел, главу ведьмарей Гая. Гая, который должен подчиняться правилам тех созданий из болота, дающим ему нечеловеческие знания взамен за пользование телом. — Час от часу нелегче. — Марфа отгоняет от Грома Зойку, готовую от усердия стесать шкуру на пеге. За исключением Марфы, ныряльщики пребывают в растерянности и опустошённости. Полюшка заперлась в кабинете, скорбя пуще остальных, пытаясь упорядочить хотя бы то, что ей подвластно. Полина Арсеньева не могла свыкнуться с мыслью, что теперь она — наставница будущих поколений шныров. Ей на глаза попадались то списки покинувших их ряды ребят, то записи о природе карликов из болота, то письменно изложенные размышления Ангелины Романовны о природе двух миров. Алевтина приносит Полюшке ужин, не тревожа её горе, не наседая на неё просьбами выговориться. Аля понимает, каково это — испытывать острую боль, не имея возможности объяснить её причину. Папка с громким заглавием «Отчислены» лежит на краю стола. — Я возьму? — Спрашивает Алевтина, поставив поднос перед Полюшкой. Она сидит, спрятав лицо в ладони и отвечает невнятным бормотанием. Какие папки, какие правила шныров, какие документы?! Полина вспомнит об архивах через несколько месяцев, когда свыкнется с потерями и новыми обязательствами. В кодексе ныряльщиков будет прописано, что шныр не должен страдать напоказ, лишь наедине с собой он может позволить себе рыдать навзрыд и кусать руки, сдерживая рвущиеся из груди крики. Аля просыпается в холодной испарине, слыша звук чужого отчаяния в комнате. Её страхи — тянущий к ней свои липкие руки Клавдий, пытающийся облапать её, захваченный эльбеусом до полнейшего слияния Гай, погибший Савка, зовущий из болота, отходят на второй план. Аля покидает постель и идёт на всхлипы и сдерживаемые, почти слетающие с губ ругательства. Аля обнимает Полюшку, зарывшуюся лицом в подушку, молча гладит по волосам. Поля не допытывалась, почему Аля по ночам то кричит, то начинает задыхаться на ровном месте — и Аля возвращает ей ту поддержку, в которой они обе нуждаются. Рассвет заставляет их разойтись по своим делам. Аля перетряхивает простынь и выкладывает в ряд на ней свои пожитки: серебряный гребень с парой крошечных аметистов, два из трёх её платьев, теплый свитер от Полюшки, огромное пальто белогвардейца с чужого плеча. Не хватает разве что медальона с фотографией семьи — его отняли старшие девчонки в первый же месяц её пребывания в ШНыре, решив, что золотой медальон больно дорогая вещица для такой же, как все, шнырки. А уж куда потом тот сгинул — даже матушка не ведала. Она закалывает волосы гребнем, рассматривает платья с целью выбрать наименее изношенное, не желая брать лишний груз. Свитер и пальто греют куда сильнее, чем ватник и шерстяной шарф, как у остальных. В ШНыр Аля не намерена возвращаться, а после того, что она намеревается сотворить, дорога сюда навсегда закроется. Пухлая папка с неподшитыми листами запрятана в седельной сумке, Аля седлает Цезаря ещё до того, как в столовой Шныра появляется первый дежурный, подготавливающий кухню к завтраку. Первые октябрьские морозцы кажутся слабыми до тех пор, пока ты не поднимаешься на пегасе на нужную для нырка высоту, на которой даже знойным летом холод пробирает до костей. У Али мёрзнет кончик носа, а через пару минут уже и всё лицо; пальцы едва держат поводья. Благо, Цезарь умный и мощный пег и без настойчивых команд понимает, что от него требуется. В болоте они оказываются слишком быстро и Алевтина не успевает морально подготовиться к атакам. Испарения дурманят ей голову, дезориентируют. Эльбы, словно бы недвижимые в единой вязкой массе, наполняющей их мир, сдвигаются к проходу из бурлящей трясины, примеряются к Алевтине своими ловчими паутинками. Она утыкается лицом в густую чёрную гриву Цезаря, настойчиво держа в уме смоляные кудри Гая и его размеренную речь. Эльбы усиливают завлекающий образ, показывая ей юного Мокшу, лежащего в ручье — намокшие локоны липнут к его лицу, шее, ключицам, синие глаза направлены в небо, гладкая смуглая кожа блестит от капель воды, рубаха налипла на тело, обрисовав контуры аккуратных мышц. Если бы Гай узнал, чем заманивают Алевтину в болото эли, он бы долго и невесело смеялся, словно ссыпая монеты по одной на стеклянный столик. Он свалился в ручей в тот момент, когда его опекун впервые показал ему состояние «странствующего духа». Гай очнулся продрогший до синевы на кончиках пальцев, обессиленный и измученный опекуном. На исходе сил Мокша сумел заползти в солому и избежал смерти от переохлаждения. Аля уже готова сорваться к этому, ненастоящему Гаю, если бы не отсутствующий взгляд у копии. Стеклянный, пустой — без малейшей доли того многолетнего опыта и мудрости. Настоящие, живые глаза эльбы так и не научились подделывать. Алевтина понимает, что Цезарь яростно хлещет крыльями на одном месте, а она сама свесилась из седла, почти что набрав в ладонь болотную слизь, выдаваемую за прохладную воду из ручья. Охотничья сеть эльба ещё не критически прочная и вовремя пришедшая в себя Аля помогает Цезарю вытащить их отсюда. Аля не позволяет Цезарю пойти на снижение у Межгрядья, подгоняя его. Уже на лету ей охота сорвать с себя пальто и свитер, а потом хлебать настоящую прохладную воду из ручейка. Вспоминая прошлые полёты над Первой грядой, Але приходили на ум странные ассоциации с ладонью, которую до этого погружали в чистую воду, а нынче погрузили в густой кисель — плоть сталкиваемся с непривычным сопротивлением. Только зацикленные на себе люди не способны пересилить нарастающий жар изнутри. Это ведь не двушка становится жарче, а внутренние изменения порождают этот перепад температур. Её пределом становится Межгрядье и Аля едва держится в седле. Мозг варится вкрутую, образы и мысли путаются, пот катится по телу градом, платье насквозь пропиталось им. Она прислоняется к скале, пытаясь отдышаться, бездумно скребя пальцами по земле. Так и погибают предатели… Не в болоте они застревают, нет — тут постепенно изжариваются. Сразу на трёх пальцев ногти обламываются, наткнувшись на твердую преграду под толщей песчаной земли. Аля не отдёргивает руку, проигнорировав ноющую боль в кончиках пальцев и вскоре их окутывает синеватое сияние. Эта закладка способна унимать чужую боль и при этом отводит обманы от разума. Загадочный двойственный дар заставляет Алю копать с энергией землеройки, пачкая руки, сдирая кожу на ладонях, зарабатывая ссадины. Неправильной формы крупный корунд лилового оттенка показывается спустя растянувшийся в вечность час. С Али сошло больше потов, чем за всё остальное время пребывания в ШНыре и нырки вместе взятые, и она прерывалась через каждые пару минут. Наконец-то она извлекает из выкопанной совсем неглубокой ямы корунд и рассматривает его на просвет. Синева растекается по её руке, пока что застывая у запястья. Внутри корунда застыл цветок беладонны с тёмной, почти черной ягодой. Двойная закладка. Она осторожно опускает камень в подол, при этом испытывая необходимость постоянно ощупывать корунд. Алевтина привыкла возвращаться из нырка с боем, отбиваясь от ополчившихся эльбов, во что бы то ни стало пытающийся не допустить появление ещё одного чуда в их, человеческом, мире. Но привычная бурлящая жижа болота выглядит гладкой и притихшей. Опыт это или тайное знание эльбов? Что, если они раньше тоже могли нырять, но каждый брал закладки только для себя? Цезарь чувствует неладное, пытается уйти в повторный нырок, но повинуется Але, направляющей его внутрь мутного пузыря. Она сжимает камень, представляя, как унимает боль Гая, сглаживает влияние его опекуна. И никто — ни шныры, ни эльбы, ни Клавдий не смогут их разлучить.