Белладонна

Клавдий снимает пиджак и остаётся в шёлковом, расшитом серебристой нитью жилете и светло-серой рубашке с накладным крахмальным воротничком. Он снимает запонки, бросает их в угол зала небрежным движением кисти. Запонки чеканно звенят по мрамору пола. Щелчок пальцев и они несутся к Клавдию через весь зал, огибая преграды. — Я не думаю о том, как предмет попадет ко мне, не отслеживаю его глазами. Достаточно сосредоточиться на самом предмете. — Объясняет Клавдий Алевтине. — Замечательно. Причём здесь я? — Слегка негодуя, отвечает Алевтина. Их способности кардинально различаются — вот чем ей помогут пассы ладонями и методы Клавдия? — Три месяца бьёмся. Никакого толку! — Раздосадованно воскликнула Алевтина. — Полноте. Не горячись. Сподвижки-то есть. Ты ведь уже исторгала из себя то, что вытянула из меня. — Напоминает ей Клавдий успокаивающим тоном. Аля вздыхает. Лишь единожды у неё получилось перенаправить забранное и тогда Гай находился лишь чуть поотдаль, наблюдая за их занятиями. Нынче же она даже мигрень бы не убрала или лёгкую отдышку. Алевтину огорчало то, что Гай редко находил время для того, чтобы пройтись с ней по Москве, обновлённой и повеселевшей от НЭПа. Назначив Клавдия её ментором, Гай спихнул с себя большую часть обязанностей по её обустройству и отвыканию от шныровского быта. Компаньонство Клавдия помогало ей втиснуться в новый режим и притвориться своей. Аля подмечала, что в большинстве лавочек и мастерских у Клавдия есть хотя бы один приятель, а билетёры и официанты узнавали его, нашептывая Клавдию о посетителях театра или ресторации в этот вечер. Несомненно, он слыл важной особой. Казалось, Клавдий имел вход в любой круг — от нэпманов до интеллигенции и артистов. Аля музицировала с Клавдием в четыре руки, вспоминая уроки из своего детства. Он приносил ей журналы — «Крокодил», «Экран», «Сатирикон» и новейший «Прожектор» и они вместе зачитывались юморесками и разглядывали карикатуры. Они посещали кабаре и ресторации, выступления любимца новой шумной и разбитной публики — Михаила Савоярова, оперный театр и обедали среди писателей и критиков. Особенно Алевтину поразил молодой писатель Михаил Афанасьевич, фамилия которого ещё прогремит над страной и по всему миру гораздо позже. Писатель шутил с ней и смолил папироской, рассказывая о своём дяде Покровском и его работе всяческие непристойные скабрезности. Клавдий сокрушался, что Але не довелось услышать Шаляпина, отбывшего из страны. Он читал ей стихи французов — Верлена, Рембо и Бодлера, иной раз прерываясь, чтоб высказаться о природе эльбов, которую та или иная строка невольно передавала. Но и соотечественников Клавдий не обделял. И века бы не хватило запомнить плеяды петроградских поэтов — тут и там вспыхивали, всплывали, озаряли умы новые фамилии и Аля взахлёб читала их произведения. Она не делила писателей и поэтов на рабоче-крестьянских и интеллигенцию в отличии от критиков, а впитывала и пропускала через себя то, что отражало её эмоции. Однажды она спросила, каким образом Клавдий водит знакомство с половиной Москвы и даже петроградскими заежими гостями. — Ничего удивительного в этом нет. Некоторым из них я оказывал маленькие услуги, других же посвятил в тайны, связанные с особыми умениями и знаниями, которые могут открыться им, если они решатся… Завести опекуна. — У скольких из них есть свой эльб? — Деловито уточнила Аля. — О-о, у многих. Я и половины не упомню. Гляди, какую прелестную вещицу мне сегодня подарил один ювелир, увлекающийся эмалью. Тут целый комплект — часики, серьги, колье. Примеришь? — Клавдий забалтывал её, заставляя забывать о страшной сути эльбов, больше акцентируя внимание на их пользе и умениях. — Действительно… Очень красиво. К Алевтине вернулся её лоск, практически утраченный за время пребывания в ШНыре. Во всём её стане, походке, нарядах наблюдалась ненавязчивая изысканность и Клавдий заприметил, что в присутствии Алевтины люди становились честнее и решались на любую авантюру. Единственным, что омрачало нескончаемые увеселения, становились уроки по управлению закладкой. Алевтине никак не поддавалась её узконаправленная магия, всякий раз отдаваясь травмами в её теле. — Пойми, ты вбираешь боль, не концентрируясь на том, что нужно вытянуть. — Отчитывающим тоном заявил Клавдий. Аля понимала. И не понимала одновременно, поскольку закладка давала ей возможность воочию узреть причину боли. И Алевтине хотелось помочь, снять со страдающего его ношу. Она продолжала экспериментировать с ужасным детством Клавдия, пытаясь забрать конкретное воспоминание вместе со шрамом. К любой отметине на спине прилагалась память о том, как дед мордовал его. Сам Клавдий не хотел об этом говорить, но затаённое всплывало пузырём на поверхность сознания и созревало, подобно нарыву. Гай, обдумывавший причины неполного слияния закладки с Алевтиной, пришёл к выводу о её несвоевременности.  — Порой на двушке раньше, чем найдётся настоящий владелец, находятся такие вот дары. Слишком дикие, чтобы их приручить. Слишком. - Но шанс есть? - Думаю, что да. - Аля, те записи сохранились у тебя? - Перескочил с темы на другую Гай. Алевтина почти забыла о списках выбывших шныров, но в тот же вечер нашла папку. Уже втроём доставали пожелтевшие страницы, пробовали на слух фамилии. Список исчеслялся от самых древних последователей первошныров всё ближе к текущему времени... Каждый из них оступился, отошёл от света, забыл, зачем был призван золотой пчелой. Клавдию было велено разузнать о последней сотне, скопившейся за пять десятков лет. На больший жизненный срок бывших шныров Гай не рассчитывал и брал в расчёт войну, гремевшую ещё недавно. Время представляло для него относительную величину, с которой Гай считался исключительно в критических ситуациях. Войны, голод, паводки и падение скота для Гая имели не больше значения, чем бурление слизи в болоте. Извечные волнения и колебания, не подвластные ему. Это не означало, что Гай не испытывал опасений из-за народных восстаний или не мог извлечь выгоду из других событий, а лишь больше углубляло разницу меж ним и всеми остальными людьми. С каждым годом он все больше помышлял как эльб, ставя во главу человеческой природы склонность к падению. «Даже самые лучшие из них готовы снизойти до греха ради своих стремлений» — шептал эльбеус, ставя в пример Алевтину. Досадное упущение в виде отсутствия у неё собственного опекуна заставляло хранителя и главное наказание Гая бесноваться в его чреве, пытаясь вытеснить Гая из их общего вместилища.