***
Теплота школьного кабинета растопила ледяные руки и раскрасневшиеся щеки. Кожа приятно щипит в противовес снова поднимающейся температуре. А может она уже и была поднята, но на осеннем холоде я просто ее не замечал. Тем не менее мое тело в любой момент растечется лужицей по парте, как кусочек сливочного масла на разогретой сковороде. Что-то объясняли, тараторили терминами, которым в истории не место, часто окликали маленько посмеющегося Кима и неожиданно Макса. Я тоже заметил. Ким обычно не вел себя настолько раскованно на уроках — умолкал сразу после первого, иногда второго замечания. А Макс… Это ж Макс, его имя с губ учителей слетало только для того, чтобы похвалить или позволить высказать ответ. Даже не смогу вспомнить, когда он в чем-то мог провиниться, если не считать акуматизацию. Сейчас он чего-то увлеченно шепчется. Не знаю, о чем, но что увлеченно — это точно. Наверняка, Ким опять разносит сплетни, а Макс приводит ему всяческие аргументы по поводу того, что его сплетни — выдумка. Как по мне, это единственная причина, по которой Макс так просто не замолкает от замечаний учителя. Я еле смог себя заставить открыть глаза после последнего моргания. Медленно текущее время урока истории — издевающаяся шутка над моей болезнью: мне и так сложно держать внимание на словах учителя, а тут еще и тело ломит от сидения, заставляя распластаться на парте и уснуть на паре тетрадей, забыв об уроке в целом. Нино тяжело вздохнул. Я хотел мельком взглянуть на него, вдруг смогу понять, отчего он так вздыхает: от монотонной речи учителя или причина тому совсем другая. И вскинув на него глаза, пришлось задержаться на подольше. Нино угрюмо смотрел на меня. Я кивнул, будто спрашивая, что случилось. Он кивнул мне в ответ, не многозначно указывая на меня. Неужели это я причина его упавшего настроения? Я помотал головой, еле заметно, спросил — а что не так, еще и прищурив глаза, чтоб быть более выразительным. Он снова вздохнул и уткнулся в тетрадь, что-то быстро записывая. «Чувак, ты пришел нас за дураков держать?» — прочитал я в уголке странички, когда он выразительно сложил карандаш в тетрадь. Теперь нахмурился я. Чем я ему не угодил? — Ты о чем? — Шепотом, совсем тихо спросил я, так, чтобы историк не заметил. Нино снова стал что-то черкать. «Мне пришлось сегодня выпить пол пачки таблеток чтобы не простудиться а ты заявляешься чуть ли не с табличкой на шее с надписью Я ХОЧУ ВАС ЗАРАЗИТЬ». Сложно прочитать без знаков препинания. Но смысл строк мне не понравился еще до того, как я их прочитал. Нино какой-то раздраженный, будто сейчас прыснет в лицо ядом, выльет на меня немаленькое ведерко говна. Его прошлые старания избежать со мной разговора и полное безразличие к моим попыткам возобновить общение в чате вдруг получают обоснованную причину сейчас. Я его раздражаю до кончиков ушей, а показать это в полной мере он посчитал нужным именно в эту минуту — когда я и так чувствую себя ужасно. Я отстранился от парты. Заставил себя втянуть в легкие побольше воздуха, чтобы не напрягаться. Не хочу злиться на Нино, у меня никогда это не получалось. Но что делать, если его раздражение меня ничуть не успокаивает. Я попросился выйти. Нет. Достаточно мне уже этих недомолвок и глупых игр в хороших друзей. Мы учимся с ним в одном классе и видимся ежедневно! Мы даже сидим за одной партой, но перестали друг с другом разговаривать. Почему летом, еще до той злосчастной битвы с акуматизированной Аликс, мы искали любые поводы, чтобы встретиться? Мне приходилось сбегать из дома, чтобы лишний раз не портить себе день отказом Габриэля. И каждый раз Нино с нетерпением ждал. На лавочке в парке или в той же кафешке на Решилье. Иногда даже в компании Альи и Маринетт. И я знаю, что он ждал. Я видел его глаза, которые искали среди толпы людей меня. Тогда все было по-другому. А сейчас в его глазах не заметить радости. Постоянно одно нежелание, одно единственное нежелание находиться в моем обществе. И как назло именно в этот момент наткнувшись на новенького ученика, только-только перешедшего в коллеж и до чертиков испугавшегося меня, я понял. Я понял, почему испугался мальчик, и понял, почему злится Нино. И причина этому одна и та же. Я ждал. Даже открыл чат с ним, чтобы его позвать, но Нино догадался сам. Я вышел из кабинета, чтобы с ним поговорить, а он, не задумываясь, пошел за мной. Плагг заерзал в кармане. Наверное, понял, что сейчас будет. — Что происходит, дружище? — Начал я. «Дружище» как острая приправа к разгорающейся ссоре. А то, что будет ссора, это я уверен на все сто. — Что происходит?! — Удивился он. Правда, удивился этому вопросу. Вот она, его закипающая ярость, которую я видел в нем все это время. И почему не заметил ее раньше? — Да, что происходит, Нино, — я приблизился к нему. Домывающая полы уборщица в конце коридора уже открыла дверь в подсобку. Музыка в ее наушниках не должна позволить ей услышать нас. — Где я переступил тебе через дорогу? Он посмеялся. Так нервно, так беспричинно. Посмеялся и посмотрел на меня стальным взглядом. Улыбка сошла на нет при первых же словах: — Ты, — он сделал паузу, — пришел в школу больной! Чувак, да ты серьезно думаешь, что никто не заметит? Разве так сложно отсидеться дома? Нет, это не забота. Я тоже так подумал сначала. Он злится не из-за волнения за друга. Нино искал повод. Все это время он только ждал, чтоб поссориться и закончить общение. Это мне надо? Уж точно нет — я не хочу его терять. Я вздохнул. Также тяжело, как и он на уроке. — Нино, давай поговорим спокойно, — я пытался успокоить и себя. Слова давались тяжело, согнать гордую злость казалось сложным, но на деле все куда проще. Просто быть спокойным. — Я не хочу с тобой ссориться. Он снова усмехнулся. Пожал при этом плечами и увел улыбку куда-то в сторону. Считает меня тупым? Что… Что значит его движение? Брови мои сами нахмурились, а желание свести эмоции к минимуму внезапно пропало. — Ты… просто омерзителен! Выставляешь меня истеричкой, да? Знаешь, Адриан, достало уже это все. Ты делаешь вид, что ничего не происходит. — Я?! — Ярость вспыхнула во мне. Вот этого я уж точно не ожидал услышать. — Да ты сам на себя посмотри! Строишь из себя доброго друга, а сам избегаешь меня с тех пор, как раскрылся Бражник. Представь, старик, каково идти в школу и не обращать внимание на лица людей, видящих во мне сына преступника. А потом смотреть на это же в лице друга. — Смотреть на что? — Голос его вот-вот сорвется на крик, но он держит его в нервной дрожи, чтобы не привлечь внимание одноклассников в кабинете напротив. Я вижу, что он этого боится, а сам трясется от разрывающей злости, готовой вылиться на свет. Да меня самого застилает эмоциями от его медленно растянутых слов, сказанных специально для того, чтобы потянуть за нервы. — Да хотя бы на то, что ты ищешь любой повод, чтобы не заговорить со мной, — сейчас сорвусь. Еще чуть-чуть и сорвусь. — А что, мне продолжать делать вид, что твой отец — не Бражник? Я не смог сдержать удивления. Нет, это не удивление, скорее шок. Я… я даже не знаю, чего ожидал. Видно ведь было, что Нино из-за этого и печется, но я думал… думал, что он начнет отрицать, уверять меня в том, что ему нет никакого дела до Габриэля. А может это и не шок вовсе. Может это был зачаток сущей ярости, которая начала разливаться по телу не сдерживаемой дрожью. — Как вообще он связан со мной? Я всегда считал, что ты меня понимаешь — я никак не завишу от него. — Да твою ж за ногу! Адриан, перестань держать меня за дурака! — Вот. Накричал. — Ты всегда что-то скрываешь. Всегда не договариваешь. Ты считаешь себя умнее других! Будто… Будто я не вижу, что ты мне не доверяешь. Меня это капец как достало! Он просто кинул на меня гневный взгляд, развернулся и пошел в сторону кабинета. Ну уж нет. Мне не нравится, что он может просто выкинуть какую-то ядовитую вещь и не выслушать ответ. Я его догнал. Уже открыл рот, чтобы потребовать объясниться, рассказать, с чего он вообще взял, что я ему не доверяю. Но он не дал и слова сказать. Я подошел к нему слишком близко, чтоб он смог оттолкнуть меня локтем. Мое лицо скривилось от гнева. — Остановись, — я развернул его за плечо. Его лицо такое же искривленное. Его руки уперлись мне в плечи и оттолкнули. Я еле удержал равновесие. Нино всего колотило от ярости. Вот. Его разрывает. Мечется в глазах горящий огонь. Ноздри гневно раздуваются. Он хочет сказать, выкрикнуть мне много чего, но не может. Кажется, что сейчас сорвется и накричит. Но он этого не делает. Только смотрит на меня сквозь горящую пелену и испепеляет дотла желание извиниться. — Я все сказал, Адриан, — почти не двигая губами. Тихо, медленно, подстегивая и щекоча изнутри сдерживаемую злость. Специально. Он влил в слова весь яд, чтобы поддеть. Руки чешутся, чтобы толкнуть его в ответ, вылить на него все эмоции. Но жуткое желание так и осталось внутри. Нино снова развернулся и ушел. И теперь я не стал его догонять. Дверь кабинета раздалась в ушах противным эхом. — Парень, — вылез из кармана Плагг. Что… Что я вообще ему сделал? Ответом Плаггу стало гневное мычание. Он молчал. А меня просто разрывало на части. Голова кругом шла от обрывков ссоры. Да что это вообще было? Это не ссора. Это просто обмен ядовитыми фразочками, чтобы друг друга разозлить. Наши отношения только ухудшились. Да и как я мог вообще ожидать, что от такой ссоры мы можем помириться? Аж волосы на голове рвать потянуло. Останавливала лишь тихо поющая уборщица, вышедшая из подсобки с ведром чистой воды. С распирающей изнутри злостью я не могу вернуться на урок. Еще и сесть за одну парту с Нино. Как хорошо, что Плагг о себе напомнил. — Трансформируй меня, Плагг, — сказал я, когда женщина вспомнила, что забыла в подсобке швабру.Часть 19
9 июня 2022 г. в 02:30
Я чувствую, как сплю. Не покидая моей головы, крутится мысль о сне, надоевшем, мучающим. Слово «беги» постоянно всплывает перед глазами в разных формах. И каждый сон я помню, каждый сон душит, колотит в бок, тянет нитки в спине, заставляет видеть картины и чувствовать подушку под головой. И эта дремота не отпускала вплоть до рассвета. До того момента, пока я не понял, что проснуться сейчас — не слишком странно. Открой я сейчас глаза, появится оправдание — рано уснул, рано проснулся. О противной, липкой ночи никто не узнает. О ломоте в теле никто не узнает.
«Заболел», — вырвалось первое после открытия глаз. Проворочался в бреду всю ночь и понял причину только сейчас. Можно было бы догадаться еще тогда, когда мысли ночью обволокли мозг и стали центром одной картины — Ледибаг, борющейся с зимним одеялом. Глупость, напугавшая меня до чертиков, заставила вертеться из стороны в сторону часами.
— Заболел, — повторил Плагг сонным голосом.
Да, я заболел. Лоб горел, щеки горели, глаза выдавливало изнутри головной болью. И все из-за камамбера, который Габриэль больше не заказывает. За которым жизненно необходимо было переться в сырную лавку под дождевыми тучами.
«Беги», — до сих пор не отпускало меня. С детства, с самого детства это слово в паре с зимним одеялом пугали меня. Так злобно, так безжалостно. Маленький ребенок сидит напуганный в одном углу огромной кровати и тихо хнычет перед комом одеяла, будто оно и вправду обратится злом и нападет. Что-то, что мальчик считал защитой в здоровье, каждой тенью, каждой складкой пугал его в бреду. А сейчас глупый детский страх проснулся снова, наградив теперь Ледибаг беззащитностью, коей в детстве обладал я.
А она ведь даже не узнает об этом. Начну я о своих кошмарах или нет, она и слушать не будет. Считает она меня другом или нет, мы всего лишь напарники и глупо это или нет, без разницы — Ледибаг от меня далека и никакая моя болезнь ей неинтересна. Она погладит по волосам, налепит фальшивую улыбку, жалеющую мои давние чувства, и скажет, что я скоро поправлюсь. Важен ей только помощник, который более полезен здоровым.
— Шесть тридцать, Адриан, — пробурчал Плагг. — Спи.
Каждое слово Плагга молоточками било по макушке. Меня будто прибило к кровати. Смешно. Почему так смешно? Вот встану, а меня вырвет. Что здесь смешного?
Я не сразу услышал стука. Натали, ее стук узнаю из тысячи, чуть приоткрыв дверь, кинула наскоро: «Утра. Сегодня пешком», — и выскочила из комнаты также быстро. Даже не заметила. А вдруг я умираю, вдруг температура у меня, не переносимая человеком. Почему она даже не спросила о моем самочувствии? Она вообще на меня смотрела?
Значит, пешком сегодня. Это какая-то насмешка надо мной. Никак иначе. Судьба хочет поиздеваться перед окончательной победой над новым Бражником. Будто я должен пройти испытания всех видов, чтобы заслужить отдых. Когда я, не двигая даже рукой, терплю боль во всем теле, которое соперники на битвах не щадят, должен с таким самочувствием переться в школу пешком. Точно насмешка. Ну и ладно. Справимся и с этим.
— Плагг, — голос почему-то хрипит, — надо вставать, дружище.
— Мгм, — промычал он, не открывая глаз.
Я поднялся. Со скрипом, с болью, но поднялся. Живот неприятно протянул завывающую песню, напоминая о том, насколько желудок пуст после пропущенного ужина и насколько его выворачивает наружу от высокой температуры. Быстро скинув одеяло с ног, я накинул вчерашнюю одежду. Морозило ужасно. До туалета дошел не быстро — скрипит все тело, прождал теплую воду еще дольше. Заставить себя дотронуться до холодной я не смог.
— Поднимайся уже, Плагг, — я хотел звуком расстегивающегося замка рюкзака разбудить его. Звук вправду оказался громким в этой тишине, но Плагг и не шелохнулся. Две тетради, учебник, планшет — все закинул на автомате. — Ладно, — вздохнул я. — Я пошел кушать. Догонишь. — Потом тише добавил: — Всё равно все, кому не лень, узнали про тебя.
Первый шаг, второй… Голова кругом, стоп. Медленней. Третий, четвертый, пятый… Габриэль. Вон стоит у своего кабинета, только дверь закрыл. На меня смотрит. Тошнит. Горло стянула тошнота тугой леской, неприятно сжалась челюсть, вкус слюны мне вдруг стал противен. Я метнулся обратно, в комнату, только бы успеть добежать до туалета.
Температура, кажись, спала. Стоять на ногах вдруг перестало быть сложной задачей, а от холодной воды не знобит. Так, небольшой жар.
Аппетита нет, и запах горячих оладьев на обезжиренном молоке с клубничным джемом и чашкой холодного сока не помогает его развить. Живот пуст, горло еще помнит о недавнем предательстве желудка, голова кружится от любого движения зрачков. Спокойно стало лишь после того, как я закрыл глаза. Жар обуял щеки, а вечная прохлада обеденного зала пробралась под одежду, и меня вновь начало трясти от холода. Мама говорила, надо поесть, чтобы выздороветь. Мол аппетит во время болезни подводит частенько, но кушать надо обязательно. Вилка с ножом оказались такими же холодными, как и пальцы. Хотя так только показалось. Я отрезал кусочек и, не мокнув в джем, насильно проглотил теплую мякоть. По телу вмиг разнеслась приятная дрожь. Мне и правда надо было поесть, чтоб почувствовать себя лучше. Отрезал второй кусочек, ложечкой облил джемом, проглотил и запил глоточком прохладного сока. И тотчас же откашлялся от мерзкой, скребущей горло жидкости, которую недавно считал напитком богов. От холода меня затрясло. Температура поднимается. Нет, нет, только не подать виду. Только не это.
Я вскинул глаза впервые за завтрак. В зале включен свет — солнце не успело в такую рань наградить комнату достаточным освещением. Стол накрыт не полностью — как всегда, порция передо мной, Габриэлем и Маринетт. Когда встретился взглядом с Габриэлем, я не сразу смог понять, догадался ли он, что меня изнутри разрывает от желания раскашляться, или просто спихнул все на подростковую несдержанность и обиду после вчерашнего разговора. Если Габриэль играет теперь роль волнующегося отца, должен, по крайней мере, соответствовать этой роли. Хотя кого он там играет… Вчера ему не составило труда опустить меня вновь в детское время и не дать возможности слова высказать поперек. Опять он грозный Габриэль Агрест, который заботится о сыне и запрещает ему все, что только взбредет тому в голову. Говорить он вправе, а мне и осудить его за продолжительный терроризм всего Парижа запрещено. Снова. И снова у меня внутри разгорается вчерашняя злость. Снова пальцы дрожат в нетерпении, в желании смять, сломать, разбить любое, что попадется на глаза.
Нет, нет. Нельзя. Это все болезнь. Я вчера все для себя решил — Габриэль — человек самостоятельный. Он вправе делать все, что пожелает его душа, а меня это никак касаться не должно. Если уж он и считает, что до сих пор обладает властью надо мной, то пусть и дальше ворочается в собственном заблуждении.
Я перевел взгляд на Маринетт. Сегодня она тише воды, ниже травы. Ни слова от нее не услышал. Она умудрялась без умолку болтать обо всем, получая внимание Габриэля, рассказывать и безудержно радоваться предложению одного рекламного агентства поработать у них графическим дизайнером, мечтать и смеяться о том, как попадет на концерт к Стоуну. Так беззаботно, так легко. Она без каких-либо сложностей могла заставить Габриэля улыбнуться. Вот просто улыбнуться, сказанув какую-то глупость насчет, например, непорядка на модельном подиуме или тому подобное. А он и рад ее слушать. Меня прерывал на полуслове, стоило мне рассказать о желании погулять после школы с друзьями по парку, а ее слушал и не останавливал. Как дочку.
А сейчас она вдруг молчит. Ковыряет-ковыряет вилочкой в тарелке и глаз не поднимет. Наспех собранные хвостики отчего-то сейчас не казались какими-то нелепыми, растрепанными. Это просто хвостики Маринетт, которые никому другому не подойдут. А челку, будто расчесанную одними пальцами, я бы с лица ее убрал какой-нибудь заколкой — закрывает и без того маленькое лицо. И эта самая Маринетт, такая знакомая и привычная, вчера бесчестно пробралась в паре с такой же бесчестной Альей в мою комнату и невероятно бесчестно обыскала ее, наткнувшись на Плагга и на бог пойми что еще. Целенаправленно ворвалась туда, куда я не разрешал им входить, и раскрыла тайну, которую я тоже не собирался раскрывать. Бесчестно. Очень бесчестно, Маринетт.
Поэтому она молчит. Поэтому ковыряет тарелку, постукивая временами вилкой, и не поднимает на меня глаз. Даже имя Маринетт не связывается в моем понимании с таким поступком. Алья — да. Она, кажется, готова сделать все, что ей вздумается. Это даже был вопрос времени, когда она добьется моего раскрытия. А вот Маринетт…
— Все хорошо? — Тихо сказал Габриэль. Я вновь взглянул на него. Мне надоели эти переглядки за завтраками. Ему тоже. Но в отличие от меня, он желал начать беседу. Он внезапно выпрямился, расправил плечи и опустил руки с вилкой и ножом на стол. Неужели волнуется? В первый момент показалось именно так. Будто его привычный жест не способ вернуть власть надо мной, а один из вариантов избавиться от собственного волнения. «Беги», — снова промелькнуло перед глазами, стоило мне моргнуть. Картинки бредовой дремоты вновь вспыхнули в памяти. Виски сдавливает боль, глаза выталкивает. Вилка, которая давно потеплела в руке, тряслась. Нехорошо. Сложно моргать и не обращать внимания на головную боль.
— Да.
Он самостоятельный. Я не завишу от него. Он самостоятельный. Я не завишу.
Я вернул взгляд Маринетт. Она поправила челку — услышала мои недавние мысли — и будто ненароком коротко взглянула на меня. Я, кажется, знаю, что она чувствует. Жуткое смущение и неумолимую вину. Ее щеки вспыхнули ярким румянцем, а челка вновь скрыла глаза. И снова Маринетт уткнулась в тарелку, постукивая вилкой.
Если Горилла взял на сегодня выходной, значит мне нужно выйти приблизительно… сейчас. Я успею дойти до школы и у меня еще останется несколько минут на подготовку к уроку. Я поднялся из-за стола. По-моему, даже кинул по привычке: «Спасибо за завтрак». Привычка у меня давняя и вовсе благодарность у меня не к Габриэлю. Не то, чтобы он часто присутствовал на завтраке. Благодарил я постоянно именно Дину за ее труд. Она из дня в день крутится у плиты, готовя сложные блюда рациона, тщательно расписанного Натали. Хоть и Дина не всегда может услышать эти слова.
Хочется поскорее прихватить сумку и уйти в школу, чтобы не чувствовать тяжелого габриэлевского взгляда и отягчающей вины Маринетт. А может просто перестать ощущать обиду на них обоих.
— Неправильно вставать из-за стола, когда другие еще сидят, сын, — сказанул Габриэль мне в спину. Я обернулся. Медленно поднял на него глаза. Я не понимаю его. Честно. Он пытается строить из себя заботливого папашу или бывшую версию себя? Почему однажды он чувственно, даже проникновенно спрашивает о моем самочувствии, будто ему и правда это интересно, а уже через время так холодно причитает о моей невоспитанности? Неужели…
— Так выглядят твои извинения? — Закончил я свою мысль вслух. И мне даже не страшно было смотреть ему в глаза. Вот не страшно. Встанет, подойдет, не поленится высказать мне пару ласковых, а мне не страшно. Колени не подкашиваются, в горле не встает ком. Только голова кружится и знобит от прохлады зала, но это постаралась температура. А может моя болезнь и есть причина столь храброго поведения с моей стороны.
А что, если встанет? И подойдет? Что если не накричит, а извинится? Скажет, что просит прощения, искренне сожалеет о своих поступках, невероятно сильно ждет моего прощения. Что я сделаю? Вот он положит мне на плечи руки, посмотрит в самые зрачки и скажет, совершенно искренне и без каких-либо тайн и умыслов, что неимоверно сильно меня любит. Что любит меня больше, чем кого-либо на свет. Что я сделаю? Разве не прощу его на месте? Ну так если ты хочешь, Габриэль, заполучить мое прощение, разве настолько сложно сказать всего несколько слов? А если крепко-крепко обнимет, как отец сына? Если правда обнимет? Разве не прощу?
Он смотрит мне прямо в глаза. Мысли, наверно, пытается прочесть. Вот, смотри, я даю тебе полную свободу. Читай мои мысли. Я хочу, чтоб ты знал все до единого. Ну что, читаешь? Читаешь. Вижу, что ты знаешь все, о чем я думаю. Твои брови этого не скрывают. Взметнулись вверх, так предательски тебя сдавая. А уголки губ? Посмотри, как нервно они дернулись. Я знаю, что ты все прекрасно понимаешь. Что все те слова, сказанные вчера, — а может не просто сказанные, может я их выкрикнул, не помню — это чистейшая правда. Это не подростковая эмоциональность, не помутнение разума на фоне событий. Это правда, которую я носил уже много времени камнем под сердцем и вывалил вчера тебе. А сейчас ты читаешь все эти слова в одном лишь моем взгляде, и я знаю, что читаешь. Ну так что, Габриэль, как выглядят твои извинения? Не расскажешь?
Он молчал. Молчала и Маринетт. Оба молчали. И оба виноваты передо мной, а я вправе обижаться на них обоих. О боги, да они и позволяют мне это делать. Что может быть благосклоннее с их стороны?
Я поднялся в комнату. Плагг зевал. Только проснулся, значит. Я пихнул в сумку сыра, да побольше, и подхватил на лету Плагга. А ведь я могу его и на руках пронести, никто не удивится. Все и так знают о его существовании, чего тут скрывать. Стало дурно от этой мысли. Хотя дурно мне вовсе не от нее.
Я выбежал на улицу с приятным осознанием, что морозить меня перестало. Мне стало просто холодно, щеки начало больно обдувать холодным воздухом от быстрого шага. Но приятно… не передать словами как.
На полпути я встретил Алью. Она только-только выходила из дома в компании двух сестер.
— Привет, — кинул ей я, вовремя не вспомнив, что Алья приветствий не любит.
— Мелкие засранки, — подтвердила она мою мысль, начиная ругаться, не стесняясь общества сестер, нелестными фразами о том, сколько посуды успела разбить одна и какие именно документы проткнула вилкой другая. И пока обе малышки хохотали над раздражением Альи, она то и дело жаловалась, что сумки у них забиты кирпичами. На одном плече Альи висел ее школьный рюкзак, на другом — два таких же, но в уменьшенных вариантах. Я молча стянул ее собственный, за что получил выразительные слова благодарности.
— И куда ты с ними? — Спросил я, ведь учеба начинается примерно через десять минут. Охранник уж точно мелких не пустит. Мол школа не песочница и нянек с детьми на уроки он не пустит. Да и Алье самой будет невыносимо сложно успокоить мелкотню, если не забывать об их неугомонности.
— В сад, конечно, — вздохнула она. Детский садик находился дальше от школы. И гораздо дальше, чем от школы до моего дома. Алья опоздает как минимум на один урок. И какой у нас первый? Основы безопасности? И чему меня могут там научить, если этими основами я пользуюсь чуть ли не ежедневно. Лучше прогуляюсь с Альей, подумал я, когда мы дошли до школы. Алья остановилась, сказала мне, что немного опоздает, и уже развернулась, когда я заявил, что опоздаю вместе с ней.
— Шутишь? — Удивилась она. — Ты помятый какой-то. Может, не стоит все-таки?
— Со мной все хорошо, — улыбнулся я.
Да, я соврал. Соврал Алье, будто эта фраза имеет какой-то смысл. Алье врать я не умею, а «со мной все хорошо» в ее понимании словосочетание, означающее обратное. Ну а что? Алья сейчас единственный человек, с которым я могу открыто поговорить обо всем. Пусть и говорить мне сейчас не хотелось. Она пожала плечами и продолжила ругаться на мелких из-за обрызганных водой из луж брюк.
Мы прошли мимо пекарни Дюпен-Чен. На стеклянной двери висела табличка с надписью «Закрыто». Пекарня пуста: нет ни очереди, ни выпечки на витрине. Так странно осознавать, что за дверью не суетится мадам Чен, а месье Дюпен не выглядывает из-за дверей кухни, постоянно проверяя в гостей.
Как вообще Маринетт пережила такое ужасное происшествие? Она так беззаботно лепетала о чем-то отстраненном парой днями ранее, что даже в голове не укладывается, что одновременно с ее смехом она постоянно держала при себе мысль, как ее мать лежит без сознания в больнице, а отец заточен в тюрьме вплоть до суда. Я помню ее покрасневшие глаза в самый первый день переезда, помню ее скованность и испуг. Она не говорила, держалась под боком у Габриэля, как напуганный котенок искал заботы у хозяина. Но не прошло и дня, как она проглотила слезы и углубилась в эти планы и… кучи бумаг. Просто решила справиться со своими проблемами сама. Габриэлю стоило бы поучиться у нее. Девочка смогла стереть сопли за пару дней, а взрослому мужчине не удалось и за четыре года. Хотя может и поэтому Маринетт до сих пор живет у нас. Интересно Габриэлю, наверно, узнать, каково это — пережить и справиться с болью.
— Маринетт не говорила, как там мадам Чен? — Спросил я, когда вдруг рассорившиеся девочки утихли. С Маринетт я, наверно, не скоро смогу поговорить, поэтому решил узнать у Альи.
— Мадам Чен? Идет на поправку, кстати, — улыбнулась она. — И очень стремительно.
— Это хорошо, — я расслабился. Страшно было услышать обратное.
— А кто такая мадам Чен? — Потянула меня за рукав Элла. Или Этта, не знаю. Я не научился их различать.
— Ты что, не знаешь?! Это мадам, которая булочки печет! — Воскликнула вторая. Такая гордая, что смогла ответить за меня. Сестричка надулась.
— Я вообще-то знала! Я его проверяла, — обиделась она.
Девочки снова начали ссору, а Алья и не спешила их разнимать, оставляя двоим возможность разобраться самостоятельно. А нам теперь пришлось идти и слушать детские аргументы, зачастую никак не связанные с их обвинениями.
Когда обе снова затихли, я не знал, о чем спросить Алью, чтоб молчание между нами не затянулось. Но мне ничего делать не пришлось: Алья начала сама:
— Вы с Ледибаг поссорились, да?
Да, хотел ответить я, пока не понял, что нет.
Мы как раз дошли до детсада. Алья поспешно подтолкнула девочек в открытую дверь, раздраженно хмурясь оттого, что те отчего-то к ней тянулись обратно, пока не поняла, что две сумочки до сих пор висели на ней.
— Не думаю, — ответил я, когда мы поплелись обратно к школе. Я откашлялся, когда втянул в легкие воздух, чтобы продолжить. Алья от греха подальше стянула с моего плеча рюкзак, буркнув тихо: «А то помрешь тут же, потом и не снимешь». — Мы с Ледибаг ссориться не умеем. Она скажет пару ласковых, а я ей в ответ, разойдемся в итоге в ссоре, а на следующей битве сойдемся и продолжим общаться, как ни в чем не бывало.
Алья подняла глаза с тротуара на меня.
— А сейчас все по-другому?
Да. И как она только догадалась?
О боги, я понял.
— Тебе это Ледибаг рассказала?
Она усмехнулась и коротко кивнула. Походу Алья вправду хорошо общается с Ледибаг.
— Не то, чтобы рассказала… Она в принципе о тебе не любит говорить, — последняя фраза резанула по ушам. — Нет-нет, не в этом смысле, дурак, — кажется, Алья заметила мою искривившуюся физиономию. — Она тебя капец как любит. Просто я много чего жестокого говорила о тебе. Поэтому…
Жестокого? Погоди, любит?
— Блин, хватит так делать! — Возмутилась она. Я вскинул брови. — Вот опять! Ты реагируешь на каждое мое слово! Хорошо… дай мне показать ситуацию с моей стороны. Только не перебивай.
— Хорошо, — кивнул я, растерянно сглатывая.
— Я просила не перебивать! — Она больно стукнула меня по плечу. Я возмущенно айкнул. — Просто представь — есть Бражник, — такое представить не сложно, — и есть его сын. Вот если бы ты был на моем месте, о чем бы ты подумал? Вот и я подумала о том, что Бражник со своим сыном могут быть за одно целое, — я был невероятно удивлен. Одно дело — хейтеры в интернете, они вправе трепать обо всем, что вздумается. Пусть называют меня кем угодно. Но Алья! Мы ведь столько лет дружим. — И не смотри так. Я тебе сколько раз говорила не доверять никому! Представь, если бы я оказалась права. Ну короче, поэтому я и трепалась постоянно с Ледибаг о том, что Черному Коту доверять нельзя.
— Ты узнала о том, что я Кот, только вчера!
— Я знала об этом всегда, я же говорила. А вчера мы просто все прояснили.
Парочка пожилых партнеров вопросительно на нас обернулась. Мы с Альей проводили их взглядом. Она улыбнулась, и мы оба усмехнулись.
— Ты громко говоришь, — не удержался я. — Они теперь думают, что я Черный Кот.
— Неужели ты считаешь, что эти двое могут быть новыми владельцами камня мотылька? — Алья состроила задумчивую гримасу. Я несдержанно фыркнул.
— Неа, но зато так считаешь ты, — хмыкнул я.
— Ну нет, я же сказала тебе, что ошибалась. Из-за той записи.
— И что Ледибаг тебе ответила, когда ты устроила заговоры против меня? — Я никак не мог успокоиться. Я не злился. Мне хотелось подначивать Алью и дальше.
— Ну ей определенно было не по душе.
Я рассмеялся. Не от не слов, а от вопроса, который уже сложился у меня в голове. И не то, чтобы моя усмешка не была связана с моими параноидальными предубеждениями.
— А ей ты сказала, что Черному Коту доверять нельзя, потому что он сын Бражника, или просто обидчиво потыкала на великолепную фигуру пальцем и пожаловалась ей: «Он меня обижает!»?
И очень сильно напрягся, ожидая ответа. На лице застыла улыбка. Время не двигалось, машины замерли, пожилая парочка за спиной остановилась. Все застыло в ожидании ответа. Алья не ответила. Она заливисто рассмеялась.
Я расслабился. Она смеется. Все нормально. Ледибаг не знает. Да?