Что делать, если твой отец случайно оказался злодеем?

      — Знаешь! Меня это все достало!       Громкий крик прозвенел в тишине. Мыльные глаза, тяжесть одеяла, мгновения уходящего бредового сна и медленно проясняющаяся картинка. Комната погрязла в таких сумерках, что видно только окно. Даже непонятно, кто на меня кричит.       Секунда тишины и из-за стены выскакивает тонкая фигура Маринетт. Я бы и не узнал ее в этой темени, если бы тусклый свет фар проезжающей мимо машины не осветил ее. Я оперся на локти, судорожно оглядел пустующую справа подушку и попытался хоть как-то собрать мысли в кучу.       Чего она кричит-то?       — Почему я должна чувствовать себя виноватой? Я не хотела… Да я даже не собиралась! Это все Алья. — Помолчала немного, что-то пробурчала и продолжила говорить, будто мой ответ ей и не нужен. — А знаешь, даже не Алья виновата. Ты сам мог предотвратить это. Но ты ничего не сделал! Почему ты ничего не сделал?       — Маринетт?       Кажется, это единственное, что я мог сказать. Мысли путаются. Минутой ранее я еще мучался в бреду, а теперь вынужден слушать скороговорки Маринетт и додумывать обрывки ее мыслей.       — Ты сам видел… Ты видел же, как много у меня дел! Еще и накричал, будто я последний враг народа. А что? Зачем мне теперь скрываться? Нет уже в этом смысла!       — Маринетт, ты о чем?       Она вмиг замолчала. Я испугался. Вдруг мой хриплый голос ее напугал?       — Ты спишь что ли? — Тихо спросила она. Я не ответил. — Он спит?       — Кажется, — буркнул Плагг.       Я зарылся по нос в одеяло, намереваясь не так сильно уснуть, как задохнуться. Это и было перспективой этого вечера, потому что кипящее тело высушило мне и нос, и горло, и в принципе все органы изнутри, отчего легче полностью перекрыть все способы дыхания, нежели пытаться безболезненно выловить частичку кислорода из воздуха.       — С… Ч… Что? Плагг? — Наверное, это ленивое, медленно тянущееся в темноте комнаты слово «кажется», прокрутившееся у меня в мозгу несколько раз прежде, чем я осознал ситуацию, сработало лучше будильника, потому что сон мигом сошел на нет. Я сел в кровати быстрее, чем мозг вспомнил, что я человек травмированный и болеющий.       Если сначала слабый контур маленькой фигуры Маринетт казался мне частью болезненного бреда, то сейчас ее растрепанные хвостики уж точно мне привидеться не могли. Я нащупал на прикроватном столике пульт, включил свет и ослепленными глазами смотрел на Маринетт.       И нет. Это не сон. Это не галлюцинация. Маринетт стоит перед кроватью с косыми хвостиками и Плаггом на плече. На ее лице странная связь эмоций. Я, конечно, не чтец и не провидец, но могу предположить, что ворвалась она сюда с пылкой решимостью, а на свету ее уверенность скатилась куда-то к полу — под бочок к ее страху и вине.       Вот куда Плагг пропадал! Бегал к Маринетт, значит.       — Сколько времени? — Телефона на столике я не нашел; наверное, так и остался лежать в сумке.       — Шесть, — буркнула Маринетт, — тридцать.       Раскраснелась вся, зарделась, как Джулека сегодня, и не может слова сказать. Видно ведь, что хочет, но не может.       — Сегодня Хлоя на ужин собиралась прийти. Не знаю, во сколько. Можешь Габриэлю сказать?       — Я… — ее немногословность и прежняя нервозность снова прорвались. Неужели наше обыденное общение можно вернуть только после обсуждения всех проблем? На нее надо только взглянуть, чтобы понять, о чем она хочет поговорить. Она, может, и не услышала про Хлою, может, не услышала и вопроса. Она просто хочет сказать то, зачем сюда пришла.       А я не хочу.       — Адриан, я… — и снова молчит. У меня, к слову, тело слабое, оно требует лежачего положения и теплоты одеяла, а еще долгого и непробудного сна без всяких ужинов, Буржуа и глупых игр в подслушивания чужих разговоров. Я сжал в пальцах одеяло в непреодолимом желании накрыться с головой и неожиданно понял причину ее смущения. Где-то у подножия кровати валяется моя футболка, и перед Маринетт я предстал с совершенно голым торсом.       Неужели идеальность моего тела еще вызывает какие-то отголоски бывших чувств у Маринетт? Я даже усмехнулся. И случайно вызвал у нее еще более яркий тон щек.       — Я…       — Ты?       Она насупилась. Кажется, услышала в моем тоне издевку. Может, эта издевка там и правда была. Пусть уж так, чем снова эта вина на ее лице.       — Я поговорить хотела, а ты… — она будто меня обвиняет. Я тут же ее перебил:       — А я?       — А ты спишь, — уже спокойней. Но глаз от лица она так и не отвела. Ни на сантиметр вправо, влево, вверх и вниз. Особенно не вниз.       — Насчет чего ты хотела поговорить?       Мне холодно. Настолько, что даже щипало кожу. Я потер плечо.       Маринетт напряглась и посмотрела куда-то в сторону телевизора, будто там неожиданно появилось что-то интересное. Я подавился смехом, раскашлялся из-за першащего горла и рвущегося наружу несдерживаемого хохота. Надеюсь, мне удалось это замаскировать под что-то похожее на обычный кашель, без примесей смеха. Тем не менее Маринетт напряглась настолько, что устоять без опоры в виде стенки не смогла бы.       Либо это у меня едет крыша, либо я уже до предела засмущал Маринетт. Приличия ради я накинул одеяло на плечи. Да и испытывать себя на холодоустойчивость хотелось по минимуму.       — Я… — и снова это «я», дальше которого она еще не двинулась. Я терпеливо ждал. — Я не хотела тебя раскрывать, ладно? Только одной проблемой больше. Я просто была пешкой в руках Альи, которая даже не задумалась о моем психическом здоровье. Я только сейчас понимаю, насколько глупо поступала. Алья просто сманипулировала ситуацию так, что моими руками… она делала то, что не могла сама. И твой секрет так бы и остался… А знаешь, к черту!       Ее слова звучали как заученная речь, пока она довольно громко не оборвала ее. Кажется, ее смущение пропало.       — Я не это хочу сказать. Ты свой секрет должен был хранить тщательнее, Адриан. Почему ты разрешаешь Плаггу гулять по дому? Вот почему он сейчас сидит у меня на плече?       — Эй, что за дела? — Возмутился он неожиданной сменой направления ее потока слов.       — А ты? Почему ты ведешь себя так безответственно? А если бы в особняк пришла гостить не Алья, а та же Хлоя, например? Думаешь, она бы решила, что месье Агрест играл на две стороны, или Дина по ночам надевает костюм подростка и бегает по крышам вместо того, чтобы месить хлеб?       — Она вряд ли подозревает о существовании Дины…       — Плагг! Я серьезно!       — Девочка, я ожидал, что ты будешь поспокойнее своего дружка, а вы оба истерите, как дети.       — Это не шутки, Плагг! Ты мог попасться не мне с Альей, а кому-нибудь…       — Да я просто хотел покушать! — вспылил он.       Нет, ну тут смеха я сдержать не смог. Меня прорвало прямо на моменте, когда Маринетт хотела выкинуть что-то более громкое, и получил за это два взгляда широких недоумевающих глаз.       — Чего смеешься? — Плагг даже с руки Маринетт слетел.       Я засмеялся еще громче, и смех мой походил уже на что-то нездоровое и что-то, что напоминает нехватку воздуха, нежели хохот.       — А мне не смешно, Адриан. Вы оба очень серьезно ошиблись, и вам просто повезло, что именно мы с Альей стали свидетелями пролетающего мимо существа.       Я хочу смеяться, смеяться и смеяться. Ржать, хохотать и рвать живот. А еще хочу задохнуться в одеяле, закутаться с головой и не слышать упреков. И смеяться.       Вдруг смех мой стал совсем одиноким в этой тишине. Мрак, тишина и хохот, для которого уже исчезли все причины. Хохот, который стоило бы прекратить.       — Ну и смейся.       Опять виноватое, опять неуверенное. Упреки были лишь защитой в виде последней возможности встать, возможности атаковать и вырулить ситуацию в свою пользу. Маринетт не снова окунулась в затяжную бурю совести, Маринетт просто не может из нее выбраться. Она всегда права, добра и справедлива, но вот… вдруг… так получилось, что не всегда ей от этого хорошо.       Так смешно.       Она вышла. Дверь не закрыла. В первые, наверное, я лежу вот так, с открытой дверью. Вот сейчас пройдет в белом пиджаке с красным платком, высокий и с прямой спиной. Пройдет, заглянет, кинет замечание, такое липкое, от которого не отмыться потом с неделю, тихо-спокойно закроет дверь и пойдет дальше тяжелыми, грузными шагами.       Это уже не смешно.       Надо закрыть.       Пол холодный, руки холодные, тапочки холодные, дверная ручка холоднее всего. В этом доме всегда так холодно? Нет. Габриэль к температуре дома относится бережно. Стабильные двадцать и зимой, и летом. Чего он ждет с отоплением, я не знаю, но хочется, чтобы находиться вне кровати было более-менее приятно. В плане температуры, а не в плане… всего остального.       — Ты что-то сказал? — голос Плагга испугал. Я и не заметил, как в комнате стало совсем тихо без моего смеха.       — Почему так холодно?       — Не знаю, пацан. Может, тебе стоит хотя бы штаны надеть, если уж о футболке не говорить. А то красоваться перед девочками своим опытом в спорте обходится тебе, как минимум, здоровьем.       — Мне не до твоих шуток, Плагг.       Ему не понравилось. Кажется. Не шутка это была, а прямое очевидное негодование. Нет, не так. Он отчитывал меня за наглость перед Маринетт.       — Вот так ты заговорил, значит. Парень, я говорил тебе один раз, скажу еще. Перестань ныть. Ты делаешь все только хуже.       Да, не понравилось.       — Ты про отопление или в целом?       — В целом, Адриан.       Что мне ответить, кроме тяжелого вздоха? Много всего хочется сказать. Скажу, что ныть и пытаться справиться с трудностями это разное. Или скажу, насколько сильно должна была перемениться моя жизнь, чтобы я перестал «ныть». Да могу и ответить колкостью, свойственной ему самому. Например, не расхаживал бы он прогулочной походкой до холодильника в свободное время (то есть в абсолютно любой момент), не пришлось бы и мне жаловаться на неудачу черного костюма, и ему жаловаться на мое нытье.       Но ничего не ответил. Тяжелый вздох так и остался тяжелым, не подкрепленным оправданиями.       Брюки я надел. И футболку тоже. Не ту, которая в пюрешке и соке запачкалась. Другую.       — Маринетт?       Я тихо постучал в закрытую дверь. Я пришел не извиняться, хотя очень хотелось. Просто перемена настроения у Альи в последнее время пугает не на шутку. Кто знает, чем это может в конце концов обернуться… Может быть, запись того самого дня даст ответ на ее странность.       — Маринетт? — Она не отвечала. Она вообще в комнате сейчас?       Когда неконтролируемое желание узнать причину изменчивости Альи вдруг иссякло, а мурашки пробежались по телу от неожиданно сильно ощутимого холода, за дверью застучали шаги. Я попятился, дверь открылась, и передо мной снова стояла Маринетт. Только теперь я смотрю на нее не снизу и чувствую от этого маленькое превосходство.       — М? — Ее попытка разбавить молчание.       — Запись… Которая… Габриэль и…       Превосходства оказалось меньше, чем я ожидал.       — Запись?       — Ну в которой Габриэль передавал… там… ну камень.       Еще меньше. Настолько маленькое, что еле заметный прищур маринеттовских глаз превратил превосходство в слабость и позорное чувство страха.       — Камень? Кому?       И прищур, сменившийся вопросительно поднятой бровью, и прямая линия губ, которая, кажется, вот-вот одним концом погнется вверх, не изображали вины и страха. Весь день вина и страх, несколькими минутами назад вина и страх, а сейчас нет? Сейчас обида и разочарование? Нет, точно нет.       Это что, издевка? Месть за футболку? Актерская игра, поддельная неуверенность или просто моя неразвитая способность различать ложь и сарказм?       — Издеваешься? Ты издеваешься, да?       И вот линия погнулась, потянулась вверх вместо ответа. Сейчас прыснет усмешкой, выкинет снова что-то лживое, обидное, признается, что и не чувствовала вины. Она сделала все специально: специально нашла Плагга, специально пробралась в комнату, все специально.       Но не говорит. Также не ответила мне, как и я Плаггу. Что-то в этой улыбке притягивает, заставляет довериться, выкинуть из головы мысли о лжи. Она просто поиздевалась надо мной также, как и я. Как тогда за столом при Габриэле, как сейчас с этой чертовой футболкой. Я усмехнулся вместе с ней. Потому что это смешно.       Она спряталась за дверью. Ушла, наверное, вглубь комнаты, потому что буквально через несколько секунд тихого топота в проеме первее Маринетт появилась маленькая зеленая флешка, блестящая на свету ее комнаты. Я рефлекторно потянулся к тонкому пластику, избавившему меня от проблемы в виде детектива-Альи. Но коснувшись флешки, забрать я ее не смог — пальцы Маринетт сомкнулись сильнее. Я тут же поднял на нее непонимающий взгляд.       — Я не хочу ссориться, Адриан. И не хочу больше искать виноватых. Давай просто перестанем думать… обо всем этом… как о чем-то плохом, ладно?       Ее глаза, милая улыбка, микрожест, микро-микро-подергивание плечом и еще более микро кивок подбородком. Все такое микро, но вызывающее… макро?       — Ладно.       Моя улыбка стала последним рычагом к закрытию ворот перед виной и страхом. И первым рычагом к неловкости, потому что мне стало неожиданно неудобно и весьма непривычно стоять так близко к Маринетт и держать зеленую флешку, такую теплую, в двух миллиметрах от ее пальцев. Зеленую флешку, которая блестит на свету лампочки в ее комнате. И кажется, эта флешка будет блестеть только здесь, только в комнате, не дальше проема, в котором мы стоим уже непозволительно долго.       И причина стоять вот так, молча, долго, может, секунду, может, две или три, а может и меньше… Причина вот так стоять будет понятна только сейчас. Потом я не пойму, потом не догадаюсь.       А сейчас понимаю.       Маринетт что-то мне сказала.       — А?       — Пойдем, говорю, вместе посмотрим.       — Пойдем. Пока не придет Хлоя со сломанными ногтями.       — Сломанными? Хаха, нет, дурак, у нее просто должен быть смазан лак. Ты забыл?       — Ах да, сиреневый уголочек стола — это невысохший лак Хлои. Как я мог забыть…       — Не издевайся!