Что делать, если твой отец случайно оказался злодеем?

      Неимоверное счастье жить в любви и упиваться ей по горло. Неужто известное всем и мало кем понимаемое клише и вправду имеет место быть в реальности? Здесь, в Париже, именно на этой крыше напротив городской больницы кажется единственной целью для всех окружающих меня людей желание стать счастливым. И кажется, есть лишь одно исключение в этом мире. Оно в десятках метров от меня через широкую улицу возбужденно кружится вокруг Роджера с громкими, радостными возгласами. Исключение среди унылого и злого несчастья. Исключение, которое в обществе бесконечно грустных людей, людей, даже не старающихся находить счастье, это исключение счастливо постоянно и всегда. Даже в горе. Даже в злости, в скорби, в тоске и скуке. Даже в мизерной надежде оно счастливо. А как? А почему? Кто ж знает. Оно осталось сильным, потому что живет в любви и надежде. Что уж тут говорить. Все и так становится понятно, если понимать, что счастье не в радости.       Вот. Сижу. Смотрю за ним. За исключением с женским именем. С мадам Чен, думаю я, все хорошо. Маринетт, являющаяся для меня исключением, заливисто смеялась над какими-то словами своего зрелого друга, что на контрасте с серостью Парижа в осеннее время и с холодным лицом Роджера, идущего рядом, ее смех казался лучшим лекарством меланхолии.       Оттого и грустно. Подозрения мои окрепли. Человек счастливый и на пакость пойти не захочет в иных обстоятельствах. А вот несчастливому и повода не нужно. Человек этот одинок среди толпы. Ему постоянно чего-то не хватает для понятия «счастья». Ему нужно внимание, ему нужно одобрение, ему нужна уверенность в собственной важности. Это неплохо, конечно, если бы не становилось зависимостью, подобно пачке сигарет, в которой постоянно этих сигарет и не хватает.       Лила.       Кто ж, если не Лила, человек несчастный? Да, знаю, она добра и отзывчива. Она всем помогает и от помощи в свою сторону напрочь отказывается. Ее семья занимается благотворительностью в бедных странах Африки, а сама Лила не преминет спуститься под ручку с директором по лестнице, когда тот в очередной раз подвернет ногу будучи в образе супергероя. Ей бы самой надевать маску и бегать по городу в поисках жертв несчастных обстоятельств.       Вот только Лила та еще лгунья. Она мало на что способна, если не на зарабатывание доброго имени обманными путями, чтобы потом «имя» делало всю работу за нее. Никто из одноклассников и не подозревает ее в эгоизме и самоуверенности. Лила ведь идеал образа жертвы, которую, бедную, никто не ценит за ее величайшую щедрость.       Не знаю, догадывается ли Маринетт, что Лила — самый грандиозный кандидат на злодейство.       Уж между ними взаимная неприязнь видна и скрываться не хочет. Обе друг друга недолюбливают, хотя одна из них старательно надевает маску обиженной девчонки, угнетенной поведением Маринетт. Они ссорятся. Постоянно. Как Хлоя с Маринетт когда-то. Но если Хлоя несла перед собой цель выиграть, то Лила — во всю силу проиграть, ибо Маринетт в итоге окажется озлобленной и несправедливой по отношению к ней в глазах доверчивых друзей.       Разве не все ее действия в школе указывают на вражеское отношение к Маринетт? Разве все те ситуации, в которых Маринетт, казалось бы, виновата, не доказывают, что Лила готова пойти на любые ухищрения, дабы не дать Маринетт и повода рассекретить ее скверный характер? Вот только как бы Лила не подставляла одноклассницу, доброе имя дочки пекарей оставалось незапятнанным. Люди Маринетт доверяли, и ничто не могло сломить это доверие. Что остается для Лилы? Остается только сломать саму Маринетт. Люди сломленные, люди несчастные воевать не будут, наверняка думала она. Отчаянно рваться в ссоры, выдумывать сложно составленные предложения, чтобы вывести из себя оппонента, с красными щеками и горящими глазами доказывать в кабинете у директора собственную правоту: нет желания даже слышать о чем-то подобном, когда отбирают весь смысл жизни. Весьма удачно сложенные обстоятельства решают ускорить решение проблемы Лилы. Она украла камень Лисы и с его помощью устроила жесточайшее нападение на мадам Чен. Она добилась того, чтобы отобрать у Маринетт самое дорогое, а после решила, что была бы способна на многое другое, если бы держала в руках еще один талисман. Обманным путем выкрала камень Мотылька и, наткнувшись на препятствия в виде нас с Ледибаг, вдруг решила отобрать талисманы и у нас. И случилось бы задуманное еще в первый бой, она была бы всесильной злодейкой. Все, о чем она только подумает, могло бы быть в ее руках в ту же секунду.       Вот только легко все преступления скинуть на Лилу. Как бы мне не хотелось ее презирать, нельзя обвинять неприятную мне девочку во всех злодеяниях города, тем более с тем рассчетом, что любой прохожий мог бы быть на этом месте. Но как же это все складно выходит!       Лила еще в самом начале нашего знакомства превозносила себя, как родственницу супергероини, выразительно потирая кулон Лисы на шее, будто это не подделка, а настоящий талисман. Ее заинтересованность в этом камне очевидна, оттого и хочется спихнуть на нее все до единого преступления. Особенно учитывая ее скрытность в последнее время. О ней вообще ничего не слышно. Она то молчит, то не приходит в школу в принципе. Лила ведь обожает внимание, она готова упиваться им до конца дней. Почему она этим пренебрегает? Ответ напрашивается сам, хотя верить в него кажется неправильным.       Все-таки Лила — подросток. Странно осознавать, что она могла бы навредить человеку настолько сильно, как некто навредил мадам Чен. Мысли о маме Маринетт вернули меня в реальность.       Роджер закрыл за Маринетт дверцу машины, и подходя к своей, заметил меня и отсалютовал. Я улыбнулся в ответ, но, наверно, больше по привычке, нежели искренне. Позволять себе много размышлять о месье Ренкомпри нельзя. Как и о всех тех людях, которые подвержены влиянию общественного мнения по поводу моей семьи. Ко мне, как к Адриану, Роджер решил относиться презрительно, явно перенося заслуги Габриэля на меня. Одними только вопросами да интонациями он постарался намекнуть на предвзятое отношение к моей фамилии. Радует только то, что на Маринетт это не повлияло. Они, как я погляжу, остались друзьями.       Полицейская машина уехала, забрав с собой мысли о Роджере. Вместо них остались только неприятные ощущения от посещения полицейского участка несколькими минутами ранее. Безответственность работника, принимающего взволнованных посетителей, меня не на шутку насторожило. Его пугающая незаинтересованность в собственной работе, если только вспомнить, что работа эта изо дня в день спасает жизни кучи людей, доводит до мурашек до сих пор. Он, не отвлекаясь от компьютера, вручил мне бумагу и листок, чтобы я написал заявление. Я, будучи подростком, никак не связанным с криминалом и за всю недолгую жизнь ни разу не видавший полицейского заявления, растерялся и глупо на него посмотрел. К слову, немая просьба ни к чему не привела. Также, как и высказанная. Хотя вру. Вторая вызвала у него громкий чих, который объяснился позднее аллергией на глупые вопросы.       Человек сей сидел без формы — в обычном сером свитере с сорочкой под низом. Больше всего все это походило на тайное проникновение преступника в участок, который собирался украсть всю важную информацию с рабочего компьютера, пока настоящий работник вышел на пару минут в уборную (но эту мысль я развивать не стал, потому что ясно понимал, что она является следствием моих продолжительных утренних размышлений). На разговор образованного лица и супергероя, которые, казалось бы, оба должны заниматься спасением людей, это было похоже меньше всего.       В заявлении увиденное я описал максимально кратко, хотя хотелось, подобно своим стихам, расписать все в мельчайших подробностях. И не успел я вычеркнуть в уголочке последнюю черточку в подписи, как листок резко выскочил из-под моих рук, а после обидно слетел с пальцев работника в большую стопку других листков. «Если заявлением заинтересуются, мы вам позвоним», — сказал он мне напоследок, когда меня грубо вытолкнула нетерпеливая бабушка, ждущая своей очереди. «Нет, бабуль, маты — это не преступление, — следом протянул работник, как заученный стих, и не дав вздохнуть старушке, продолжил, — ваша внучка не может сесть только из-за ругательства в вашу сторону».       Я ушел расстроенным. Надеялся встретить Роджера, ибо через него дело пойдет быстрее, но почему-то забылся. Я не ожидал, что он сегодня снова заберет Маринетт с больницы.       Наверное, Маринетт пошла в школу. Она пропустила только первые два урока — спаренный французский. На третий еще успеет, если утренняя пробка рассосалась.       Когда у меня вновь появилось желание расписать все свои подозрения по поводу новых злодеев на листочек, то есть снова уподобиться методу Маринетт, я махнул головой и спрыгнул с крыши на фонарь, считая длительную мозговую деятельность слишком утомительной и сводящей с ума. Потом с этого фонаря на соседней, а после него — на другой. И таким темпом решил избавиться от сложных мыслей до тех пор, пока я не разберусь с Фелоном. До Роджера успею добежать без проблем. Надо только доскакать до его машины до включения зеленого светофора на следующем перекрестке.       Не успел. Зеленый загорелся еще до того, как я зацепился за ближайший к машине фонарь. Роджер повернул, а мне пришлось скакать за ним дальше. Меня он, кажется, заметил, однако машину не остановил. Только слегка снизил скорость. Остановиться ему пришлось, когда я спрыгнул с фонаря в каких-то двадцати метрах от него. Громкий клаксон, резкая остановка и непременно включенный поворотник, чтобы нормально припарковаться на автобусной остановке справа.       Роджер вышел, обдав меня с ног до головы испуганным взглядом, а после — мрачным видом, ожидая, что мне понадобилась его помощь в борьбе с акумой, как обычно и бывает при наших с ним встречах. Я кратко объяснил увиденное мной в той маленькой квартире, с нервозностью, которую наиграть для пущего эффекта труда не составило, выпалил о безответственности работника в полицейском участке и, перекатившись с одной ноги на другую в попытке унять волнение, попросил его о серьезном рассмотрении этого дела. Роджер оглянулся на Маринетт, удивленный моими частыми взглядами в ее сторону, вернул свое внимание мне и нацепил такую недоверчивую мину, как если бы я пересказал ему народных сказок с просьбой поверить в каждое слово. Он нетерпеливо постучал пальцами по крыше автомобиля, улыбнулся и уверенно заявил, что непременно займется этим после решения всех его нынешних заданий. Еще раз взглянул на Маринетт, похлопал меня по плечу и грозным криком в сторону женщины, переходящей дорогу не на переходе, напугал и меня, и Маринетт. Последняя проводила меня серьезным, даже отчасти помрачневшим видом. Мои обвинения она восприняла гораздо более серьезно, нежели полиция города.       Я крайне оскорблен поведением как старого полицейского, так и самого Роджера, в чьей компетентности я не сомневался до сих пор. Если завтра на уроке месье Фелон вдруг достанет револьвер и пригрозит всем нам мучительной смертью в случае неповиновения и заставит вывалить на стол все наше богатство, то только в том случае увиденное мной сегодня не будет ставиться под сомнение.       Мне захотелось снять трансформацию и побежать на уроки, потому что как бы шапка не спасала, лицо от холода окоченело. Я стал ценить старания Маринетт еще больше, когда с новым дуновением ветра мне не захотелось завернуться в десятки теплых одеял, ибо с нормальной температурой тело реагирует на холод куда более благосклонно к своему хозяину. Однако незащищенное лицо, не вылеченный насморк и горло, растертое кашлем, неприятно о себе напоминали.       Да я бы и пошел, если бы у меня в планах, помимо долгих размышлений над личностью нового Бражника и утреннего патрулирования города, не стоял еще один пункт, который мог бы быть написан на листке, если бы только влажная погода не растерла чернила. Я хочу помочь Маринетт. Я знаю, что месье Дюпен не виноват. Я знаю, что Маринетт его не покрывает и что мадам Чен пострадала не от его рук. Ох, и если бы я только мог поговорить об этом начистоту с самой Маринетт…       Я пытался вчерашним вечером разложить по полочкам всю ситуацию. Мне хотелось отвлечься от игры, занять ее непринужденным разговором и перевести тему на нужную мне, чтобы сегодня, отмазавшись важными делами, я пробрался бы в ее дом и провел бы собственное расследование. Сама Маринетт не сможет этого сделать. Она воспринимает вещи в пекарне, как свои. Ее глаз не сможет увидеть в этом странность. А я уверен на все сто, что обязательно какая-нибудь мелочь докажет невиновность месье Дюпена (и я надеюсь, подозрения Маринетт на счет Хлои исчезнут тоже). И когда она насильно пихала мне в рот таблетку от температуры и требовательным тоном заставляла запить водой, я решил, что это самый подходящий момент завести некую беседу. Вот только стоило мне закончить с таблеткой, как игра ее усилиями была снята с паузы. Мы продолжили играть, а я до сих пор корю себя, что не осмелился заговорить.       Я расстроился. И если бы не сегодняшняя новость о стремительно приближающемся выздоровлении мадам Чен, я бы так и забил на все это дело, оставив расследование на плечах некомпетентных полицейских.       Живот жалобно заныл, когда я пробежал мимо очередной лавки с фастфудом. Нет, не сейчас. Сначала все разузнаю, а потом поем.       До пекарни я добрался медленнее, чем я ожидал. Дело близилось к одиннадцати, а я так ничего полезного и не сделал. С сильным стремлением совершить подвиг я спрыгнул к дому на углу. Дверь в пекарню запечатана красным скотчем с черными пугающими надписями «ВЕДЕТСЯ РАССЛЕДОВАНИЕ».       — Заметят, — шепнул я, ища незащищенный вход. Перед глазами картинка: застенчивая Маринетт на веранде и я с красиво раскрывшимся бутоном розы. Ночь, луна ярко светит, Маринетт улыбается. А я вместо того, чтобы что-то сделать, выкинул сухое: «Я рад, что акума тебе не навредила» и убежал с розой в руках. Сильно зажмурился и отмахнулся от этого короткого воспоминания. Мозг вежливо и тактично напоминает мне еще об одном входе в дом.       Я быстренько запрыгнул на веранду, чуть не разбив горшок с увядающими цветами. Я, грустно оглянув вещи вокруг, открыл, к счастью, незапертую дверь и тут же спрыгнул вниз. Комната Маринетт оказалась страшнее, чем помнилось мне. Неужели здесь всегда было так? Все холодное, одинокое, мрачное. Стол совсем пустой, заправленная кровать, на женский манекен прикреплен незаконченный проект. А полы… такие чистые. От моей пораженной ходьбы от одного к другому на полу остаются грязные следы. К общей несчастной картине грязь не вписывается никак. Свежие следы никак не хотят соединяться с опустошенной комнатой, потерявшей, надеюсь, на недолгое время хозяйку. Пустота комнаты пугала, особенно в противовес к воспоминаниям о теплом свете, безжалостной асимметрии и заполненности предметами творчества Маринетт.       Я снова огляделся и не заметил ничего подозрительного — все в порядке и чистоте. Я разочарованный спустился в гостиную. Такая же пустая и мертвая. А в свете неясной погоды выглядящая еще более отчужденно. Барная стойка блестела от неяркого света с окна. Я не смог удержать себя от мимолетного касания к острым уголкам. В памяти всплывает момент, над которым мы долго смеялись. Склонная к забывчивости, Маринетт преспокойно завтракала вкусно пахнущими сладкими бутербродами и горячим молоком, когда я, будучи настроенный провести с ней запланированные часы подготовки к полугодовой контрольной прошлой зимой, без стука открыл дверь с позволения родителей Маринетт в пекарни внизу и неимоверно сильно напугал этим саму Маринетт. Она, во-первых, подавилась молоком, что, я стал замечать, происходит у нее часто за столом, а потом поспешила встать, да так резко и быстро, что задела локтем угол барной стойки, разразившись громкими ругательствами. Даже сейчас эта ситуация вызывает у меня улыбку. О, я ничуть не радуюсь ушибу Маринетт. Вовсе нет! В памяти один лишь ее смех, который последовал сразу после моего растерянного «Привет».       Входная дверь в своей тени отличалась одиноким гвоздиком под глазком, на который этим летом Алья повесила маленькую картину с изображением всей семьи Дюпен-Чен, над чем постарался Натаниэль ко дню рождения Маринетт. Помню, как эта картина прыгала, когда Том открывал дверь, чтобы, тихо охая от обжигающего тепла, принести нам горячих свежеиспеченных булочек с повидлом. И как снизу мадам Чен заботливо кричала Маринетт о том, чтобы она не забыла накормить меня домашним мороженым.       Сейчас гвоздю на двери слишком одиноко без своей картины. Наверное, ее забрала с собой Маринетт.       Я открыл дверь с мыслью, что мне уже совсем нечего делать в этом доме. Надежда хоть как-то помочь Маринетт в ее расследовании иссякала. Осталось только убедиться в этом, спустившись в саму пекарню.       И стоило мне спуститься на этаж ниже, как до моего острого слуха донеслось копошение внизу. Я напрягся. Первая мысль — пришел Роджер. Я испугался. Вторая — воры. Я нахмурился. Третья мысль сформироваться не успела, потому что я успел бесшумно спуститься на первый этаж до того, как она сформировалась. Осторожно заглянул в приоткрытую дверь. На кухне никого не было. Она была также чиста, как и все остальные комнаты, осмотренные мной. И только сейчас этот порядок навел на меня странные подозрения. Неужели простояв без хозяев больше недели, квартира и пекарня не должны были запылиться? Здесь и впрямь вокруг чистота. Да такая, будто чья-то заботливая рука убралась здесь прямо сейчас. Я насторожился еще сильнее, когда копошение послышалось еще четче за дверью кухни.       Я постарался незаметно поднять створку в окошке двери. Увидел то, что не хотело поддаваться описанию, и перестав доверять своим глазам, бесстрашно вышел в сам магазин, полностью убедившись в том, что передо мной стояла никто иной, как Ледибаг собственной персоной.