Больница — издевательство, в высшей степени нахальство, невежество. Грубее, прямее не скажет никто, как больница, что Тикки не бог, сокрытый в понятной людям оболочке. Ее способности не бесконечны, ее сила в исцелении, в исправлении ошибок, ее сила пусть и огромна, но пока мочки ушей носят тяжесть ее серег, пока я выполняю ее обязанности, мои руки преуменьшают эту силу в разы. Для того мы и нужны — проводники, чтобы ослабить ток. А больница тому подтверждение.
В коридоре рыдают родители ребенка, позвоночник которого не позволял встать целых два года. Тогда акуманизировалась Хлоя. Ей не понравилось поведение прислуги и, разозлившись, она разгромила отель, напугав кучу народа и покалечив этого самого ребенка. Родители теперь его горько оплакивают, потому что слабое тело мальчика больше не могло нести в себе столько травм.
А на входе, буквально минуту назад, мне помахал наш постоянный покупатель. Он не сказал привычное: «Привет, Маринетт!», в своем чересчур веселом тоне. Просто помахал, потому что за две недели до раскрытия месье Агреста ему не повезло попасться в заложники отчаявшемуся в жизни прораба, решившему запугнуть меня и Кота, приставив острие пилы по металлу к горлу ничего не понимающего прохожего, коим оказался этот добрый весельчак, любящий восклицательные знаки в конце предложения и приторные булочки с вареной сгущенкой. Теперь он не скажет мне: «Привет, Маринетт!». Он просто улыбнется в тридцать два и помашет, мол вспомни свою ошибку, вспомни, что ты могла предотвратить, но слишком слаба, чтобы что-то изменить.
Больница — сущее издевательство. Напоминание о собственной никчемности. Столько жизней измазано горем и страданиями только из-за неуклюжих женских рук, спасенных от порезов и синяков крепким спандексом. Ты убережена от увечий, чтобы смотреть на увечья других.
За этим кругом ада я вступаю в другой. Сгоняю с лица темноту, какая нахлынивает обычно перед ливнем, натягиваю будничную улыбку и медленно вхожу в палату, боясь разбудить ее.
Она не спит. Читает какую-то газету, на обороте которой таблица с заполненным на половину кроссвордом. Под глазами страшные синяки. Ужасно. Так противно, так до скрежета в зубах, что хочется накричать на кого-нибудь, на врачей, например, скинуть на них всю вину. «Что вы с ней сделали? Вы ее изуродовали! Что за безобразие! Нет никакой совести». Так легко. Скинуть бы вину на врачей и вместе с мамой тихонечко всех вокруг проклинать, чтобы ненароком не углядеть себя в зеркале.
Сейчас периферийным заметит меня, разомкнет бледные губы в оскорбительных, грубых ругательствах и кинет газету, целясь сгибом в чувствительное место. В глаз, к примеру. Пусть так и сделает. Я бы сказала, что заслужила, но Тикки не нравится, когда я так говорю. И не смогу попросить прощения. Тем более возмутиться. Не знаю даже, что бы я хотела тогда сказать. Ничего не хотела бы. Просто уйду.
Может, и сейчас нужно уйти?
Но она уже заметила. Переферийным взглядом наткнулась на меня в щели приоткрытой двери, разомкнула губы, сложила газету (сейчас замахнется) и вопреки воображению поехавшей крыши очень мягко, нежно, по-матерински улыбнувшись, воскликнула: «Маринетт! Дорогая моя, ты пришла». Отложила газету и протянула ко мне руки. Под ее глазами все еще темные синяки, на лбу больше морщин, а щеки еще больше выцвели от больничных ламп. В такие объятия вступать не хочется. Обнимаются, когда знают, что это будет приятно. Я хочу сказать маме, что я не буду ее обнимать, но она обидится, не так поймет. Хочу сказать, что все еще виню себя в произошедшем, но она обидится и на это.
Мы обнимаемся. Мне становится хуже. Мама похудела. Сквозь больничный халат хорошо ощущаются кости ребер. Кончиками пальцев чувствую позвоночник. Мамы стало слишком мало для меня. Вырваться бы из объятий и убежать, крутя в голове ругательства на больницу. Врачи виноваты.
Мама вчера хотела послушать музыку. Я спиратила кучу песен, включила ей классический джаз, чтобы мы, как привыкли, обсуждали вокал певцов. Мама говорит, что раньше музыка была лучше, а я наигранно обижаюсь, потому что она забыла про нашу с ребятами группу. «Кроме вас, конечно», — и смеется. С хрипотцой и с морщинками в уголках темных глаз. В носу уже защекотал всхлип. Уже надо уходить.
Я рассказываю про папу. Говорю, мол так и так, Роджер не пускает с ним видеться, держит нас подальше друг от друга, потому что считает, что я только все ухудшу. Мама понятливо кивает, хоть ничего не понимает. Она не знает, что именно ухудшится, и не знает, в каком виде я приходила к Роджеру. Но она улыбается мне слабой улыбкой, чтобы я, как ребенок, не тревожилась, раз уж не тревожится она. От такой заботы дернулся уголок губ и нахмурились брови. Мышцы на лице играют сами по себе, потому что я больше не в силах видеть ее тонкий слой доброты, покрывающий то же переживание, что скрываю и я. Мама не увидела, как грань между улыбкой и плачем вот-вот сотрется, потому что я дерганным движением ее обняла.
Она гладит меня по плечу и говорит, что это ненадолго. Скоро папу освободят, говорит.
— Что ты сказала Роджеру? — спросила я, боясь смотреть ей в глаза. Я почувствовала, как вздрогнула ее рука.
— Не думай об этом, милая. Пусть этим занимаются взрослые.
Я через силу улыбнулась, хоть мама бы этого и не увидела. Обидно. Хочется ей все сказать, но как? Бледность ее щек, синяки, морщины, сломанный мизинец, скрытое волосами пятно на виске, перебинтованные руки. Они запрещают мне. Они напоминают, что раз уж я не смогла спасти ее тело от этих увечий, подвергать ее еще и тяжелым известиям не смею. Нести бремя тайны — моя обязанность, а разделять ее с мамой, которая и без того несет много бремен, мне не позволяет совесть. Не надо было говорить и папе.
Когда плейлист дошел до легендарного Синатры, в коридоре снова загалдели люди. Родителей того ребенка давно утихомирили. Появился новый повод для угрызений совести. Мама испугалась. Я сказала, посмотрю, что там происходит.
Посмотрела. Я была права. Новый повод угрызений.
Адриан. Нино. Старушка.
И все в крови. Пол, отпечаток руки на стене, лицо Адриана, старушка, скулящий Нино. Женщина, издалека понятно, мертва. Нино словно кожей наизнанку. Адриан, походу, сам при смерти. Повалится замертво в любую секунду.
От моего «Боже ж мой» мама села в кровати. Я подбежала к ней, крепко поцеловала в лоб и пообещала вернуться.
Ну поехали.
Старушка. Ее увезли куда-то мимо меня. Никаких повреждений на первый взгляд. Наверное, ее старое сердце не выдержало какого-то страшного происшествия. Рядом с доктором бежал совсем молодой парнишка, практикант. Вот ему помощь нужна была больше, чем бабушке. К такой панике он не готов.
Нино увезли в другой коридор с выкриками профессиональных терминов. Перечислили всевозможные травмы, перепугали людей, выскочивших из любопытства в коридор, и спрятались за поворотом, оставляя Адриана одного. По черному спандексу стекала кровь. Никто из работников даже не взглянул на него, будто черная маска дает стопроцентную гарантию здоровья.
Был бледнее смерти. Мрамор. Фарфоровая кукла. Бездвижная скульптура с безучастным выражением лица, за которое скульптора прозвали бы тысячью матами за его неизобретательность. Он не слышал шепотков, пронесшихся по аллее славы из больных и проведывающих, когда их внимание со старушки и Нино переключилось на него. Адриану нужна моя помощь.
— О, Черный Кот, как хорошо, что я вас встретила! — приторно, лестно, с широкой улыбкой и активной жестикуляцией. Пальцы сложились под подбородком, чтобы улыбка стала более понятной для больных зрителей. Затем правая рука потянулась к Коту, позвала к себе двумя сжатиями пальцев, ну и чтобы ускорить процесс я стереотипно по-женски взяла его за плечо, уводя из больницы и восклицая классическими восторгами его героической деятельностью.
Краткое пособие для тех, кому необходимо уволочь супергероя подальше от любопытных глаз. Адриан, естественно, не понял. В его голове не сможет уложиться связь между моим бредовым выражением лица и происшествием, в котором ему пришлось поучаствовать.
Вести его сложно. Правда уподобился камню, противится каждому шагу, нехотя идет за мной к лавочке в больничном дворе. Оставь я его руку, так он застынет на месте, как робот с разряженными батарейками.
— Ты хоть живой? — органы в животе перекрутило от подобранной интонации. Маринетт так не говорит. Маринетт со всей заботой, взволнованостью будет смотреть на пустые глаза Адриана и скулить «Ты в порядке?» каждый раз, когда он не так вздохнет. Я бы не стала со спокойной серьезностью мысленно ставить приоритеты вопросам.
Хотела сначала спросить про само происшествие, мол что произошло, как так получилось, но какой смысл спрашивать это у стенки с глазами и ртом. Более легкий вопрос для него — самочувствие. «Все нормально?» — и он бы просто кивнул. Но «все нормально» с утвердительным кивком не тот ответ, который мне необходим. Мне нужно знать, ранен ли он.
— М? — наградил он меня весьма вместительным ответом, не отвечающим, к слову, ни на что. Да еще и с таким лицом, которое прямым текстом говорит, что в продолжении разговора Адриан не нуждается. А у меня ведь еще было в планах узнать, как у него получилось принести одновременно и умирающую старушку, и связанного в узел Нино.
Его глаза безжизненно уперлись в плитку под ногами. С кончика носа вот-вот капнет крупная капля крови — на щеке добротный отпечаток пальцев густой крови.
Я посмотрела на пальцы. Мои пальцы. Чистые, белые, покрытые больничным антисептиком. Костяшки пальцев, наконец, зажили от синяков, полученных от не запланированной встречи с внезапно открывающейся дверью. Посмотрела на Адриана с сутулой спиной. Олицетворение горя. Полное опровержение вывода их с Нино ссоры — не похоже на безразличие, которое он всем видом показывал.
Посмотрела на руку.
Посмотрела на его коленку, обтянутую спандексом.
Сжала пальцы в кулак и ударила его по коленке.
Он схватился обеими руками за ногу, склонился к ней телом и втянул воздух сквозь сжатые зубы. Зато его взгляд оживился. Сначала он стрельнул злостью, явным недовольством, затем удивлением, будто только что заметил меня, а уже после с нахмуренными бровями истинным недопониманием.
— Поклонницам твой вид не понравится, — сказала я, обязанная хоть как-то оправдать свой поступок. Нельзя ему настолько явно раскрывать всем привязанность к Нино.
Он коротко оглядел округу презрительным взглядом. Ничего не хочет говорить. Ну пусть. Зато теперь понимает, насколько близко он ходил рядом с гранью раскрытия. Та женщина с ярко-рыжими волосами явно одна из подписчиц Ледиблога, судя по татуировке с божьей коровкой на скуле. Вполне возможно, что сегодня вечером в комментариях под последним постом она начнет бурную дискуссию с таким же подписчиком о том, какими грустными глазами Черный Кот смотрел на покалеченного парня. Будет либо утверждать, что Кот в него влюблен, либо восхищаться его огромным сердцем, сопереживающим каждому пострадавшему в его руках. Либо догадается, что Кот и Нино не последние друг для друга люди.
В какой-то момент я поняла, что это достаточно странно, может, даже безумно, вот так пренебрегать чувствами Адриана ради бредовых размышлений. Оглядела Адриана с ног до головы. Нет, не странно. Я ему ничем не помогу. Он ушел в мысли. Он сейчас далеко не в больничном дворе. Ему нужно подумать. Единственное, что я могу для него сделать, это увести его подальше от людей — желательно домой.
Пока бежала прощаться с мамой, позвонила Алье. Мол беги в больницу, тут Нино при смерти, врачи лепят из него что-то похожее на человека, а она отвечает мне прямо из-за спины вперемешку с громким топотом, что она обзвонила всех близких родственников вплоть до двоюродного дяди Нино и уже соскребла в карман все, что было в копилке-свинюшке, на оплату операции, не забывая приветственно мне махнуть, пробегая мимо.
***
Уже скучно. Раньше был такой восторг, в дрожащих руках ощущался адреналин, «Посмотрите, я делаю что-то неправильное», сидишь у двери и с замиранием сердца подслушиваешь то, что не предназначено для твоих ушей, чтобы потом втихую посмеиваться ночью у экрана ноутбука и печатать план на следующий день, желая услышать слова одобрения от Натали. Но когда это стало обыденностью, когда вместо адреналина у меня в руках чашка чая с бутербродом перед сном, когда в очередной раз я отговариваю себя взять с собой стул, то становится невыносимо скучно. В этот раз я взяла подушку и блокнот, чтобы не сидеть без дела.
Роджер с Габриэлем очень интересно обсуждают сегодняшнюю погоду. Наверное, двум взрослым мужчинам нравится собираться в кабинете чуть ли не ежедневно, чтобы красноречиво описывать, как красиво смотрится черный зонт на фоне серого неба. Я зарисовала фигуру мальчика, вылетающего из облаков. Пририсовала ему черный зонт на запястье.
Хлоя застала меня сидящей на подушке, с карандашом в зубах и в весьма задумчивом виде.
— Дюпен-Чен, — улыбнулась она. В последнее время ей не нужно заканчивать предложение — мы понимаем друг друга с полуслова. Она одной интонацией указала на нелепость моего положения, а я одним простым жестом направила ее в безобидное место.
— Адриана нет, — пришлось мне сказать, чтобы не терпеть ее надменный взгляд, искренне молясь о том, чтобы Адриан перестал кашлять во время присутствия Хлои.
— Где он?
— В больнице.
Я махнула ей рукой, чтобы она замолчала. Роджер с Габриэлем от обсуждения погоды перешли к политике. Там недалеко до Андре и его дел с Габриэлем. На лице Хлои отобразилась редчайшая эмоция — удивление. Чуть приподнялись брови и ослабли уголки губ. Для лица, не терпящим других выражений, кроме как презрения и насмешки, это очень выразительная эмоция. Хлоя все больше поражает меня.
Она ничего не спросила. Облокотилась о перила и стала чего-то ждать. Будто я разрешу ей сесть рядом со мной и заняться той же бесполезной хренью, что и я.
Роджер понизил голос и невнятно поведал Габриэлю что-то о том, насколько неконтролируема сейчас страна. Ухо молило о пощаде от столь близкого контакта с дверью, но такие подробности, о которых Габриэль в жизни не заговорит, мне упустить нельзя. В кабинете что-то упало со стола, предположительно ручка, после чего разговор утих. Слышны были только слабые отголоски низких тонов.
— Слышишь? — кивнула я на дверь, одаряя Хлою презрительным взглядом. Та безэмоционально стояла у перил. О чем-то думала. Странно для нее. — Тишина. Они нас услышали.
— Кто тебе виноват, если ты даже подслушивать не умеешь? — в своем стиле.
Необычно видеть ее такой серьезной. Ее глаза не насмехаются, веки расслаблены, губы даже не исказились в улыбке. Ее осознанный взгляд пугает, тем более со смесью привычного общения. Хлоя оглянулась на меня так, будто за доли секунды, больше которых она терпеть мой вид не сможет, ей необходимо узнать все нужное без каких-либо слов. Она стала осматривать холл, как стереотипный робот со сканом и автоматическим выводом результата на экран перед камерами вместо глаз. Белая плитка с черным рисунком вдруг кажется ей чем-то новым за столько лет давней дружбы с Адрианом.
Повзрослела. За эти пару с лишним лет она повзрослела. Или, по крайней мере, перестала вести себя, как ребенок.
— Чай, кофе? — я закрыла блокнот.
Она усмехнулась. А в глазах все еще нет привычной насмешки.
— Он заболел? — безэмоционально.
— Нино в аварию попал.
— А он? — все еще безэмоционально.
— Он… не попал. Чай, кофе?
***
Я, наверное, просто устала. Слушать бесконечную болтовню Хлои о том, как сложна ее жизнь в последнее время, нет сил. Кофе остыло, печенья Дины затвердели со вчерашнего дня, Хлоя дополняет скуку своим «… не то, что раньше». Если бы не проголодавшийся Адриан, я бы просто ушла к себе. Вряд ли бы в таком случае Хлоя заметила мое отсутствие.
— Как ты? — прервала я россказни Хлои, обратившись к Адриану. Сейчас он выглядел куда чище.
— Живой. А ты что здесь делаешь? — Адриан тоже устал. Он со своей бесконечной вежливостью никогда бы так не обратился к Хлое. Сейчас мой Адриан стал смахивать на Габриэля больше, чем сам Габриэль.
— Я уже говорила, — спокойно ответила она без всяких «Как ты со мной разговариваешь!». Адриан понятливо кивнул, выпивая залпом полный стакан воды.
— Какой-то серьезный заказчик, нас вмешивать не хотят, дело на миллион. А. Еще у Габриэля сложное финансовое положение, а у Андре — политическое, но это мы все и так знаем. Я пошел.
Он громко закашлялся. Перед уходом схватил со стола сдобную булку. Хлоя уставилась на меня недовольным взглядом, будто я виновата в его немногословности. Мне показалось удачным выйти вслед за Адрианом, потому что в ином случае Хлоя свое недовольство стала бы вымещать на мне. Пусть Адриан сам ей занимается.
