Самая весёлая богиня. (Венок историй) (18+)

Хосок был хорошим парнем. Просто очень хорошим: симпатичным, улыбчивым, очень общительным. Сокурсники его обожали — все, независимо от гендера. Для альф он был отличным товарищем, у которого всегда можно было перехватить бабла, списать, с которым можно было выпить с расчётом на то, что он не бросит и доведёт до дома, потому что вообще-то почти не пьёт, но компанию умело поддерживает. Беты ценили в нём разумность и умение думать головой, а не тем, чем принято у альф. Хосока, конечно, вряд ли можно было назвать образцом спокойствия и рассудительности, потому что вообще-то он был весьма темпераментным и временами излишне активным, но беты ему всё прощали, когда понимали, что он относится к ним абсолютно так же, как и ко всем остальным. От него никогда никто не слышал ни одного презрительного или насмешливого слова в сторону бедных бет, которых было принято обижать пренебрежением. Этим страдали и высокомерные альфы, и изнеженные омеги. Но не Хосок. Тот светил своей ласковой улыбкой любому, и беты не были исключением никогда. Омеги же просто души в нём не чаяли. Он их уважал и никогда не позволял себе при них ни крепкого словца, ни голодного наглого взгляда. Нет, он не стелился травкой у ног в надежде добиться их благосклонности таким способом. Его красивое точёное лицо, ласковый взгляд тёмно–карих, почти чёрных глаз, широкая белозубая улыбка, гордые плечи и крепкая фигура с красивыми длинными ногами, а кроме того пленительный аромат — смесь дымных сухофруктов и трубочного табака — всё это обеспечило бы ему в любом случае популярность и признание. Поэтому разбитых сердечек вокруг него было достаточно, что его, правда, очень расстраивало. Потому что он был предельно вежлив, учтив, улыбался солнышком каждому омежке, остроумно шутил, когда надо было развеять чью-то явную грусть, подавал руку и пропускал вперёд — но на этом всё. Ни с кем не сближался, во время гона предпочитал травиться химией и самоненавистью. Но омеги надежд не оставляли, и каждому казалось, что однажды этот чудесный принц выберет именно его своим возлюбленным. Хосок был хорошим парнем. Просто идеальным и таких не бывает — если бы не одно «но». Хосок верил в истинность. В ту самую истинность, которой уже давно не было в этом мире, по крайней мере, большинством она считалась не более чем мифом. Нет, конечно, случалось, что люди так здорово подходили друг другу, так безумно влюблялись и были так счастливы такое долгое время, что все вокруг восхищённо твердили: «Истинные! Они истинные!» Но… ребят, серьёзно? Двадцать первый век на дворе! Какая истинность? Любой аромат можно воспроизвести в искусственных условиях! А любовь… Разве она и так не является набором химических реакций, зачем сюда ещё и мифические понятия совать? Примерно так говорил Хосоку Намджун, его лучший друг и старший товарищ по сменам в клубе, где Хосок подрабатывал барменом. Так и говорил: «Ты неплохой парень, Хосок, но ты загнёшься от спермотоксикоза, если будешь и дальше дурить. Вокруг тебя вьётся столько сладких и на всё готовых омег, а ты…» «А я дурак, — думал Хосок. — Но больше пробовать это исправить не буду. Я его снова найду. Я его дождусь». Намджун был лучшим другом, но даже он о Хосоке знал далеко не всё. Хосок точно знал, что у него есть истинный. Он с ним встретился случайно во время школьной поездки в туристический лагерь. Истинный был вожатым другого отряда, и когда Хосок с несколькими своими товарищами во время прохождения турмаршрута на скорость заблудились в лесу, он их нашёл первым и перевязывал расцарапанную ногу Хосока, нежно касаясь его своими трепетными пальцами и параллельно матеря за невнимательность и тупость. Хосок, правда, не уверен, что Чунмён (так звали этого невероятного омегу) матерился: сам он в это время совсем ничего не мог воспринимать. Он просто во все глаза смотрел на прекрасное и какое-то одухотворённое в гневе лицо вожатого, всем телом ощущал его прикосновения — как будто горячим счастьем трогало его ногу — и всего его целиком. А ещё Хосок дышал. Глубоко вдыхал этот божественный, неповторимый сладкий запах. Так когда-то пахли конфеты, которые, когда парень был ещё маленьким, его папа делал сам и секретный рецепт которых умер вместе с ним. Именно от этих воспоминаний о папе к этому божественному запаху примешивалась какая-то горчинка. Хосок думал, что хочет умереть здесь и сейчас, потому что ничего лучше в его жизни уже не будет. Чунмён был об этом противоположного мнения, помирать категорически не разрешил, перевязав раненых и приказав всем им оставаться на месте и ждать вызванную подмогу, а сам отправился с другими подошедшими вожатыми на поиски ещё одних потеряшек. Потом Хосок видел его часто: на дорожках лагеря, в столовой, на костре и дискотеке. Омега был очень красивым, это Хосоку не показалось от боли или ещё чего. У него были весёлые глаза, аккуратно очерченные губы, которые часто складывались в совершенно очаровательную, хотя всегда несколько потерянную, улыбку, лебединая шея и изящный тонкий стан. При всём при этом он обладал громким командным голосом и суровым нравом, поэтому бешеные старшаки из его отряда слушались его практически беспрекословно. А по тому, как часто они взрывались дружным хохотом от слов своего вожатого, можно было понять, что и с чувством юмора у Чунмёна было все шикарно. Иногда вожатый ловил Хосока откровенно пялящимся на него. Первые несколько раз смотрел удивлённо, потом — укоризненно (потому что тогда Хосок прожигал взглядом стройные ноги омеги, виднеющиеся из-под недлинных, но вполне себе приличных шорт). Хосок жутко смутился и убежал, как идиот. Потом он залип на нежный румянец на щеках Чунмёна. Тот как раз ругался с кем-то из своего отряда, оппонент его был красным, мокрым и взъерошенным, а вожатый, со сведёнными на переносице густыми бровями и взглядами, мечущими молнии, был таким при этом нежно–розовым, что его хотелось покусать. В прямом смысле этого слова. Именно на этой дикой мысли, вертящейся в голове у Хосока, неспособного оторвать взгляд от щёчек омеги, Чунмён его и поймал. Он остановил поток ругани, нервным жестом отослал провинившегося и, развернувшись, пошёл прямо на Хосока. Тот в ужасе вскинул взгляд и убежал. Снова. И снова почувствовал себя идиотом, мучительно подвывая ночью в подушку. Он стал осторожнее, смотрел уже не так откровенно, но всё равно несколько раз попался. Только взгляд Чунмёна не был уже сердитым или укоризненным. А в последний такой раз вожатый ему слегка улыбнулся и… подмигнул. Угадайте, что было дальше? Да, Хосок убежал. Чувствуя при этом себя невероятно, жутко, охренительно счастливым. И он уже почти решился подойти к Чунмёну, чтобы всё-таки познакомиться поближе, хотя прекрасно осознавал всю нелепость своих намерений: ему пятнадцать, а вожатому уже лет девятнадцать, а то и двадцать. У Хосока ещё и запаха-то своего толком нет, а Чунмён уже вовсю пользуется дикой популярностью и среди коллег, и среди парней своего отряда: Хосок видел это и даже слышал несколько грязных разговорчиков, от которых у него сжимались кулаки и появлялась горечь во рту. Но потом Чунмён просто исчез. Испуганному и растерянному Хосоку мельком сказали, что у вожатого что-то произошло в семье и он в срочном порядке уехал. И не вернётся уже. Ни в эту смену, ни в следующие. Хосок попытался в администрации лагеря что-то узнать о координатах Чунмёна, его насмешливо, но вежливо послали, сказав, что такие данные о сотрудниках они не разглашают. От ребят его отряда Хосок узнал, что Чунмён был резко настроен против социальных сетей, поэтому нигде аккаунтов у него не было. Вожатый его собственного отряда дал Хосоку номер телефона, который вроде как принадлежал Чунмёну, но сколько ни пытался парень позвонить, трубку не брали, а потом и вовсе номер был отключён. То отчаяние, которое пережил Хосок, осознав, что он, видимо, навсегда потерял Чунмёна, трудно описать. Всерьёз пострадала учёба, которая теперь потеряла всякое значение, потому что жить-то не хотелось, не говоря уже о чём-то ещё. Пострадали и отец с братом, от которых Хосок закрылся напрочь. Это были мрачные четыре месяца безумия и тоски. Потом отцу надоело. И он решил поговорить с сыном по-мужски, без попыток утешить от непонятной печали. Он позвал его к себе в кабинет и начал с того, кто такие альфы и какова их роль в этом мире. Он напомнил сыну о том, что в их семье у Хосока есть очень важная и ответственная роль: он старший брат. Он должен заботиться о младшем, о Чонгуке, который за эти месяцы превратился в блёклую тень, глубоко сопереживая старшему брату и постоянно находясь в предгрозовой атмосфере, которую тот создавал в доме. Чонгук всегда был очень эмоциональным и обладал сверхвысоким уровнем эмпатии, поэтому он тоже страдал. При этом Хосок хотя бы знал, почему страдает, а вот Чонгук — нет. Так за что? Хосоку слова отца показались крайне несправедливыми и даже эгоистичными. Почему это он думает только о младшем? А что, сам Хосок и его страдания не заслуживают его внимания? Он что, и здесь не нужен? Может, и они тогда его бросят? Бросят, как!.. как... — Как кто? — спросил отец в горечью в голосе. — Как папа! Как Чунмён! Как все! — закричал Хосок и рванулся к двери, резко дёрнул её на себя и впечатался в тело Чонгука, который прибежал на его крик. Они повалились на пол, и тут Хосок не выдержал и разрыдался от нестерпимой боли, не в сбитом колене — в душе. Чонгук мгновенно разревелся вслед за ним, судорожно начал его обнимать, отец подбежал к ним, опустился рядом и обнял обоих, даже не пытаясь скрыть слёзы. Сколько они просидели тогда на ковре около двери, никто из них не знает. Немного успокоившись сам, Хосок стал успокаивать Чонгука, гладя младшего по голове и шепча что-то несвязное, а отец молча сидел рядом и мягко поглаживал по спине самого Хосока. От истерики Чонгук быстро уснул, они отнесли его в постель, а сами спустились в кухню. Там и поговорили. Хосок суховато рассказал о том, кто такой Чунмён и всю свою историю. Отец не просил подробностей. Только спросил, почему всё-таки Хосок считает его своим истинным. О папиных конфетах говорить было труднее всего. Но Хосок сказал. Отец долго молчал, уставившись в чашку с чаем. Потом убеждённо сказал: — Это невозможно, Хо-я. Рецепт был авторским. Чонсок его сам придумал. Воспроизвести его… невозможно, наверно. А уж чтобы природный запах… — Но это именно он, — упрямо ответил Хосок. — Я уверен. Можешь не верить. Мне наплевать. — Нет, — вскинул испуганный взгляд отец, — нет, я… верю. Верю, сынок. Раз ты говоришь… Но что ты теперь будешь делать? — Ждать? — неуверенно спросил Хосок. — Ждать и изводить себя, губя свою жизнь, как всё это время? — горько спросил отец. — Ты же сказал, что он старше тебя, пять лет — это очень много. — И что, — набычился Хосок. — Ты предлагаешь забыть его? Я что, по-твоему, не пробовал? Я столько раз себя уговаривал! Но не могу, понимаешь? Не могу! Да, я альфа, да, у меня есть свои обязанности, но у меня всё из рук валится! Когда я думаю, что никогда его не увижу... — Почему не увидишь? — перебил его отец. — Если вы истинные, знаешь… Говорят, что таких сама судьба сводит. — Я не верю в судьбу! —крикнул Хосок, испугавшись, что отец принимает его за маленького и утешает. — То есть в истинных веришь, а в судьбу нет? — удивился отец. Искренне удивился, без насмешки, без иронии. — Нет, Хо-я, так нельзя. Или есть, или нет. И если вы истинные, вы встретитесь. Обязательно. — Голос отца звучал убедительно и дарил какое-то невероятное облегчение, развязывая холодные липкие узлы в душе юноши. — Только вот кого же он встретит, когда это произойдёт? Хосок вздрогнул. А отец задумчиво продолжал: — Взрослый и, очевидно, гордый омега? Ему нужен достойный альфа, не находишь? Умный, сильный, мужественно принимающий трудности и умеющий с ними справляться. Добрый и честный. Иначе чем ты сможешь его завоевать? Хосок опустил глаза. Подумал и ответил: — Я понял тебя, отец. Я понял. — Он поднялся и сжал отцовскую руку: — Спасибо, пап. — И вышел из кухни. Как там говорят в романах и дорамах? Прошло семь лет? Так вот, прошло семь лет. Теперь Хосок — студент факультета бизнеса и технологий Сеульского национального университета науки и технологий. Живёт в съёмной квартире со своим братом, поступившим в этом году на медицинский в университет Сонгюнгван. Отец, конечно, очень активно поддерживает сыновей, присылает им достаточно, чтобы они ни в чём не нуждались, но Хосок подрабатывает в ночном клубе, а также репетиторством, у него практически нет свободного времени. Он хороший парень. Очень хороший парень. Просто ночами он до боли сжимает губы и смотрит красными глазами в потолок, судорожно шепча: «Где же ты? Ну же… Где же ты?» А днём всё своё очень редкое свободное время шерстит Интернет в поисках… призрака? До отчаянья, потому что безрезультатно. А когда он в минуты слабости самоудовлетворяется в душе или в своей постели, перед глазами всегда одно и то же: медовые сердитые глаза, которые вдруг прикрываются от его, Хосока, прикосновений, тонкие сильные пальцы, которые начинают гладить его грудь, живот и тепло смыкаются на члене. Хосок не знает, как бы стонал под ним Чунмён, но представляет его стоны как самые горячие, самые сладкие. А в лёгких — воздух, пропитанный одним и тем же запахом: дурманящим, манящим, только его неповторимым запахом. И в жарко-бредовые дни гона Хосок упивается именно этой картиной. Помогает почти всегда. Почти… Хосок срывался два раза. Один раз, когда накануне гона, в эти нервные несколько часов непрерывного беспокойства и зуда, когда надо, НАДО кого-то обнимать и за кем-то ухаживать, лизать шею и горячечно сжимать чьи-то плечи, на него, почти бегущего домой, накинулся течный одноклассник–омега, живущий в соседнем доме. Он шёл навстречу Хосоку, качаясь, словно в подпитии. Он пах одуряюще сильно карамельным латте. Этот запах напал на Хосока жестоким и беспощадным насильником, мгновенно избавив альфу от рассудка и убеждений. Ему было семнадцать. Он был почти в гоне. Омега посмотрел на него безумными глазами и резко, со свистом втянул воздух трепещущими ноздрями. Он кинулся к Хосоку, сжал его в объятиях и зашептал в ухо… Что он там шептал, Хосок не помнит. Помнит, как кусал губы Чанлэ, того самого омеги, помнит привкус крови во рту. Помнит, как запнулся о порог в прихожей и тяжесть омеги в руках, тогда мысль мелькнула: нельзя упасть, ему будет больно. Помнит, как первый раз вылизывал своего первого омегу: засасывал кожу на шее, кусал мягкий живот, широко и страстно лизал обильно сочащуюся сладостью дырочку, было безумно вкусно, безумно… безумно… Секс как таковой помнит смутно, зато оргазм — первый настоящий оргазм из-за члена в заднице омеги, а не от собственных рук — помнит прекрасно. Было хорошо, безумно хорошо. Долго, много, сильно. Его штормило, кружилась голова, он сжимал в руках нежное тело и хотел его целовать, целовать, целовать… Как же он любит своего омегу, он хочет заботиться о нем, он будет трахать его ещё и ещё, потому что так хорошо! Хорошо!.. Потому что ты со мной, Чунмен!.. Именно эти слова и поставили тогда точку. Он открыл глаза и увидел удивлённые и обиженные глаза Чанлэ. Альфа простонал это громко и явственно. А омега услышал и понял даже сквозь горячку течки. Услышал не своё имя. И хотя ни на что, естественно, не рассчитывал, решил не оставаться. Ушёл, перед этим тихо извинившись и мягко погладив сидящего с широко открытыми глазами Хосока по щеке. В этих глазах билась одна мысль: «Я ему только что изменил». Эта мысль не вызывала ужаса, отвращения или стыда. Просто констатация факта. И этот факт вообще ничего не изменил в его жизни. Сжали зубы, переступили и прём дальше. Больше такого не повторится, Хосок позаботится об этом. Позаботиться не совсем получилось. На втором курсе, после особо лютой сессии, они с Намджуном, Джином, Тэхёном и Чанёлем решили выпить в той самой квартире, которую использовали для своих страстей. Достаточно выпив, парни решили попеть песни — такое вот лирическое настроение у них было. Хосок вроде тоже пел, хотя помнит это смутно. Ему так-то вообще нельзя пить больше двух рюмок, потому что с третьей его выносит напрочь, проверено на опыте. Вот как раз на том опыте и проверено. Джин взял на слабо — эта скотина умеет — и Хосок браво влил в себя третью рюмку коньяку. И даже, кажется, четвертую. Звонок в дверь был для всех неожиданностью, Джин бросил свои завывания и пошёл открывать. Выяснилось, что это пришли соседи–омеги из квартиры под ними. Их было трое, они явились вместе для храбрости, чтобы возмущённо намекнуть орущим альфачам, что вообще-то в доме они не одни и надо соблюдать тишину в такое время. А потом им понравился Джин, который, выпив, становился ещё очаровательнее, чем обычно. Вообще-то реально пьяным на тот момент был только Хосок. Он сидел и гипнотизировал бутылку виски на столе, пытаясь понять, трезвый он или ему уже хватит. В общем, в конце концов милые омеги (идиоты, конечно, кто так вообще делает?) согласились составить компанию парням, потому что тоже сдали сессию, но собирались отпраздновать это чуть позже и чуть тише. Обстановка стала мягче и интимнее, Чанёль с Тэхёном тогда, правда, остались ни с чем и умотали домой почему-то достаточно быстро, а Тэхён зачем-то ещё и дверью так хлопнул, что Хосок вздрогнул. Этот момент он ещё неплохо помнил, потому что именно после него решил, что надо выпить ещё и немного виски. Намджуну активно строил глазки парень с нежным именем Лиён, которого тот и забрал на «дивную ночную прогулку по Сеулу — мечту любого романтика». Джин отчаянно флиртовал с милым и решительным Тэджуном, который и был инициатором как похода омег против соседей за тишину, так и «эпического воссоединения гендеров», как потом это описывал Джин. Редкостное трепло этот Джин. Из-за него всё и случилось. Пока Тэджун с третьим омегой — Ёнджуном — на кухне пытались соорудить какую-нибудь новую закуску из ничего, Джин подсел к почти ничего не соображающему Хосоку и спросил, какие у него планы на Ёнджуна. Хосок удивился, что у него должны быть какие-то планы. Джин переспросил: — Точно? Тогда я могу и его забрать? — А не слипнется? — пьяно улыбнулся Хосок. — Ну… Он обидится, если останется один. Или… ты всё же хочешь?... Хотя ты ведь у нас вроде бы девственник–воитель, зачем тебе? — Какого чёрта? Слышь, хён, я ведь не посмотрю, что ты… хён, я это… Джин нетерпеливо перебил: — Это, это. Ты решай сейчас, я не жадный. Нравится — бери. Нет — я заберу. А ты сиди тут, обнимайся со стаканом, если больше ничего в жизни тебя не интересует. Хосок был пьян. Но ему стало обидно. И он ляпнул: — Отвали. Этот… Ён… Ёнджун со мной… он… будет мой. Джин как-то очень довольно улыбнулся и мурлыкнул: — Договорились. Когда омеги вернулись, Джин что-то ласково прошептал Ёнджуну, и тот, смущённо улыбнувшись, подсел к Хосоку. Они выпили ещё. Потом Ёнджун что-то рассказывал, смеялся, а Хосок слушал его голос, нежный, чистый, сладкий. Отвечал что-то, чаще всего невпопад, но Ёнджун продолжал смеяться и не обижался. От омеги пахло топлёным молоком с сахаром, поэтому у альфы было приятно и тепло на душе. Джин и Тэджун скоро ушли продолжить вечер в квартире омег. Хосок остался с Ёнджуном. Целоваться полез первым: очень захотелось. Губы у омеги были сладкими и пьянили не хуже алкоголя. Ёнджун был весьма инициативен, раздеваться и раздевать Хосока начал сам, повалил его на диван, на котором они до этого сидели, и стал целовать шею разморенного, но уже возбуждённого альфы. Зверь в Хосоке довольно заурчал и дал команду не сопротивляться. Мозг был залит смесью коньяка и виски и работать в таких условиях отказался наотрез. Желание разгоралось медленно, но верно. Несмотря на невинный вид, Ёнджун оказался весьма неплохим любовником с нежными пальцами и жарким влажным ртом. Он сосал страстно и с удовольствием, вылизывал юрким языком венки, вот только отстраниться не успел — Хосок кончил ему в рот быстро и с мучительным стоном, сжимая его волосы и шепча: «Прости, прости… я не могу больше, прости, Мён, прости, мой сладкий, мой любимый». Ёнджун тоже выпил, поэтому внимания на это короткое «Мён» он не обратил. Омега снова припал губами к сухому приоткрытому рту Хосока, начал вылизывать его, параллельно лаская не до конца опавший член. И Хосоку захотелось ещё. Безумно захотелось, чтобы Ёнджун сейчас подпустил к себе максимально близко, чтобы можно было взять это тело и погрузиться в него, забыв обо всем. Захотелось зажать ему рот, искусать спину, эти нежные лопатки и тонкую талию и долбиться сквозь его стоны быстро, жёстко, настойчиво и бездумно, только бы брать его — всего, полностью, независимо от его желаний и воли. Да, Хосоку определённо было, чего стыдиться. Еле сдерживаясь, он всё же отстранился и сказал: — Или ты сейчас уйдёшь, или я тебя трахну грубо, потому что… потому что люблю именно так. Ёнджун усмехнулся и резко и неожиданно для альфы оседлал его: — Это мы ещё посмотрим, кто кого. Да, определённо тогда трахали Хосока, а не наоборот. Он только успевал рычать и поддавать бёдрами, когда Ёнджун позволял это делать. Было и впрямь жёстко и грубо — нежностью там и не пахло. Особенно когда Хосок всё же силой перевернул их и начал вбиваться мощно, размашисто, на предельной скорости, сжимая плечи и голову омеги сильной хваткой. Ёнджун стонал громко и развратно, очень впечатляюще, очень возбуждающе. Хосок больше рычал, а когда кончал, закинул голову назад и практически закричал от восторга, впиваясь руками в бёдра под собой и насаживая ещё несколько раз с особенной силой. Ёнджун кончил несколькими минутами ранее, так что оба были вполне удовлетворены. Было бы проще, если бы Хосок всё это забыл на следующее утро, проснувшись в одиночестве и с пустой головой, пусть и жутко болящей. Но так «улетать» умел среди них только Чанёль, которого природа одарила и стойкостью к выпивке — он долго не пьянел — и способностью напрочь забывать всё похабное, что он творил, когда всё же пьянел. А Хосок нет. Одиночество, дикая головная боль — всё по канону. Но кроме этого, были ещё вполне неплохо сохранившиеся воспоминания о том, как он втрахивал чужого ему омегу в диван, как рычал от страсти и, захлёбываясь слюной, сосал его пальцы, которые тот с явным наслаждением совал ему в рот в секунды затишья, перед тем как снова начать яростно объезжать его член. Хосок долго ненавидел себя за эти сладкие минуты. Он вполне осознавал, что безумно этого хотел тогда. Он хотел Ёнджуна. Он хотел трахаться. Он хотел изменить Чунмёну. Далекому, непонятном, нереальному, да есть ли ты вообще хоть где-то, чёртов Чунмен?! С Ёнджуном он потом старался не встречаться, трусливо бегал от него, втайне усердно благодаря того за то, что тогда он просто ушёл, исчез, растворился сам. Что бы делал и говорил Хосок, если бы увидел его на следующее утро, он не знает. И ужасно не хочет знать. Хосок — отличный парень, практически идеальный. Если бы не одно «но». Хотя почему одно? С этого года — два «но». Теперь у Хосока есть ещё и Чонгук. И, приняв младшего братца под свою крыло и клятвенно пообещав отцу присматривать за впечатлительным и нежным юношей (даром что альфа, такая милаха!), Хосок за несколько месяцев жизни бок о бок с ним стал просто папашей–истериком, который постоянно беспокоится о своём чаде. Чонгук вообще-то особых хлопот не доставлял, наоборот. Хосок, видимо, подсознательно, ждал, что жизнь в столице окажет тлетворное влияние на юношу. Ждал поздних возвращений и пьянок с друзьями. Ждал грубости и осознания себя гордым и независимым. А этого всего как-то не случилось. Пока, по крайней мере. Хосок познакомил Чонгука со своими друзьями, те — правда, не сразу — приняли его на правах всеобщего любимца–макнэ в свою компанию, рассказали мучительно краснеющему парню о таинствах намджуновой квартиры (и да, это был Джин, кто же ещё). С интересом друзья наблюдали, как бережно относится Хосок к брату, как трясется над ним, когда тот подхватывает простуду под частыми сеульскими дождями. Удивлённо осознавали, с какой благодарностью и нежностью относится к старшему брату Чонгук. И постепенно сдались, все, даже Джин. Предварительно, конечно, он назвал Чонгука «фарфоровым альфой», но однажды увидел младшего в спортзале на ринге (Чонгук лет с тринадцати увлекался боксом) — и отстал. Признал. Иногда стал проявлять заботу. Даже к своему Тэхёну он относился жёстче, чем к младшему Хосока. Тэ иногда даже что-то вроде ревновал, но Чонгук и к нему нашёл подход. И вот сейчас на часах девять утра, а Чонгука нет в квартире. Он уехал на неделю внезапных каникул к отцу, должен был вернуться накануне поздно вечером, ну, ночью. А сейчас утро. Телефон он не берёт. Отец сказал, что уехал он от них вовремя. Хосок звонит Чанёлю, с которым Чонгук общался лучше всего, – но тот тоже не знает, где искать макнэ.