***
В следующий раз они идут в квартиру Чанёля уже по приглашению Чимина, который позвонил Хосоку и робким тоном попытался расспросить о состоянии дяди и о том, что теперь им грозит. Хосок наиздевался бы по полной, если бы позвонил Чонгук, чей испуганный полушёпот был слышен за насквозь фальшивым смиренным голосом омеги. — А что же не твой грозный альфач мне звонит, а, Чимин-и? Или он голосок свой потерял, когда на старшего брата и хёна рычал, как зверюга распоследняя, недодрессированная? Эй, Гук-и, как ты там? Горлышко не болит? — Ну хё-ё-ё-ён… — тянет Чимин. – Ну, пожалуйста… Голос у Чимина, кстати, хриплый и тихий, сорванный вдрызг, но довольный и какой-то расслабленно–счастливый. «Молодец, Гук-и, — невольно улыбается про себя Хосок, – постарался на славу». — Что «пожалуйста», Чимин-и? Изъясняйся понятнее, — продолжает он глумиться, не давая телефон рвущемуся с поводка в бой Чанёлю. — Чего вы от нас хотите? — Эээ… — Чимин что-то невнятно мурлычет Чонгуку, очевидно, сидящему рядом. — Приезжайте к нам, пожалуйста, хён. С дядей… — И всё? — издевается Хосок. — Только с дядей? — Ну-у-у… — Чимину явно стрёмно, но он набирается наглости: — Еды привезите какой-нибудь, а? — жалобно просит он. Хосок и Чанёль начинают ржать в голосину. — Ладно, солнышко, — отсмеявшись, милостиво соглашается Хосок. — Ждите и готовьте задницы, пороть будем. — Ой, нет, только не… — начал торопливо Чимин, а потом запнулся, услышав дикий ржач на другом конце, и резко сбросил вызов.***
Они оба были такими затраханными, такими невозможно, прекрасно счастливыми, такими измученными, так накинулись на курицу и чапче, которое Чанёль готовил охренеть каким вкусным, что старшие просто сидели, как два дедка на лавочке, подперев руками щёки, и умилённо смотрели на «своих детишек». О том, что ещё утром эти детишки наверняка творили в спальне, они старались не думать. — А пива нет? — сладостно чавкая, пробухтел Чонгук. — А по башке не настучать? Какое тебе пиво, щенок, белый день на дворе?! — тут же ответил Хосок, даже не задумываясь. — Я не щенок, — обиженно надулся Чонгук, но тут же запихал себе в рот такой кусок курицы, что чуть не подавился. И все засмеялись. А младший мягким единым движением разломал вторую куриную тушку, оторвал ножку, очистил её от кожицы, снял мясо и, даже не глядя в сторону Чимина, положил эту самую вкусную часть курочки на его тарелку. Ни о чём не спрашивая. Очень уверенно, как будто делал так всю жизнь. А сам начал обсасывать косточку, постанывая от удовольствия. Хосок и Чанёль переглянулись и смущённо улыбнулись. Чимин ел аккуратнее, но тоже так жадно, что ему самому явно было совестно, но он не мог остановиться. Иногда он посматривал на Чонгука и укоризненно качал головой, а потом каким-то очень естественным движением стёр соус с его щеки и слизнул красную каплю с пальца. Это было одновременно так невинно и так… по-взрослому что ли, что Хосок с Чанёлем переглянулись снова и стыдливо отвели глаза, как будто подсмотрели что-то, не предназначенное для этих глаз. Чонгук обожает Чимина — очевидно, ясно и бесповоротно. Чимин любит Чонгука — это абсолютно понятно. Значит всё правильно, всё так, как должно быть. А родители… Что же… Хосок уверен, что отцу Чимин понравится и что Чонгуком тот будет гордиться. Ёнсона они с братом не то чтобы не приняли: на семейных праздниках, собираясь все вместе, они очень даже неплохо проводили время, но его мнение по поводу Чимина Хосока интересовало меньше всего. Хотя омега казался добрый и умный, скорее всего, никаких проблем не возникнет. Другое дело — родители самого Чимина. Всё-таки он у них единственный сын. Он вообще в этой семье младший. Так что оставалось только пожелать удачи Чанёлю, Чимину, ну, и Чонгуку, конечно. Хотя Чимин вроде как достаточно самостоятельный омега, наверно, за брата можно было не волноваться: его пара не даст его в обиду. Тем более, что они так долго ждали друг друга. Чимин уехал домой через три дня, и Чонгук наконец-то переступил порог их квартиры. Он был грустен и томно светил своими оленьими глазами на Хосока, молчаливо требуя сочувствия и понимания. Хосок не отказал. Он всё-таки любил брата. За что и поплатился необходимостью выслушивать в подробностях рассказ о том, какой замечательный, милый, самый лучший омега на свете — Пак Чимин. О том, какие у него глазки-губки-щёчки-пальчики-спинка… — Так, на этом месте мы остановимся, — тонким от напряжения голосом говорит Хосок и нервно топает к холодильнику за водой.***
— Учиться, учиться и ещё раз — ещё раз, — требовательно говорит Хосок Чонгуку и объявляет традиционный учебный «аврал накануне апокалипсиса» — то бишь сессии. Тёплые майские дни сменяются жаркими июньскими, а потом и горячими июльскими. Сессия сдана. Чонгуком на отлично (и как только у этого паразита всё получается?), Хосоком на «очень и весьма — пойдёт для сельской местности» и самого халявного третьего курса. Они едят вкуснейший самгёпсаль в любимой забегаловке и обсуждают свои планы по поводу похода в кафе к Сехуну через неделю. Это будет знаменательный день: Юнги впервые выйдет на смену официантом. Хосок тихо гордится своим подопечным, которого частенько навещал всё это время и провожал до дома, когда Намджун был на сменах в клубе. Почему-то хён очень боится оставлять своего омегу одного на улице в тёмное время суток. Ничего толком не объясняет, но всегда просит присмотреть за Юнги. — Он не твой подопечный, а Намджун-хёна! — показывает ему язык Чонгук. Младший вырос и обнаглел — и всё как-то за этот месяц. Хосок в долгу не остаётся: — Ну, если уж на то пошло, то он твой подопечный, которого ты благополучно на нас с хёном спихнул, занимаясь своими членоважными делами. — Неправда! Я помогаю Юнги! — обиженно кричит Чонгук. Он и вправду навещал Юнги и приносил ему еду, хотя тот яростно отказывался и даже сердился. Но Чонгук говорил, что не может отказать себе в этом удовольствии, потому что, позлившись, омега так уплетает эту самую еду — Чонгук сам готовит, он, кстати, готовит очень даже здорово — просто слюнки текут. — Ты бы там поосторожнее со слюнями, а то тебе Чимин с Намджуном оторвут всё важное на пару. — Фу, хён, какой ты всё-таки извращенец! Я вообще не об этом! — Ага, только Чимину об этом не говори! — злорадно отвечает Хосок, потягивая холодное пиво из высокого стакана. Чонгук тушуется и смущённо опускает глаза. Это больная тема. Чимин ревнует его страшно. Он, конечно, ничего открыто не говорит, но у него такие несчастные глаза каждый раз, когда Чонгук, увлёкшись, в разговоре упоминает имя Юнги, что у младшего, по его словам, просто разрывается сердце. Ну как можно его ревновать, если для Чонгука только Чимин — свет в окошке? Единственная звезда в ночи? Невообразимая сладость? На этом месте Хосок обычно его обрывает и советует не тратить страсть на него, а лучше в следующий раз так Чимину и сказать. — А я так и говорю, — обиженно тянет Чонгук. — А он кивает, но я вижу, что он не верит мне… То есть… Он боится, что я… Эх… — Ну, не переживай, Гук-и, ревнует — значит, дорожит. — Но я же не ревную, а ведь тоже очень дорожу! — А вот это ты, кстати, зря. Поревнуй хотя бы для вида. Омеги — если не перебарщивать — это любят, думают, что это признак того, что альфа его считает своим. Только не перегни палку, а то твой омега — парень свободолюбивый. Но так у вас хотя бы один : один будет. И в следующий раз Хосок, как обычно вежливо поздоровавшись с Чимином, звонящим по видеосвязи, уходит в свою комнату и слышит немного сварливый рык Чонгука: — А вот мне интересно, что это значит — просто проводил домой? Шесть вечера в июне — не повод провожать какому-то там Сончону моего омегу домой! — И лёгкий, серебристый, очень довольный смех Чимина на фоне.***
Неделя проходит быстро. За два дня до знаменательной для Юнги смены внезапно, сюрпризом в Сеул приезжает Чимин. Он сдал выпускные экзамены, аттестат будет получать через две недели — и приехал пригласить Чонгука и Хосока на это архиважное событие. Лично приехал. Только для этого, ага. Хосок узнает о приезде возлюбленного брата (читаться и пониматься может как угодно — всё равно любая версия будет правильной) — очень стрёмным способом. Он просто возвращается, блять, с работы в свою квартиру на утре, вымотанный, как собака сутулая, мечтая только о ванне и мягкой постели. Однако уже в прихожей слышит такой концерт для двух голосов и скрипящей кровати, что вылетает из СОБСТВЕННОЙ квартиры взбешенной пчёлкой. «Вот суки, — обречённо думает он. — А ведь как красиво стонут!» Хосок едет к Чанёлю, молясь, чтобы тот был дома, а не у своего блондинчика, с которым он познакомил друга пару недель назад со словами «Это мой парень. Он бета и мой будущий муж. Одновременно». Хосок вежливо поднял свою челюсть с пола и удалился под сень ивовых кущ тосковать о своей унылой судьбе монаха, оказавшегося среди всемирного траходрома. Ах, да. О Тэхёне и Джине он догадывался давно, потому что никогда не был идиотом. Как и все, впрочем. А уж когда они завалились к нему в гости с почти симметричными засосами, которые даже не пытались скрыть — а как тут скроешь? не шарфы же летом надевать! — и счастливые, как черти, — кто бы не догадался? Ну, и кроме того, он увидел, как они сосутся у него на кухне. Это тоже помогло осознать всё полностью. Да. Так вот. Чанёль был дома. Виновато щурясь, он сказал, что на звонки надо иногда отвечать, чтобы быть в курсе последних известий с любовных фронтов родственников и друзей. У Хосока не было сил, даже чтобы нахуй его послать. Он просто показал ему свой лучший палец и уплыл в ванную.***
По дороге в кафе они с Тэхёном и Чимином обсуждали, что подарить Юнги на столь знаменательное продвижение его по карьерной лестнице. Джин участия в обсуждении не принимал, но вставлял замечания, от которых Чимин чуть не падал на асфальт от смеха, а Тэхён с Хосоком злились: они серьёзные вещи решают, а этот верзила на них своё остроумие оттачивает. Чонгук должен был подойти позже: у него было последнее собрание студсовета в этом году. Он же у нас ещё и активист. В каждую бочку, честное слово. Намджун и Чанёль собирались прийти ближе к вечеру, потому что у них были последние экзамены сегодня, у каждого свой, но в один день. Кафе семейства О Хосоку всегда нравилось. Там было очень уютно, всегда так расслабляюще–приятно пахло кофе и булочками, там были самые вкусные в Сеуле карамельные пирожные «Монро», которые Хосок мог есть, сколько угодно. Если бы его не останавливали сердобольные друзья и страх остаться без пресса, он бы так и делал. Но сегодня… Сегодня, как только он вошёл, почувствовал какую-то тревожную дрожь в сердце. Как будто пёрышком кто-то провёл вдоль самых чутких струн его души — щекотно, приятно, но… слишком. Что с ним, он так и не понял, бегло осмотрел зал цепким взглядом: ничего особенного, несколько посетителей с детьми, две пары, трое за дальним столиком в углу: один полубоком, плохо виден, потому что там темновато даже днём, и двое молодых, очевидно, парочка — альфа и омега. Смеются. Всё. Вроде и беспокоиться не о чем, но почему же так сладко что-то невнятное шепчет сердце. И почему так робко и неверяще принюхивается к чему-то его внутренний альфа?.. Чёрт знает что. Гон, что ли, преждевременный, как у Чонгука? Это что, заразно было? Хосок хмурится и отмахивается от этой чертовщины, пытаясь вслушаться в то, о чём взахлёб треплются Тэхён и Чимин, сидящие напротив. Нет… Что-то происходит прямо сейчас. Он явно что-то упускает. Звякает колокольчик на входной двери, и входит Чонгук. Выглядит шикарно, а ведь трахался три ночи подряд, явно не спал! Но и он, и Чимин — как огурчики! Эх, молодость… И тут прямо по мозгам, по лёгким, по горлу — по всему Хосоку в целом бьёт мощная струя чистейшего, нежнейшего запаха папиных конфет — невообразимая, невероятно сладкая, острая и терпкая, такая, что у альфы сразу перехватывает дыхалку и сбивается сердце в бешеный галоп. Вот оно. Вот это. Но… этого не может быть! Где?! Он отчаянно вертит головой и — находит. Это его глаза — прекрасные, лучащиеся неземным светом! Это его брови — слегка приподнятые в изумлении и каком-то непонятном страхе! Это его губы — приоткрытые в немом «О!», изгибом своим манящие! Хосок столько раз видел всё это во сне, столько раз целовал эти губы в миражах гона, столько раз кусал эту красивую светлую шею, лаская себя в душе и представляя, как будет оставлять на ней следы, метя и укрывая от других альф своим запахом, — он столько раз видел этого омегу почти рядом — и терял, когда просыпался или приходил в себя, что сейчас, глядя прямо на него, не верил, что это реальность. Он пытается вдохнуть — и чувствует жаркий ужас от того, что сошёл с ума: неужели теперь его мечта будет мучить его своей невозможной реальностью? Это же реальность? Это же он? Это же — его — Чунмён? Чунмён, сидящий буквально в нескольких метрах от него в глубоком кресле за столиком, уставленным сладостями — как самая завлекательная сладость, выставленная сюда только для Хосока? Чунмён смотрит на него! Его глаза… В них бушует какое-то космических масштабов пламя — обжигающее, зовущее, кричащее что-то на непонятном языке. Альфа внутри воет и рвётся наружу, он рычит так, что у Хосока почти закладывает уши. «Нашёл! Я нашёл тебя! Нашёл! Мой! Не отпущу! Не отдам!» — вопит его зверь, и Хосок, не удержавшись, мучительно–глухо рычит. Все за столом умолкают и тревожно на него смотрят. А Хосок не может оторвать взгляд от омеги за столиком в углу. Он зовёт его, он ему нужен — и это снова можно читать и понимать, как угодно — всё будет правильно, Хосок это чувствует. Он нужен своему омеге, тот готов его принять. Но это омега. Внутренний омега прекрасного и недоступного Чунмёна. До этого омеги ещё добраться надо. Внезапно Чунмён легко понимается с места и идёт к выходу из кафе. Его спутники смотрят удивлённо и окликают его: — Хён? — Директор Ким? Но Чунмён их как будто не слышит, он стремительно движется к двери с серебряным колокольчиком, проходит мимо их столика, мимо Хосока — обдавая его волной своего невероятного, убийственно–прекрасного запаха. Он не смотрит на альфу, он ни звука не произносит, но Хосок немедленно поднимается и покорно двигает за омегой. Его тоже окликают, его зовут, а Джин даже пытается схватить его за руку. Не оглядываясь, Хосок просто хрипит: «Не трожь!» — и идёт к выходу вслед за Чунмёном.***
Он догоняет омегу в пустом переулке, куда тот свернул в попытке от него убежать — такой очевидной, такой нелепой, такой детской. Хосок просто хватает его и прижимает к стене. Глупость? Естественно. Они не знакомы, от слова совсем. Они не виделись семь лет, даже чуть больше. Они ни разу в жизни не разговаривали. Между ними было несколько односторонних улыбок и полмесяца сталкерских горячих взглядов. Всё. Хосок не имеет права даже дышать в сторону этого прекрасного омеги — такого нежного, такого испуганного, такого трепещущего в его жадных руках. На лице у Чунмёна — крайняя степень изумления и страх: ещё бы, какой-то мощный альфа зажимает его, а вокруг ни души. Хосок это понимает, осознает. Так нельзя, это неправильно, он сейчас погубит всё, что могло бы быть! Хосок — понимает. Его выцарапывающий сердце хозяина альфа — нет. «Моё! Мой! Хочу! Бери! Возьми немедленно! Всего! Сразу, здесь же! Он снова сбежит! Присвой, пока не поздно! Завали и пометь!» Хосок зажмуривает глаза и, на секунду прижав молчащего почему-то Чунмёна к себе, чуть отталкивает, отпуская. Он пятится к противоположной стене, шепча: — Не бойся… я… прости, пожалуйста… я сейчас… я отойду… не бойся... только не уходи, не убегай… прошу… — И медленно стекает по стеночке вниз. Он дышит сбивчиво и боится открыть глаза. Он точно знает, что Чунмён не убежал: этот запах… О, сколько раз мечтал Хосок почувствовать его! Но сейчас… Он был бы безумно благодарен, если бы этот столь обожаемый им запах не был таким сильным, таким смущающим разум и доводящий до кипения чувства. Надо продраться сквозь эту пелену стыдной похоти. Надо прорвать эту блокаду желания — нагнуть и взять прямо здесь, у этой стены. Желания, запустив руку в мягкие струящиеся локоны и терзая до синих следов шею и плечи, вжать в себя, проникая до звёзд, чтобы насытить, наконец, внутреннего зверя. Этого пугающе явного желания упасть в бездну, которое вызывает у него самого гнев и ненависть к себе — дикому, необузданному животному, мерзкому и отвратительному, но почти непобедимому. Почти. Сколько длится эта его борьба, он не знает. Но запах не исчезает, значит, Чунмён всё ещё здесь. Запах... он становится нежнее, мягче. Из него исчезает понемногу острота. И это знак. Пора открывать глаза, Хосок, пора посмотреть в глаза судьбе. — Тебе плохо? — Если бы существовал на свете бархатный хрусталь, то он звучал бы вот именно так — так, как звучит голос Чунмёна. — Эй… Хосок… Чон Хосок… Ты… как? «Су-у-у-ка… Всё-таки сон», — стонет про себя Хосок, испытывая почти физическую боль от разочарования: настоящий Чунмён точно не знает его имени. — Слушай… ты меня и вправду сейчас пугаешь… Хосок, эй, открой глаза и отпусти мои брюки, они вообще-то дорогие. Альфа распахивает от изумления глаза: для сна уж очень необычная фраза. Сначала он видит свою руку, которая судорожно сжимает кромку светлой штанины. Когда он в неё вцепился — хрен его знает. Он пробегает взглядом по ноге, одетой в эту захваченную им в плен штанину, и упирается взглядом в пах. — Мда… С воспитанием у тебя по-прежнему беда, — вздыхают над ним. Ноги сгибаются в коленях, и перед ним оказывается лицо. Самое прекрасное лицо на свете — лицо его Чунмёна. Его сильные руки полусогнуты и опираются на колени. Так свободно и красиво. Его плечи в этой голубой рубашке выглядят такими округлыми, их так хочется обнять и погладить. Его улыбка... Тут вообще нет слов. Он просто улыбается... Они некоторое время откровенно пялятся друг на друга. Потом омега чуть склоняет свою голову набок и негромко, мелодично, чуть насмешливо произносит: — Ну, привет, Чон Хосок. Давно не виделись.