***
С Юнги Джуну было легко. Омега освобождался после работы поздно, около девяти, и Намджун иногда ждал его, попивая прекраснейший кофе, которым славилось заведение Сэхуна, и готовясь к выпускным экзаменам на ноуте. Потом они шли к Юнги, по дороге болтали о том, о сём, Намджун рассказывал о том, что читал: Юнги всегда было интересно. Они пили чай, ели очередной супчик или мясо с рисом, а потом долго прощались в прихожей, договариваясь о следующей встрече. И оба чувствовали, что не хотят расставаться. Вообще, по поводу будущего, Джун твёрдо решил: надо Юнги определять в универ. Готовить его к вступительным — и пусть ребёнок учится. Сам Юнги, впервые услышав это от альфы, засмеялся до слёз и назвал Джуна фантазёром. Потом, увидев спокойный и уверенный взгляд, перестал смеяться и недоуменно приподнял бровь: — Ты серьёзно что ли? Хён, перестань, это невозможно. — Это мы ещё посмотрим, — ответил Намджун и затаился до поры до времени. Что особенно пленяло Намджуна в Юнги, так это то, что он мог поддержать разговор на любую тему. Нет, он не знал очень многого, но умел так слушать — приоткрыв жаждущие губы, эмоционально реагируя на любую информацию, хмуря при непонимании бровки и широко раскрывая милые лисьи глаза, если вдруг удивлялся, — так умел слушать, что Намджуну хотелось говорить, не переставая. Он чувствовал себя тем, кто открывает кому-то очень дорогому целый мир — и тот благодарно его принимает и верит безоговорочно каждому слову. Никогда и ни с кем Намджун не испытывал такого чистого кайфа от того, что тебя слушают, тобой восхищаются и тебя уважают. При этом, когда говорил сам Юнги, рот открывал уже Намджун. Да, знаний как таковых у омеги было не так уж и много — программа старшей школы да то, что он начал почитывать под влиянием Джуна. Но его суждения о жизни были так просты и глубоки, оценки людей так точны и выдавали такую наблюдательность, а его утешения были так действенны, что Намджун диву давался: откуда что взялось в этом невысоком, хрупком темноволосом омежке, который столько таил боли за чудесными глубокими очами своими, сколько и не снилось Джуну… Юнги хотелось защищать. Юнги хотелось кормить и кутать в шарф — и что, что на улице плюс двадцать, у него иногда такие холодные ладошки! Юнги хотелось завернуть в плед и утащить к себе в постель. А там навалиться и вылизывать, выглаживать, выцеловывать, вжимая в себя и не отпуская из рук ни на секунду. Чтобы стонал от наслаждения, а не во сне от кошмаров. Намджун как-то слышал, когда Юнги вечером заснул под какой-то фильм на диване, прямо под боком у Намджуна, тоже слегка задремавшего и от этого самого стона проснувшегося. Чтобы плакал от счастья, а не от ломкой боли. И об этой ужасающей боли Намджун знал. И знал, что просто так её не победить. Знал, потому что Юнги рассказал. Как-то Намджун застал его в выходной в страшном состоянии: еле уговорил открыть дверь, чуть не выбил её, слыша глухие рыдания в квартире, а там — зарёванный, бледно-зелёный, взлохмаченный и тотально несчастный Юнги. — Что с тобой?! — закричал тогда Джун, хватая его в объятия и пытаясь поймать бегающий взгляд. Юнги молчал и плакал, цепляясь пальцами за его футболку, жмуря по-кошачьи глаза и кривя рот, ломая тонкие губы в беззвучных криках. Он то притягивал, то отталкивал альфу и выл что-то неразборчивое, а потом стал бить стену кулаком, закусывая губы до крови. Вот тогда Намджун испугался по-настоящему. Он потащил омегу в спальню, и завалил под себя на кровать, сжимая в мягких, но плотных объятиях и почти насильно утыкая головой в собственную шею. Он выпустил феромоны и, терпеливо снося жёсткие удары под рёбра, просто ждал, пока Юнги перестанет сопротивляться и вырываться, расслабится и хоть чуть-чуть успокоится. Когда омега начал дышать спокойнее, всё ещё истерически всхлипывая и скуля, а потом стал робко прижиматься носом к шее и глубоко, со стоном вдыхать запах Джуна, альфа тихонько начал поглаживать омежку по голове, перебирая волосы, и приговаривать (то, что Юнги ненавидит шёпот, он уже знал): — Юнги-я, мой хороший… солнышко моё… моё единственное счастье… Тише… Тише, мой милый… всё хорошо… послушай… Всё тихо и никого нет… Ты в безопасности, видишь?.. Я здесь… Я рядом и никуда не уйду, слышишь? Я всегда буду рядом, понимаешь? Мой омега… Ты самый прекрасный… Слышишь?.. Не плачь… Что случилось? Скажи мне, я помогу. Я прикрою тебя, слышишь?.. Мой идеальный, мой самый сладкий… Я не оставлю, я твой, понимаешь?.. Я только твой. Поверь мне, Юнги-я, прошу. Доверься мне, мой хороший, пожалуйста. Он и сам почти забылся в своём голосе, уже говорил то, что не планировал вот так с ходу вываливать на голову омеги, ещё и находящегося в таком состоянии. Но то ли слова были очень правильными, то ли всё-таки феромоны качественными, — только Юнги успокоился. Он не заснул, хотя Намджун, внезапно сообразивший, что именно он только что говорил в неге успокоительного транса, был бы не против, чтобы Юнги всё забыл, уснув в его объятиях. Но нет. Омега просто лежал, глядя на Намджуна снизу вверх, притаившись в его руках и стараясь лишний раз громко не вдыхать. А потом спросил: — Ты… зачем это говорил сейчас? Намджун не знал, что ответить. Он молчал и лишь слегка сжимал ладони, обхватывающие плечи и голову Юнги. Омега тоже помолчал немного, а потом, закрыв глаза, зарылся в шею альфы и несколько раз жадно и порывисто вдохнул. — Ты ведь просто успокоить меня хотел, да? — не отнимая лица от кожи над пахучей железой, тихо спросил он снова. — Нет, — глухо сказал Намджун. — Не просто. Он не откажется от себя и своих чувств. Он не поддастся страху оказаться отвергнутым. Отвергнет — Намджун попытается снова. И так, пока парень, что лежит сейчас почти под ним и рассматривает снизу его подбородок, глубоко вдыхая его запах, не поймёт, что Намджун — это то, что ему надо для счастья. Но давить Джун не будет. — Юнги-я, мы… мы потом об этом ещё поговорим, но сейчас… Прошу, скажи, что случилось? Омега дёргается встать из его объятий, но Намджун не пускает, а наоборот, прижимает к себе чуть сильнее. — Тебе необязательно уходить. Думаю, так тебе будет легче, чем глядя мне в глаза или пряча свои. Юнги сдаётся без боя. Он укладывается удобнее, тяжело вздыхает и говорит: — У моего брата вчера был день рождения. А я… — он судорожно сглатывает. — Я об этом забыл. У Намджуна сто пятьсот вопросов, но он молчит, лишь крепче прижимает Юнги к себе. — Он умер, мой брат, — продолжает Юнги. Намджун от неожиданности дёргается, а Юнги поправляется: — Его убили, понимаешь? В драке. Ножом. Из-за омеги. Омега был беременным от Юнхо. А главарь местной банды хотел себе этого омегу. Ну, и решил отомстить альфе, забравшему типа как его возлюбленного. Омегу Ван Ыном зовут. Он хороший... был, по крайней мере. И Юнхо очень любил. Они вообще-то сбежать хотели, вместе. После окончания школы. Наш отец… Он очень хороший был, но хотел сделать из Юнхо военного, о тот… Не хотел. А Ван Ын его поддерживал, говорил, что нельзя насиловать натуру, жизнь принадлежит Юнхо — решать должен Юнхо. Я сам слышал. — Юнги вдруг заворочался и попытался вырваться из намджуновых объятий. — Ты это… пусти, пожалуйста… мне жарко. Прости, я не уйду, просто сяду рядом, ладно? Отпускать Намджуну не хочется, но он не спорит и разжимает руки. Юнги усаживается рядом, на кровати, по-турецки, откидывает со лба прилипшую от пота прядь, тяжело вздыхает и продолжает: — Не подумай, я не подслушивал. Просто шёл мимо беседки, где они сидели, искал Юнхо, чтобы домой идти, ну и вот… нашёл. Брат ото всех скрывал, что встречается с омегой. Ван Ын был кем-то вроде изгоя в своём классе: слишком умный. Худой такой, в очках, волосы смешным одуванчиком росли, пушистые и постоянно наэлектризованные были. — Юнги невольно улыбается. А потом мрачнеет: — Я понимаю, что нашёл в нём Юнхо: он всегда умных омег уважал. Но вот что в Ван Ыне нашёл этот урод Со Инсон… Так зовут убийцу моего брата, Намджун. — Омега замолчал и замер, глядя в стену. Было тихо, из приоткрытого окна доносились голоса детей с детской площадки и шелест листьев. Там кипела жизнь, хотя уже и темнело, а здесь, в спальне, погружённой в полумрак, между двумя людьми в полной тишине рождалось что-то общее, объединяющее, очень горестное, но ведь часто именно горе делает людей ближе. Юнги молчал. Намджун старался тише дышать, чтобы не встревожить его. Наконец, омега вздохнул и продолжил: — Они подстерегли меня в туалете, в школе. Завалились туда втроем: Инсон и ещё двое из его банды. Все альфы. Зажали в углу и потребовали, чтобы мы с братом пришли в парк около школы вечером. И чтобы я не говорил, что это они позвали. Пригрозили, что пустят по кругу, если не сделаю. Сказали, что хотят мирно обговорить ситуацию с омежкой, как делить его решат. А я уже знал, что Ван Ын забеременел. Ему семнадцать было, на полгода моего брата старше, но они были одноклассниками. Юнхо ходил счастливый, но ему было очень страшно. Он боялся, что родители потребуют от Ына сделать аборт, а Юнхо хотел этого ребёнка. Очень. Поэтому я подумал, что Юнхо просто скажет им о ребёнке, скажет, что у них всё серьёзно. Понятно же, что ничего при таком раскладе Инсону не светит. — Голос Юнги дрогнул, он всхлипнул и, сжав кулаки, прошипел зло: — Каким же я был идиотом! Предателем! Трусом! За задницу свою испугался! Не верь мне, хён, это не Инсон убил Юнхо, это я его убил! Убил и забыл! Вчера даже не вспомнил! Юнги зажмурил глаза и схватил себя за плечи, а когда Намджун, рывком поднявшись, утянул его в объятия, уткнулся в плечо альфы и зарыдал, закричал, завыл, отчаянно сжимая в пальцах футболку Намджуна, прихватывая и его кожу, вцарапываясь в альфу, как будто пытаясь забраться в его грудь и спрятаться там от накатившей всеобъемлющей боли. — Ненавижу… Ненавижу… Ненавижу… — как в бреду повторял он, впиваясь пальцами в Намджуна и, наконец, кусая его плечо изо всех сил. Футболка Намджуна была мокрой, рёбра болели под беспощадными пальцами Юнги, укус на плече ныл, но Намджун всё это отмечает каким-то сторонним сознанием. Он прижимает к себе сейчас самое ценное, что есть в его жизни: несчастного, измучившего себя виной и болью, израненного ненавистью к себе омегу, дороже которого нет ничего на свете. Запах ландыша пропитал комнату ядом, он сейчас — чистая отрава, он горький и болезненно–терпкий, из-за него кружится голова и к горлу подкатывает комок страха, а сердце заходится в бешеном стуке. Но Намджун держит Юнги и себя в руках. Он выпускает феромоны и снова начинает поглаживать чуть успокаивающегося омежку. Этот приступ истерики короче, Юнги снова начинает говорить, не отрываясь от Намджуна, торопливые слова глухо падают прямо на грудь альфы: — Я привел его, Намджун, я привёл брата убийцам. Сказал, что хочу погулять в парке вечером, состроил морду и попросил проводить слабого омежку на прогулку. Он смеялся, говорил, что я уже взрослый и могу просто пойти спать, а не потакать слабостям. Смеялся, но пошёл. А они там стояли, и их было пятеро. Юнхо меня за спину отодвинул, а Инсон так противно… «Не бойся, — сказал, — мы твоего братика теперь не тронем, он нам тебя на блюдечке принёс». Я... я правда хотел спасти его, я крикнул, чтобы он бежал, я понял уже сразу, что ничего хорошего не выйдет. Но они… Они схватили Юнхо, Намджун, они его держали двое, а один… У него волосы были противные… Жёлтые и жирные… А потом он в белый покрасился… Совсем потом, после тюрьмы… — Юнги задохнулся воздухом и остановился, тяжело и страшно всхрипывая. Намджун уложил его на подушки, а сам сбегал в кухню за водой и открыл все окна в квартире: от ядовитого ландыша голова плыла страшно. Юнги жадно выпил воду и попросил ещё. Он сидел на смятой постели, привалившись головой к стене и вытянув ноги. Руки безвольно лежали на коленях. А в глазах царил мрак. Они были мертвыми и страшными. Намджун сел рядом и перетащил омегу к себе на колени. Он баюкал его и тихо просил больше ничего не рассказывать. — Не надо, Юнги… Давай, на сегодня пока всё… Я останусь здесь, я буду с тобой, я тебя не оставлю больше, обещаю… Только не делай себе так больно… — Нет, я хочу. — Юнги решительно слезает с колен Намджуна снова на постель, садится к нему лицом и сжимает руки в замок. Его голос становится бесстрастным и холодным, как будто он не о себе рассказывает, а криминальную хронику читает: — Этот желтый… Я не знал даже, как его зовут. Тогда не знал. Мне плевать было. Но там, в парке, когда другие держали Юнхо-хёна, этот Сондже схватил меня. А Инсон… Он стал угрожать Юнхо, что, если он будет сопротивляться, то он… отдаст меня Сондже, который давно хочет меня… — Юнхо запнулся, и Намджун торопливо сказал: «Я понял». Омега благодарно посмотрел на него и продолжил: — И Юнхо… Он перестал сопротивляться. — Юнги со свистом глотнул воздуха. — Совсем перестал. Только смотрел на меня… Понимаешь… У него такой взгляд был… Он пытался меня успокоить. А Сондже лапал меня, хватал за всё, до чего дотягивался, чуть ли не насиловал, тёрся, как бешеный сзади. — Юнги зажмурился, и его передёрнуло от отвращения. Намджун напоминает себе, что надо держаться, что кидаться на стену с кулаками, чтобы разбить здесь всё к чёртовой матери — не вариант, нельзя ещё больше пугать Юнги. Поэтому он уговаривает бешеных демонов злобы, которые сейчас крушат всё внутри его грудной клетки, повременить. Между тем Юнги продолжает несколько отрешённо: — Юнхо кричал, что он не сопротивляется, чтобы меня отпустили… Инсон приказал Сондже отпустить. Тот… отпустил. Сказал бежать, как можно скорее бежать. И пригрозил, что если я кого-то позову, они убьют сначала Юнхо, а потом и меня. И я... я никого не позвал, Намджун. Никого. Я просто побежал домой. Я оставил брата с пятью уродами. И они его убили. Намджун не знает, что сказать. Ему ещё больше хочется рычать от бешенства и лютой ненависти. Его раздирает изнутри дикое, первобытное желание убить тех, кто причинил столько боли этому омеге, который сейчас сидит перед ним, низко склонив голову, как будто ожидая приговора от него. А кто он такой, чтобы выносить этот приговор? Кому — приговор? Двенадцатилетнему мальчику, который испугался? Не знал, как поступить правильно? Это бред! Но по Юнги видно, что он ждёт именно этого. Более того, он хочет, чтобы Намджун именно это и сделал. Альфа внутри Джуна бесится, выламывая прутья клетки, чтобы немедленно искать виноватых в том, что омеге так плохо. Но тот только крепко сжимает зубы и притягивает омегу к себе — ненавязчиво, ласково, чуть направляя… И тот поддаётся, тянется в объятия, снова зажмурив глаза, из которых льются рекой тихие слёзы истинного, нечеловеческого горя. Намджун обнимает мягко, создаёт кокон из своего запаха и своих сильных рук, молча качает в этой колыбели измученную душу и обессиленное тело. Так они сидят долго… очень долго, по ощущениям Намджуна. Потом Юнги чуть отстраняется и говорит с хриплой тоской в голосе: — Ты прости меня, Намджун-хён… — Намджун вскидывает голову и открывает рот, чтобы возразить, но Юнги мягко накрывает его губы своими пальцами, запечатывая их. — Я имею в виду, что вывалил на тебя всё это так внезапно, а ведь ты не обязан меня… слушать… — Не обижай меня, Юнги, прошу, — всё же прерывает его Намджун, нежно захватывая в свою ладонь его пальцы со своих губ. — Я выслушал тебя потому, что ты мне дорог, Юнги, услышь меня… — Нет, — перебивает его Юнги, — нет, это неправильно… — Нет правильно, — твёрдо говорит альфа. — Неправильно — обвинять двенадцатилетнего мальчика в том, что он не умеет противостоять миру и не обладает знаниями об этом мире на уровне взрослого человека. — Послушай, я не… я не обвиняю… я вино… — Нет, неправильно мучать десять лет хорошего человека виной за то, что он когда-то неверно всё понял, за то, что его обманули уроды, твари и мерзавцы! — На последних словах Намджунов голос срывается на страшный, мощный, яростный рык оскорблённого альфы, готового мстить за своего омегу. Юнги вздрагивает и вжимает голову в плечи, но руки Намджуна ласковые и мягкие, они гладят, они дарят тепло и уверенность в том, что омега в безопасности. — Я ненавижу себя не только за это, — неуверенно начинает Юнги. — Я ведь и потом ничего никому не сказал… Мне… Ко мне потом приходил один из банды и передал привет от Инсона и Сондже. Сказал, что, если я кому-то что-то о том вечере скажу, они убьют меня, так как терять им больше нечего. И я… я не сказал. Я трус и предатель, Намджун. Я мог бы сказать отцу, папе, я мог бы рассказать всем на суде — ведь это я виноват, что Юнхо больше нет, но я… я испугался. Понимаешь, какая я тварь и мразь? — А если бы тебя убили, Юнги? — тихо спрашивает Намджун. — Если бы тебя убили, от этого отцу или папе было бы легче? Они лишились одного сына, а потом… что же? — Всё равно отец умер, — горько говорит Юнги. — Сердце не вынесло, Юнхо был его всем: его надеждой, его гордостью… — В этом нет твоей вины, Юнги. Каждый переживает горе по-своему. — Его убила смерть сына, Джун-хён, — тоскливо говорит Юнги, — его я убил, убив Юнхо. Только сам почему-то не сдох, хотя заслуживаю этого больше всех. Намджун поднимает двумя ладонями лицо Юнги и, впившись в его глаза своим взглядом, глухо рокочет: — Не смей так больше говорить, Мин Юнги, слышишь? Если с тобой что-то случится, я… я не смогу… Я не смогу этого пережить, понимаешь? — рычание сбивается на отчаянный, почти слёзный шёпот. Юнги смотрит на Намджуна во все глаза: — Хё-ён… Что? О чём ты говоришь? Мы знакомы… мы меньше месяца знакомы! — Я... Я тебя… Ты мне очень дорог, Юнги, слышишь? Ты мне очень, безумно, страшно дорог, понимаешь? — шепчет альфа, блестя в темноте болезненным взглядом. — Ты должен жить и быть рядом, понимаешь? Чтобы не видеть изумление и страх в глазах Юнги, Намджун прижимает его к себе и замирает, ожидая, что омега начнёт выдираться, бить, кричать… Но Юнги молчит и лишь тихонько дышит ему в шею. А ландыш… Он расцветает нежным привкусом сладкого майского дождя и острой свежестью тихого тёмного лесного уголка, где никого нет и тишина…***
Да, Намджун знает о боли Юнги. Когда омега ему всё рассказал, то почувствовал дикое, ненормальное какое-то облегчение. Альфа качал его в своих руках, он не злился, не посчитал омегу трусом, заслуживающим презрения. Его свежий и чистый запах был таким нежным, таким обволакивающе прекрасным, что Юнги невольно тянулся за этим запахом весь разговор, а потом заснул в объятиях Джуна, чувствуя себя невероятно вымотанным. И проснулся он тоже в его объятиях. Намджун никуда не ушёл, как и обещал: не бросил, не оставил. Уложил рядом с собой и укрыл обоих любимым пледом Юнги. Между ними почти ничего не изменилось после этого разговора. Какое-то недолгое время Юнги чувствовал себя почти счастливым. Тот огромный груз, который он нёс почти десять лет, не исчез, не испарился. Но вес его стал вполовину меньше. И Юнги с огромной благодарностью — и не только — смотрел на человека, который взял на себя вторую половину этого груза. Да, не только… Юнги помнил каждое слово, сказанное Намджуном в ту ночь. Здравый смысл и природный скептицизм подсказывали, что альфа хотел его успокоить, что это всего лишь мантра на спокойствие для омеги, попавшего в беду. Но… Нет, не может он так ошибаться. То, как смотрит на него Намджун… Это не просто дружественный или — не дай бог — жалостливый взгляд, нет. Там столько глубины, столько страсти… Там столько нежности и ласки, что иногда Юнги чувствует, что может в этом захлебнуться и утонуть. И он почти жаждет этого, потому что… невозможно хорошо…***
Сэхун смотрит на него совсем по-другому. В его глазах, покрытых как будто золотой пылью внутри, таится что-то опасное и манящее. Он улыбается нечасто, и вообще он достаточно жёсткий и требовательный начальник, который никому не спускает ошибок. Его побаиваются и очень уважают, прощая ему его молодость и склоняясь перед его волей и уверенностью в себе. Ему хочется подчиняться, его хочется слушаться. Он говорит всегда мягко, но за этой мягкостью слышится скрежет стальной двери и гул победных барабанов. В первый раз Сэхун приходит на кухню, в тот уголок, где Юнги моет посуду, когда посетитель жалуется на грязный стакан и устраивает неприятный скандал. Альфа какое-то время наблюдает за тем, что делает Юнги, и спрашивает негромко: — Ты сегодня с утра работал, Юнги-ши? — Нет, — удивлённо отвечает Юнги, — я заступил полчаса назад. — Хорошо работаешь, — спокойно говорит Сэхун. — Ловко у тебя получается. — Спасибо, — улыбается Юнги. Он чувствует себя просто именинником из-за этой похвалы. — Я стараюсь. Сэхун кивает и уходит. А потом Юнги слышит историю о скандальном посетителе и о проколе своего сменщика, который пытался экономить средство для посуды, а стакан был из-под бульона, следы остались… Сэхун никого увольнять не стал, но на вид за «пятно на стекле — пятно на нашей репутации!» поставил. Потом однажды Сэхун приходит под самое закрытие и говорит официанту, ответственному за закрытие кафе, что сегодня он сам, и отпускает его. В конце дня Юнги должен помыть полы и протереть все двери и подоконники, пока официант–дежурный протирает столы и переворачивает стулья. Когда он выходит из подсобки с ведром и шваброй и видит Сэхуна вместо привычного коллеги, то смущается и краснеет: — Ой, Сэхун-ши, простите, я не знал, что вы… вы…. Придёте… Думал здесь Джихёк-хён. — Я тебя разочаровал? — посмеивается начальник. — Нет, конечно, — улыбается в ответ Юнги и начинает уборку. Пока они вместе заканчивают этот трудовой день, Сэхун ненавязчиво расспрашивает Юнги о его жизни. Он не лезет в прошлое и будущее — только о том, что важно для Юнги сейчас. Омега не чувствует угрозы, рассказывает не то чтобы много, но искренне и с юмором, хотя на остроумие не претендует. Но Сэхун смеётся — и Юнги это приятно. В жизни Юнги не так уж много интересного, но разговор этот повторяется ещё раз, когда Сэхун приходит снова, и ещё… Потом получается так, что О сталкивается с Намджуном, который ждёт омегу, чтобы проводить до дому и сидит со своим неизменным ноутом за дальним столиком пустого кафе. Альфы вежливо разговаривают, прощаясь, пожимают друг другу руки. Но Юнги чувствует, что и в свежести арбуза появилась какая-то лёгкая острота, и в зелёном чае мята чуть загорчила — едва ощутимо, но всё же. Омега вздыхает и качает головой. Не к добру это. Сэхун не навязывается, но он потихоньку начинает вытаскивать Юнги из его закутка. Даёт ему поручения по закупке: сначала средств для уборки, потом для других хозяйственных нужд. Это даёт Юнги повод заходить к нему в кабинет, больше с ним общаться. Юнги нравятся новые обязанности, он с удовольствием соглашается посмотреть смену официантов, чтобы присмотреться к этой работе, и помогает ребятам выйти из трудной ситуации с папашей капризного омежки, который разбросал вокруг столика кусочки пирожного и на одном из них поскользнулся и грохнулся на задницу, заорав на всё кафе. Папаша ребёнка устроил выволочку бедному Юнмёну, который обслуживал столик и «вовремя не убрал весь этот срач!» Пока Мён испуганно пытался ответить что-то старшему омеге, Юнги присел около маленького омежки, которого его папа даже не удосужился поднять с пола, — так был занят увлекательным скандалом с официантом — и несколькими фразами успокоил малыша, переключив его внимание на красивые пирожные в форме поросят в витрине. Папаша, осознав, что ребёнок молчит, вернулся в реальность и, грубо двинув в сторону Юнги, подхватил сына и вылетел из кафе. Видимо, скандалить на фоне тишины и блестящих заинтересованностью глаз сына ему было скучно. Вечером этого дня Намджун был занят, и Юнги никого не ждал. Он отпустил вымотанного Юнмёна домой и сказал, что всё закроет сам. Бета сверкнул на него благодарным взглядом и, крикнув «Спасибо, Юнги-хён, ты лучший хён на свете!», ускакал в закат. А через несколько минут колокольчик снова звякнул, и в кафе вошёл Сэхун. У него в руках был мокрый зонт. — О, это вы Сэхун-ши, добрый вечер, — улыбнулся Юнги, отжимая тряпку. — Дождь всё-таки пошёл? — Ливень, Юнги-ши, ливень! — Сэхун помотал головой, с которой во все стороны полетели капли воды. — Я не успел даже зонт достать, как промок до нитки! Он был похож на большого пса, когда вот так отряхивался, и Юнги невольно засмеялся, глядя на него. В ответ на приподнятую в удивлении бровь, не переставая посмеиваться, Юнги сказал: — Вы отряхиваетесь, как большой красивый пёс, Сэхун-ши! Не обижайтесь, это комплимент! Сэхун смотрит на него заворожённо, а потом делает несколько шагов к омеге и останавливается, вглядываясь в его лицо: — Я раньше не слышал, как ты смеёшься, Юнги-я… — мягко, почти нараспев произносит он и чуть придвигается. — Это так… красиво, знаешь? И сам ты… тоже красивый… На Юнги фартук для мытья полов, огромные зелёные резиновые перчатки, его волосы собраны в высокий хвостик, чтобы не мешали, ему жарко, он чувствует, как по лицу текут ручейки пота, — в общем, его образ настолько далёк от понятия «красиво», что он снова звонко смеётся: — Эх, Сэхун-ши, я себя не вижу со стороны, но я точно не красивый сейчас! Одни перчатки чего стоят! — Он показательно поднимает руки и вертит кистями, демонстрируя эту неземную красоту. Сэхун медленно, как будто околдованный, которого манит что-то, подходит к омеге и берёт его руку в свои. Он неторопливо снимает перчатку с его руки и внимательно осматривает руку, а потом подносит запястье к носу и легко вдыхает и оставляет на сгибе лёгкий поцелуй. — Красоту нельзя скрыть резиновыми перчатками, Юнги-я, — говорит он негромко, неуловимо-быстро обогнув Юнги и оказавшись у него за спиной. Его голос пронизывающе приятный, очень низкий, властный, он щекочет ухо и вызывает мурашки по всему телу. Сэхун всё ещё держит его руку, он поднимает её на уровень уха Юнги и снова втягивает запах ландыша — запах Юнги. А потом передвигается носом с руки на шею и проводит им по ней до плеча. — Ты божественно пахнешь, Юнги-я, знаешь? — мурчит альфа и осторожно обнимает за талию, прижимая к себе. Руку не отпускает, а нос сменяют мягкие губы, которые водят в миллиметре от шее плохо соображающего Юнги и дарят токи тепла и огромное наслаждение. — Н-не… не надо… Сэхун-ши… Слова Юнги даются с трудом, потому что он и сам не совсем понимает — чего не надо-то. Просто... как-то неправильно всё это... Внезапно звенит колокольчик на двери, и в кафе вбегает, отфыркиваясь и тряся кудрявой влажной головой, Ким Тэхён. Он с порога начинает вертеться, пытаясь отыскать глазами Юнги, и кричит: — Хён, я тебе зонтик принёс, Джун попросил! Сэхун резко отступает от Юнги, а тот приходит в себя, как будто по щелчку. Он в принципе всё осознавал, только почему-то двигаться не было сил. И не хотелось отталкивать или возмущаться. Это очень странно… Тэхён смотрит на них удивлённо, а потом хмурит брови: — Я… помешал? — Нет, конечно, — улыбается Юнги, как ни в чем не бывало. Его, конечно, смутило немного поведение Сэхуна, но агрессии или жестокости он не почувствовал, просто... Его обнюхали и сделали пару комплиментов — вот это он запомнил. Поэтому, чуть встряхнувшись и ласково улыбаясь, омега продолжает: — И спасибо тебе, Тэхён! Я уже почти закончил. Ты подождёшь? Мы с Сэхуном-ши быстро. Альфы приветствуют друг друга сухими кивками и несколько фальшивыми улыбками. Они явно недовольны друг другом, и Юнги не совсем понимает почему. Сэхун уходит чуть раньше, учтиво поклонившись Юнги и Тэхёну. Уже на пороге, когда Юнги почти закрыл дверь, Тэхён внезапно хватает его за руку и виновато шипит, что ему надо… ну, надо… открой, хён, я это… я быстро! Юнги посмеивается и открывает. Тэхён исчезает в темноте кафе. Юнги спускается с крылечка, он смотрит на звёздное небо и глубоко вдыхает тёплый сладкий воздух вечернего города. Юнги полюбил этот запах: он сопровождает их прогулки с Намджуном. Намджун… Джун… «Я соскучился…» — вздыхает омега и улыбается, слыша крадущиеся шаги за спиной. Он думает, что Тэхён хочет его напугать или закрыть глаза руками со словами «Угадай кто». Слишком поздно он ощущает вместо благодатной вишни запах полыни. «Нет!» — в ужасе вскидывается его омега, но ему уже зажимают рот крепкой рукой и шепчут в ухо: — Вот я и нашёл тебя, щеночек… Надеюсь, ты скучал?..